Корявое дерево

Он берет меня за руку, и все уголки моего тела заливает жаркая волна – должно быть, именно так себя чувствуешь, когда краснеешь, с головы до ног. Я пытаюсь высвободить руку, но он хватает меня за палец, внимательно рассматривает его и сообщает мне то, что я и так уже знаю – это глубокий порез, – после чего наклеивает на ранку пластырь.

– Ты как? Возможно, тебе лучше было бы прилечь.

Я встаю со стула и опять поворачиваюсь к разделочной доске, стараясь не смотреть на обнаженную грудь.

– Как видишь, со мной все в порядке, – говорю я, хватая нож и вонзая его в ничего не подозревающую картофелину.

Я сама не понимаю, на кого досадую: на него за то, что он разгуливает по комнате в полуголом виде, или на себя за то, что мне не все равно. Стуча ножом по разделочной доске, я чувствую, как Стиг смотрит на мой затылок.

Наконец я все-таки решаюсь оглянуться через плечо:

– Что случилось с тобой? Забыл слова песни?

Стиг смущенно смеется:

– А, так, значит, ты слышала? Извини, я не хотел показаться… э-э… – Он сдвигает брови, словно пытаясь подобрать подходящее слово. – Бестактным.

– Не бери в голову. Я не против, – бормочу я. Мне нравилось слушать, как он пел. Хотя голос его и звучал ужасно, благодаря пению дом казался не таким пустым.

– Я быстро вылез, потому что пошла холодная вода.

Странно. Вроде бы горячая не должна кончаться так быстро. Я ставлю обед в духовку, потом иду в ванную, вхожу в наполняющее ее облако пара (Стиг следует за мной) и поворачиваю кран. Вода сразу же согревает мои пальцы.

– По-моему, она достаточно горяча, – замечаю я.

На краю глубокого деревянного чана висят черные носки Стига. Мама, бывало, жаловалась на ванну Мормор, говоря, что мыться тут все равно что принимать душ внутри огромной бочки, я же в детстве любила в ней сидеть, представляя себе, что путешествую по открытому морю в собственной лодке.

Стиг подставляет под льющуюся из крана воду палец и хмурит брови:

– Тогда еще и свет мигал, а сейчас с ним все в порядке. – Его лицо находится так близко, что я не знаю, куда смотреть. На одно ужасное мгновение мне кажется, что он разглядывает мой изуродованный глаз – но нет, он глядит не на него, а на мои губы. Я закрываю кран и направляюсь к выходу из ванной, каким-то образом умудрившись при этом споткнуться, зацепившись ногой за ногу.

Стиг хватается за полотенце, обернутое вокруг его талии.

– Должно быть, твое прикосновение обладает магической силой.

Если бы он только знал! Его черная рубашка и разрезанные на бедрах джинсы висят на двери ванной, и я невольно начинаю гадать, что они могли бы мне сказать. Я вспоминаю то, что поведало его кожаное пальто, когда я дотронулась до него в дровяном сарае. Как он может чувствовать любовь и печаль и в то же время испытывать такие всепоглощающие ревность и ненависть? Если я проведу пальцами по джинсам, возможно, они покажут мне какое-то из его воспоминаний. Мне хочется их коснуться. И от осознания этого по моей коже начинают бегать мурашки.

Я делаю шаг к его одежде, потом останавливаюсь. Разве не было бы лучше, если бы он все рассказал мне сам, если бы мы просто смогли узнать друг друга обычным, нормальным образом?

Стиг кашляет и выжидательно смотрит на меня. Я не сразу соображаю, чего именно он от меня ожидает. И смущенно уставляюсь в пол.

– А, ну да, извини. Я пойду, а ты домывайся, – бормочу я.

Повернувшись, чтобы выйти, я замечаю на запотевшем зеркале нечеткое уродливое лицо. Должно быть, Стиг нарисовал на конденсате эти запавшие глаза, этот разинутый рот. Я собираюсь было отпустить комментарий по поводу его творчества, но, когда я оборачиваюсь, картинки уже нет. Единственное уродливое лицо здесь – это мое собственное.



Я долго стою под душем, чувствуя, как теплая вода смывает, уносит прочь всю странность этого дня, затем вытираю волосы полотенцем и переодеваюсь.

Стиг стоит на коленях у печки и подкладывает в огонь полено. Он расчесал волосы и заново подвел глаза. Вместо черной рубашки на нем сейчас белая, украшенная оборками, идущими сверху вниз. На ней нет ни единой складки, так что, думаю, он знает, наверняка знает, где Мормор держит утюг. Этот парень либо не в меру любопытен и любит обшаривать чужие дома, либо он прожил здесь дольше, чем сказал мне. От этой мысли меня мороз подирает по коже.

Стиг с улыбкой поднимает глаза, и мой страх испаряется. Он ведь не сделал ничего такого, что дало бы мне повод в нем сомневаться. Я стала слишком подозрительной.

– Замечательный запах, – говорит Стиг, и на секунду мне начинает казаться, что он имеет в виду меня, но я тут же чувствую себя полной дурой.

Войдя в кухню, я вижу, что стол полностью накрыт, включая бокалы для вина, салфетки и свечи. Он даже застелил стол одной из самых лучших скатертей Мормор. Чувствуя себя одетой неподобающе в своих штанах для бега, я пытаюсь расчесать влажные волосы пальцами и начинаю жалеть, что не посушила их феном. Перестань, – говорю я себе. – Тебе ведь не изменить своего лица, так какой смысл беспокоиться о том, как выглядят твои волосы?

Гэндальф лежит в своей корзинке, положив голову на лапы.

