Корявое дерево

Лай раздается опять, на сей раз громче.

Нет, я не могу оставить его на холоде в такое ненастье.

Я встаю и начинаю в темноте ощупью искать выключатель на холодной стене. Свет включается, и мои напряженные плечи расслабляются от облегчения. Электричество здесь всегда подавалось с перебоями, особенно в ненастную погоду, поэтому Мормор и держала в доме масляные лампы. Правда, летом они были нам практически не нужны, поскольку в это время года здесь никогда не бывает по-настоящему темно. Мне в голову вдруг приходит ужасная мысль: сейчас конец зимы, а значит, светлое время суток длится всего несколько часов.

В кухне я надеваю куртку и сапоги. Мое дыхание застывает в воздухе, пока я беру с буфета фонарик. Его тяжелый металлический корпус холоден, как лед, но твердость металла успокаивает меня. Я щелкаю кнопкой, и он загорается – не очень-то ярко, но это все-таки лучше, чем мочить под дождем мой телефон.

Я открываю дверь домика, и ледяной дождь жалит мое лицо, точно тысячи иголок. От ужасающего холода у меня перехватывает дыхание. Вдохнув соленый морской воздух, я выхожу в ночь. Отсюда до побережья всего две мили, но сейчас вокруг нет ни полей, усеянных желтыми цветами, ни сверкающего под солнцем моря за ними – кругом одна только чернота. Огромные пространства острова – его длинные широкие пляжи, зубчатые горы, густые леса – нисколько не пугали меня, когда на дворе стояло лето, но сейчас, в темноте… сейчас мне совсем не нравится думать о том, что там может таиться.

Спустившись по шатким ступенькам крыльца, я вожу светом фонарика по дорожке и стеблям сорняков, с которых стекает дождевая вода. Мне очень хочется посветить им в темноту, но я знаю – она поглотит свет, так что лучше направлять его луч вниз.

Облака частично расходятся, становится виден слабый лунный свет, и по земле бегут тени. Мое тело напрягается. Кто-то за мной следит – я пытаюсь выбросить эту мысль из головы, но она не отвязывается, она никак не желает уходить.

Луч фонарика дрожит, когда я направляю его на дровяной сарай. Подавляя страх, я заставляю свои ноги двигаться. Слева от меня что-то есть. Какая-то тень на краю поля моего зрения. Я поворачиваюсь с бешено колотящимся сердцем.

Ничего – только ветер и дождь.

Это потому, что слева ты ничего не видишь, говорю я себе. Ничего на тебя оттуда не набросится.

В темноте каркает ворон. От неожиданности я вздрагиваю, и фонарик с глухим стуком падает на землю. «Черт!» Я быстро подбираю его и безуспешно тычу пальцем в кнопку включения. Передо мной дверь сарая негромко хлопает на ветру. Никто не запер ее на засов снаружи – должно быть, она зацепилась за что-то внутри. Несмотря на холод, мои ладони горят. Я слегка толкаю дверь и слышу царапанье.

– Гэндальф? Это ты? – тихо говорю я.

Я толкаю дверь сильнее, и из сарая навстречу мне что-то выскакивает. Я ахаю и, спотыкаясь, отступаю назад.

– Гэндальф!

Он бросается на меня, и я опускаюсь на колени, чтобы он, вне себя от радости, мог облизать мои руки и лицо. Он намного крупнее, чем я его помню. Его голова и туловище крепко сбиты, густая серебристая шерсть тепла на ощупь, несмотря на мороз.

– Ах ты бедняжка! Сколько времени ты тут провел? – Я провожу рукой по его спине и загнутому, как бублик, хвосту. – Хороший песик, хороший! Я тоже рада тебя видеть! – Он лижет мое лицо, и я обнимаю его, вдыхая знакомый запах. Тепло действует так успокаивающе, что мне не хочется уходить. До этой минуты я не осознавала, насколько мне его не хватало.

В сарае движется какая-то тень, и пес бросается к ней.

– Гэндальф, стой!

Прежде чем я успеваю остановить его, он забегает за поленницу. Я отчаянно жму кнопку на фонаре, и наконец он оживает и начинает тускло светить. Я вожу лучом, и он освещает поленницу, старый топор и что-то длинное и темное, лежащее на земле. Потом луч упирается в бледное лицо, обрамленное длинными черными волосами. Кошачьи глаза смотрят на меня, моргая от света.

– Опять ты!

Парень садится и прикрывает глаза рукой.

– Простите. Мне больше некуда было идти.

Его ноги закрывает зеленый спальный мешок, а свою спортивную сумку он подложил под голову вместо подушки.

– Почему ты не рассказал мне про Гэндальфа?

– Про кого?

– Про пса Мормор. Почему ты не сказал мне, что он здесь?

Гэндальф радостно лижет лицо парня, а тот в ответ, улыбаясь, почесывает его голову.

– Я познакомился с ним только этой ночью. Услышал лай, вот и впустил сюда.

Гэндальф склоняет голову набок, и его карие глаза смотрят на меня с мольбой. Должно быть, температура сейчас намного ниже нуля, и если этот парень останется здесь, он здорово замерзнет. Он беспрекословно покинул дом, когда я велела ему убираться, но, с другой стороны, ведь я ничего о нем не знаю. И не могу просто так пустить обратно.

Гэндальф лает, словно он твердо решил заставить меня передумать. Я закусываю губу, отчаянно жалея, что здесь сейчас нет Мормор. Как бы поступила она? В историях, которые она мне рассказывала, незнакомец, постучавшийся в дверь, всегда оказывается могучим волшебником. Те, кто угощает его мясом и медом, получают награду, а тех, кто не пускает на порог, ждет расплата. Не в характере Мормор было не пускать кого-то в дом. Я вижу, как Гэндальф лижет паренька в нос. А он бы знал, если бы этот парень был дурным человеком.

Я поворачиваюсь к двери.

– Пошли, Гэндальф, пошли в дом.

Гэндальф виляет хвостом, трусит ко мне, затем останавливается и оглядывается. Внутри своего спального мешка парень одет все в то же кожаное пальто. Я, вздохнув, подхожу к нему – мне ужасно не хочется дотрагиваться до его одежды, но я знаю, что только так смогу понять, можно ли ему доверять.

Стоя над ним, я делаю глубокий вдох и готовлюсь к тому, что мне может сейчас открыться. Я касаюсь пальцами его спины на уровне плеча жестом, который, как я надеюсь, выглядит со стороны так, словно я даю ему понять, чтобы он встал. В мое сознание потоком вливаются его мысли и чувства. Чувство вины, любовь, печаль – затем эмоции иного порядка: горечь, ревность и ненависть. Как человек может вмещать в себя столько доброты и в то же время нести в душе такой заряд злобы? Я в нерешительности застываю. Ничто не говорит, что у него есть намерение причинить мне вред, но что-то с ним не так.

Парень смотрит на меня с надеждой, стуча зубами от холода. Гэндальф опять лает, и я без особой охоты пожимаю плечами:

– Ладно, пойдем, вставай, пока ты не замерз здесь насмерть.

Он поспешно хватает свои сумку и спальный мешок и вслед за мной поднимается по ступенькам крыльца и заходит в дом. Я закрываю за нами дверь, потом встаю на колени и чешу пса между ушами. Держа его голову, я всматриваюсь в глаза. Что же я делаю, Гэндальф? Я совершенно не знаю этого парня, и потом, он ведь вломился в дом моей бабушки. В дом моей умершей бабушки.


Гэндальф улыбается – у этого пса такая морда, которая улыбается всегда, – и так неистово виляет хвостом, что кажется, еще немного, и его хвост может отвалиться. Я с удивлением смотрю на то, как он садится у ног парня и смотрит ему в лицо. Тот с улыбкой гладит пса, и во мне снова поднимается гнев.

– Это только на ночь, – говорю я.

– Спасибо. Я не буду вам мешать. – Он протягивает мне руку: – Меня зовут Стиг.

– Марта.

Видимо, поняв, что я не в настроении для церемониала знакомства, он убирает обе руки за спину, сжимает их в замок и смущенно улыбается, демонстрируя две безупречные ямочки на щеках. Глядя на то, как парень при этом покачивается с пяток на носки, я думаю, что он вполне мог бы быть дворянином из другого времени, а не парнишкой-готом из двадцать первого века.

Карман моей куртки начинает вибрировать. Должно быть, я забыла выключить будильник. Я смотрю на экран мобильника и удивленно моргаю: восемь часов утра! Но в Норвегии сейчас на час позже, иными словами, здесь уже девять часов. Но что это за утро, если за окнами кромешная тьма?

Стиг, похоже, прочел мои мысли: – До рассвета еще примерно час.

Я смотрю на темное окно кухни. Теперь уже нет смысла спать. Лучше прибраться. Я ставлю на пол еду и воду для Гэндальфа, затем начинаю мыть посуду, игнорируя настойчивые предложения Стига мне помочь. Закончив с посудой, я хватаю стул, стоящий слева от меня, чтобы сесть, но неправильно оцениваю расстояние до него и плюхаюсь неуклюже, едва-едва не сев мимо.

Стиг протягивает мне руку:

– Вы не… О…

Я сердито смотрю на него, чувствуя, как от неловкости к моему лицу прилила кровь.

Он вскидывает руки и быстро отступает назад.

– Простите, простите!

То, как он это говорит, напоминает мне парней на пароме. Я опираюсь подбородком на сложенные руки, гадая, может ли ситуация стать еще хуже.

Стиг в замешательстве.

– Может быть, сварить вам кофе?

Моя голова так раскалывается, словно я не спала несколько дней. Я едва заметно киваю, потом тру виски. Звук кипящей в кастрюльке воды производит впечатление до странности будничное. Полагаю, мне нет нужды говорить ему, где что лежит. Я смотрю на него и вижу, как он, выдвинув из буфета ящик, достает оттуда чайную ложку. Вид у него такой, будто он здесь у себя дома, и это вызывает у меня еще большее раздражение. Он ложкой высыпает в кастрюльку молотый кофе, но до этого не разбивает в него яйцо, как это всегда делала Мормор. Прокипятив кофе несколько минут, он процеживает его через металлическое ситечко, лежащее на глиняном горшке.

Он протягивает мне одну из синих фарфоровых чашек Мормор, расписанных узором из цветов, тех самых чашек, которые она держит для особых случаев. Я пытаюсь заставить себя не досадовать по этому поводу, но все равно досадую. Стиг рукой показывает на стул напротив меня, и я жестом приглашаю его сесть.

– Так как же получилось, что тебе больше некуда идти? – спрашиваю я.

Стиг ерзает на своем стуле.

– Это из-за моего отчима. Все должны ему подчиняться. А я не захотел.

– Ты живешь здесь, на острове?

Он качает головой:

– Нет, я из Осло.

– Это же очень далеко. Как же ты здесь оказался?

– Как-то раз я приезжал в Шебну на каникулы вместе с моим отцом. – На его лице мелькает печаль. Он плотнее закутывается в свое кожаное пальто, затем, пожав плечами, добавляет: – Это место показалось мне очень милым.

Я прихлебываю кофе. У него не такой вкус, как у того, который варила Мормор. Мне казалось странным, что она смешивала молотый кофе с сырым яйцом, но теперь я вижу – она была права. От яйца вкус кофе становится менее горьким.

Стиг вскидывает одну бровь.

– Кофе не получился?

– Он без яйца, – бормочу я себе под нос, затем кусаю ноготь большого пальца. Детская привычка, которую мне давно следовало бы перерасти, как говорит мама. – Выходит, ты никого здесь не знал и не мог нигде остановиться?

– У меня было при себе шесть тысяч крон – достаточно, чтобы пожить в отеле с видом на гавань, но на пароме я заснул, и, пока спал, кто-то украл у меня бумажник. Я обнаружил это, только когда сошел на берег.

У него необычайно светлые голубые глаза, кажущиеся еще светлее из-за темной подводки. Он смотрит мне прямо в глаза, и вид у него искренний, но почем знать? Может быть, его и впрямь обокрали, а может быть, он явился сюда, чтобы обокрасть Мормор.

– И что же заставило тебя вломиться именно в этот дом?

Стиг опускает глаза и смотрит на стол.

– В гавани я слышал, как какие-то женщины говорили о некой даме, которая жила одна на краю леса. Они упомянули, что бедняга умерла во сне, оставив записку, в которой говорилось, что она хочет, чтобы в домике не переводилась еда и все было готово к приезду ее дочери. А еще одна женщина заметила, что дочь знает о похоронах, но приезжать не собирается.

От моей головы отливает кровь, и я чувствую тошноту. Мама знала, что Мормор умерла! Знала о ее похоронах! Стиг продолжает что-то говорить, но голова у меня начинает идти кругом, и я его почти не слышу. Когда же, интересно, мама собиралась мне сказать? Одно дело – жечь письма Мормор, но как она могла так капитально меня предать?

Стиг между тем бормочет, уткнувшись в свой кофе:

– Я пешком добрался до леса и увидел домик, о котором они говорили.