– Ну что, дружок, теперь ты чувствуешь себя лучше? – При звуке моего голоса его уши встают торчком. Я опускаюсь на колени и глажу пса по голове, а он в ответ вылизывает мое лицо. Вот что хорошо в домашних животных – они любят тебя такой, какая ты есть, и им неважно, как ты выглядишь. Гэндальф пристально смотрит на дверь, как будто пытается мне что-то сказать. – Что там? – шепчу я, но он только вздыхает и опускает голову.

Стиг прав, обед пахнет замечательно. Схватив кухонное полотенце, я открываю духовку и вынимаю жаркое с овощами. Готовить меня научила Мормор. Правда, в Лондоне я почти не готовила – этим мы с ней занимались только вместе. Мое сердце щемит печаль, когда я вспоминаю, что мы больше никогда не будем готовить вдвоем.

Стиг смотрит на мое лицо и улыбается мне – грустно и понимающе. Схватив из стоящей на буфете вазы с фруктами несколько апельсинов, он начинает ими жонглировать.

– Ну как тебе этот трюк? Достаточно хорошо для цирка?

– Неплохо, – говорю я, старясь показать, что впечатлена. Я понимаю – так он пытается меня развеселить, да и Мормор хотела бы, чтобы я не унывала, но развлекаться без нее – это как-то неправильно. Как неправильно пользоваться ее лучшей скатертью и бокалами для вина.

Апельсины Стига падают на пол. Я нагибаюсь, хватаю один и, распрямляясь, ударяюсь головой о край стола.

– Не очень ушиблась? – Стиг садится на корточки рядом со мной, и я машинально отодвигаюсь.

– Со мной все нормально, – резко отвечаю я, досадуя на себя за неловкость.


Стиг подбирает с пола апельсины, потом берет из вазы банан и нацеливает его в мою сторону, словно пистолет.

– Знаешь, как, по мнению шведов, норвежцы называют банан?

Я пожимаю плечами.

– Gulbøy. Это означает желтая дуга.

– В самом деле?

Стиг смеется.

– Да, в самом деле, – и начинает жонглировать опять.

Я смотрю, как апельсины описывают в воздухе круги, затем ставлю на стол две тарелки.

– Дай угадаю: на десерт у нас будет фруктовый салат?

Стиг ухмыляется:

– Я как-то пробовал жонглировать заварным кремом, но только все испачкал.

Мы садимся за стол и робко улыбаемся друг другу. Стиг прочищает горло. Интересно, чувствует ли он себя так же неловко, как и я?

– Значит, ты совсем не говоришь по-норвежски? – спрашивает он.

Я беру со стола ложку, чувствуя острое сожаление. Раньше мне казалось, что не стоит учить новый язык, раз мы приезжаем сюда только на летние каникулы.

– Мормор хотела меня научить, но нет, не говорю. Жаль, что я не знаю этого языка.

– Если хочешь, я мог бы научить тебя нескольким норвежским словам.

– Хорошо, научи. – Я пробую жаркое, и вкус у него оказывается именно таким, какой я помню: сочная баранина с капустой, луком и картофелем, а также горошинами черного перца и тмином для пикантности.

– А где ты научился жонглировать? – спрашиваю я.

– Моя бывшая девушка была акробаткой. – На его лице отражается печаль. Он откупоривает бутылку красного вина, стоящую на столе, и печаль исчезает так же быстро, как и появилась. – Мы с Ниной учились в одной школе в Осло, ее родители работали в цирке. Иногда я смотрел, как они тренируются: воздушная гимнастика, хождение по канату под куполом цирка, пластическая акробатика.

Я киваю:

– Звучит классно. – Но откуда мне знать, действительно ли это классно или нет? Я просидела в своей спальне несколько месяцев, мастеря ювелирные украшения, довольствуясь обществом одной только ножовки.

Стиг наливает мне бокал вина, затем наполняет собственный и поднимает его:

– За то, чтобы не унывать!

Мои пальцы поглаживают ножку бокала. Красное вино всегда ударяет мне в голову, но, наверное, немножко мне все-таки не помешает. Я поднимаю бокал и чокаюсь со Стигом.

– Skål, – и Стиг залпом осушает бокал.

– Skål, – отвечаю я и вместе с вином проглатываю и свою нервозность, и предчувствие беды.

– Вот видишь, ты уже учишься норвежскому, – с улыбкой говорит он. – Ну так как, у тебя есть какие-то планы на завтра?

Проживать каждый час, не позволяя себе целиком отдаться горю и не давая дереву нагнать на меня страху, – но, думаю, это не тот ответ, которого он ждет.

Стиг снова наполняет свой бокал.

– А не прогуляться ли нам к морю?

Он говорит так, словно мы с ним здесь на отдыхе. Но наверняка же Стиг планирует вернуться в свою школу, или чем там он может заниматься у себя в Осло. Я делаю глоток вина и думаю, спросить или нет, но что, если он решит, что я хочу от него избавиться, и обидится? Единственный план, который у меня действительно есть, это перевернуть домик Мормор вверх дном. Чем больше я об этом думаю, тем более во мне крепнет убеждение в том, что Мормор все-таки оставила письмо.

– Собственно говоря, я планировала разобрать вещи Мормор.

Стиг сконфуженно опускает глаза:

– Ну да, конечно, конечно.

– И вообще, Иша сказала, что мы не должны отходить далеко от дома.

– А, это? Суеверия жителей Севера. Как я уже говорил, это, вероятно, всего лишь одичавший бродячий пес.

Я киваю, но Иша отнюдь не показалась мне женщиной слабонервной, пугающейся по пустякам. И они с Олафом явно встревожены по-настоящему, иначе зачем им было брать на себя труд ездить на материк за ружьем? Мне следует сказать Стигу, что я видела что-то за окном. Я открываю рот, но он опережает меня: