Королевство

Звонила Рита: один раз в октябре и один раз в ноябре. Я видел букву «Р» на экране, но трубку не брал.

Дядю Бернарда опять положили в больницу. Болезнь прогрессировала с каждой неделей, и он все сильнее худел. Я много работал и мало ел. Два-три раза в неделю ездил в больницу в Нотоддене. Не потому, что считал себя обязанным, – мне нравились скупые беседы с дядей Бернардом и долгие поездки в одиночестве туда-сюда по шоссе под музыку Джей Джей Кейла.

Иногда со мной ездил и Карл, но он был очень занят. Они с Мари стали своего рода деревенской идеальной парочкой. Вокруг них кипела жизнь, и, когда у меня было время, я бывал с ними. По той или иной причине Карлу было нужно мое присутствие, а кроме того, до меня дошло, что своих друзей у меня нет. Не то чтобы мне было одиноко или не с кем поговорить – просто я к этому не стремился. По-моему, дело это скучное, и я с большим удовольствием продирался через одну из рекомендованных Ритой книг – брал я их, как правило, в библиотеке Нотоддена. Читал я очень медленно, а потому много книг сразу не брал, но те, что попадали в мои руки, читал очень вдумчиво. «В дороге». «Повелитель мух». «Девственницы-самоубийцы». «И восходит солнце». «Осиная фабрика». А еще я прочитал дяде Бернарду вслух (он в жизни не прочел ни одной книги) «Почтамт» Чарльза Буковски – он смеялся так, что начинал кашлять. После он казался усталым и благодарил меня за визит, но тогда мне было лучше уйти.

А потом наступил день, когда он сказал, что умирает. И рассказал анекдот про «фольксваген».

За ключом от дома пришла его дочь.

Я ждал, что Карл даст волю слезам, когда я расскажу ему новость о дяде Бернарде, но он оказался к ней готов, – по крайней мере, он лишь печально покачал головой, как будто от подобного можно просто отряхнуться. Кажется, точно так же он стряхнул с себя ночь «Фритца». Иногда он как будто забывал все происшедшее. Мы никогда это не обсуждали, как будто оба понимали: если мы обернем тот случай в достаточное количество слоев молчания и времени, возможно, однажды останется лишь эхо – флешбэк старого кошмара, который на долю секунды кажется тебе реальностью, пока к тебе не вернется память и пульс не придет в норму.

Я сказал Карлу, что, по-моему, ему пора перебираться в спальню мамы и папы, мотивируя это тем, что он перерос меня на восемь сантиметров и ему нужна кровать побольше. Но в нашей комнате я плохо спал не потому, что не мог полностью вытянуться. Карл больше не слышал криков из Хукена – теперь их слышал я.

На похоронах Карл произнес потрясающую речь. О том, какой дядя Бернард был добрый, искренний, а еще – забавный. Возможно, кто-то счел странным тот факт, что от нас двоих говорил не я, старший брат, а он, но я спросил Карла, не хочет ли он взять это на себя, – я боялся, что просто расплачусь. Карл согласился, а я поделился с ним материалом – историями и мыслями, я ведь был к дяде Бернарду ближе, чем он. Карл делал заметки, писал, редактировал, добавлял что-то от себя, репетировал перед зеркалом – основательно подошел к делу. Я и не знал, что у него внутри столько тонких мыслей, но ведь так и есть: кажется, что знаешь человека так же хорошо, как карман собственных брюк, а вдруг обнаруживаются грани, о которых ты и понятия не имел. Но вообще, конечно, в карманах брюк, в том числе и собственных, ты шаришь, как во тьме. Порой найдешь монетку, лотерейный билет или таблетку от головной боли, завалявшиеся в подкладке. Или полюбишь девушку столь безнадежной любовью, что окажешься на грани самоубийства, хоть на самом-то деле ты ее толком и не знаешь. И вот всю жизнь так и роешься в карманах. А потом начинаешь задавать вопросы, не вчера ли эта монетка туда попала, не выдумал ли ты эту влюбленность. Может, девушка – это лишь предлог, повод уехать туда, куда тебя тянет, – подальше отсюда. Но когда хотелось подумать, в другие муниципалитеты я не ездил, а за книгами мне дальше Нотоддена не надо было. Ни разу мне не приходило в голову покончить со всем и въехать на полной скорости в скалу на выезде из туннеля или повторить отцовский полет над Хукеном. Я всегда возвращался назад. Вычеркивал день и ждал следующего. День, когда я увижу Мари, – или не увижу.

Вот тогда я и начал драться.





36




После смерти дяди Бернарда наступила мрачная пора. Я получил в наследство мастерскую и работал круглые сутки – думаю, это меня и спасло. Это, а еще драки в Ортуне.

Единственными передышками были субботние вечера, когда в Ортуне устраивали танцы: пьяный Карл заигрывал с девушками, а я ждал, пока какой-нибудь ревнивый бедолага не потеряет самообладание – и я смогу всадить кулак в собственное уродливое, жалкое отражение, раз за разом, неделю за неделей швыряя его о землю.

После этих субботних вечеров Карл, бывало, приходил рано утром и ложился на нижнюю кровать. Мучился похмельем. Пердел. Хихикал. И когда мы заканчивали перечислять события прошедшей ночи, он иногда выдавал:

– Черт, а хорошо иметь старшего брата!

Вранье, гревшее мне душу. Мы ведь оба знали, что теперь старшим братом стал он.

Я ни разу даже не рассматривал мысль рассказать ему, что влюбился в его девушку. Дяде Бернарду я этого тоже не говорил, да и Мари знаков не подавал. Испытываемый мной по этому поводу стыд останется только моим. Значит, папа тоже это чувствовал? Думал ли он о том, что мужчина, возжелавший собственного сына, не заслуживает жизни, и оставлял ружье за амбаром в надежде, что я сделаю работу вместо него? Думаю, теперь я его лучше понимал – меня это адски пугало, а вот презрение к самому себе не уменьшалось.

Не очень-то помню, что я думал или говорил, когда Карл рассказал, что хочет учиться. Тем не менее все к этому шло – не только благодаря отличным оценкам или тому, что сам по себе он не человек практики, но потому, что Мари Ос тоже была нацелена на учебу. Разумеется, они собирались учиться в одном городе. Я представил себе, как они снимают комнату на двоих в Осло или Бергене, приезжают домой в деревню на все каникулы и праздники, собирают вокруг себя друзей. И я к ним пристроюсь.

А потом в Ортуне случилась эта история с Гретой и Карлом, Грета разболтала все Мари – и все вдруг перевернулось с ног на голову.

И когда Карл уехал в Миннесоту, я остался с ощущением, что он избавился от всего. От деревенского скандала и Мари Ос. От ответственности за ферму. От меня, зависевшего от него в большей степени, чем он от меня. Не знаю, может, он снова услышал доносившиеся из Хукена крики.

Во всяком случае, после его отъезда наступила тишина.

Жуткая тишина.

Нефтяная компания купила мастерскую и земельный участок, и внезапно я, мальчишка чуть старше двадцати, оказался управляющим заправкой. Не знаю, увидели ли во мне что-то, чего я сам не видел, но работал я круглые сутки. Даже не из-за амбиций, они пришли позже. Просто мне становилось хуже, чем я предполагал, когда я сидел на ферме, прислушиваясь к Хукену и песням ржанок об одиночестве. Птица, ищущая спутника. Не обязательно друга, просто компанию. Все можно заменить работой, людьми вокруг, звуками, делами, можно направить мысли туда, где от них был бы толк, а не перемалывать снова и снова одну и ту же херню.

Мари исчезла из моего поля зрения, как опухоль после успешной операции. Разумеется, я понял, что с разрывом между ней и Карлом это событие совпало не случайно, но старался поменьше об этом думать. Разумеется, пришлось непросто, а прочитав «Превращение» Кафки – об этом парне, который как-то проснулся и обнаружил, что превратился в мерзкое насекомое, – я понял, что, если начну рыться в подсознании и его окрестностях, увеличатся шансы найти то, что мне не понравится.

Разумеется, иногда мне попадалась Рита Виллумсен. Она хорошо выглядела, годы, казалось, ее не брали. Но всегда либо она была не одна, либо мы оказывались на людях, так что мне доставалась лишь обычная дружелюбная добрососедская улыбка и вопрос, как там дела на заправке или у Карла в Штатах.

Однажды я увидел ее возле бензоколонок. Она беседовала с Маркусом, заливавшим бензин в ее «сонет». Обычно их машины заправлял Виллумсен. Маркус – милый, тихий и добрый паренек, и на мгновение я решил, что это ее новый проект. Странно, но меня это совсем не тронуло, им обоим я желал только добра. Когда Маркус завинтил крышку, а Рита садилась в машину, она посмотрела в сторону здания. Сомневаюсь, что она меня увидела, но, по крайней мере, руку она, словно собираясь помахать, подняла. Я помахал в ответ. Вошедший Маркус рассказал, что у Виллума Виллумсена рак, но он полностью поправится.

В следующий раз я увидел Риту Виллумсен в Ортуне на традиционном празднике в честь Дня конституции. В традиционном костюме она выглядела прекрасно. Шла, держа мужа за руку. Такого я раньше не видел. Виллумсен худой, ну или, по крайней мере, уже не такой полный, – по-моему, ему это было не к лицу.

Кожа на подбородке свисала и болталась, как у мерзкой ящерицы. Но когда они с Ритой разговаривали, тот, кто слушал, наклонялся к собеседнику, словно ловил каждое слово. Улыбался, кивал, смотрел в глаза. Возможно, рак стал epiphany – пробуждением. Возможно, она внезапно поняла, что, живя с этим человеком, полюбила его, а он ее просто боготворил. И кто знает, а вдруг Виллумсен тоже был не так уж слеп, как мне казалось. В любом случае я понял, что, помахав мне от бензоколонки, она попрощалась навсегда. Ну ладно, мы что-то значили друг для друга, когда нам обоим это было нужно. По моим наблюдениям, хеппи-эндом завершалось минимальное количество романов на стороне, но, видя их вдвоем, я думал, что парой-то были мы с Ритой. А вот Виллум Виллумсен скорее третий.

Так что я опять оказался ржанкой.



И всего лишь через год я познакомлюсь с женщиной, которая на следующие пять лет станет моей любовницей. Главный офис в Осло организовал мероприятие, а после него – ужин, там я и познакомился с Пией Сюсе. Директор по персоналу, она сидела слева от меня, а потому за столом моей дамой не считалась, но где-то в середине ужина она повернулась ко мне и спросила, не мог бы я избавить ее от ее же кавалера, – он целый час говорил про бензин, а про него столько не наговоришь. Я выпил пару бокалов вина и спросил: это что, половой шовинизм – с той или иной стороны – возлагать на мужчину больше обязательств и заставлять развлекать еще одну женщину. Она согласилась, что я даю ей три минуты: пусть скажет что-нибудь, что меня заинтересует, рассмешит или спровоцирует. Нет – что ж, я останусь с предназначенной мне собеседницей, очкастой брюнеткой из Конгсберга, сказавшей, что ее зовут Унни, и, в общем-то, больше ничего. Пии Сюсе это удалось – со всеми тремя задачами она справилась гораздо быстрее чем за три минуты.

Потом мы танцевали, и она сказала, что партнера хуже у нее никогда не было.

По дороге в номер мы обжимались в лифте, и она отметила, что целоваться я тоже не умею.

А когда мы проснулись в ее постели – ей, как директору по персоналу, достался сьют, – она прямо сказала, что секс был не очень.

Но она редко смеялась столько, сколько за последние двенадцать часов.


Я ответил, что набрал один балл из четырех и для меня такой результат лучше обычного. Она снова засмеялась. Следующий час я потратил на то, чтобы слегка подправить произведенное впечатление. Ну, надеюсь. Во всяком случае, Пия Сюсе сказала, что пригласит меня в главный офис в течение следующих четырнадцати дней – повестка дня будет «свободной».

Когда я стоял в лобби отеля в очереди, чтобы сдать ключи, ко мне подошла Унни – она сидела рядом со мной за столом – и спросила, еду ли я в Ус и можно ли ей в таком случае доехать со мной до Конгсберга.

По дороге мы особо не разговаривали.

Она расспрашивала про машину, я рассказал, что это подарок от дяди и она дорога мне как память. Я мог бы рассказать, что, хоть каждую чертову деталь приходилось менять хотя бы раз, 240-я модель была произведением механического искусства. Например, с ней не возникало таких проблем, как с элегантной V70, чьим слабым местом оказывались наконечники рулевой тяги и она сама. И что однажды меня, надеюсь, похоронят в кузове моей 240-й. Вместо этого я болтал о скучных пустяках, задавал дурацкие вопросы, а она рассказала, что занимается бухгалтерией, у нее двое детей, а ее муж – директор средней школы в Конгсберге. Два раза в неделю она бывала в домашнем офисе, два раза в неделю ездила в Осло, а по пятницам у нее выходной.

– Чем занимаешься в выходные? – спросил я.

– Ничем, – ответила она.

– Сложно, небось? – спросил я. – Ничем не заниматься?

– Нет, – сказала она.

Вот и весь наш разговор.

Я включил Джей Джей Кейла и почувствовал прилив огромного умиротворения. Все дело в том, что поспал я всего несколько часов, в сдержанном минимализме Джей Джей и в том, что, насколько я понял, default mode[14] у Унни, как и у меня, – молчание.

Когда я очнулся, дернувшись и дико таращась на машины – они ехали на нас, а свет от их фар размывал дождь на ветровом стекле, – мой мозг пришел к выводу, что: а) я заснул за рулем; б) должно быть, проспал больше нескольких секунд, ведь дождя я не помнил и дворники не включил; в) мне уже давно надо бы съехать с дороги – я знаю, что этот участок извилистый. Я автоматически поднял руку и положил на руль. Но вместо руля моя рука встретила другую теплую руку, взявшую управление на себя.

– Ты, наверное, уснул, – сказала Унни.

– А ты меня не разбудила – мило с твоей стороны, – сказал я.

Она не засмеялась. Я мельком на нее глянул. Возможно, в уголках ее рта и был намек на улыбку. Постепенно я узна́ю, что в плане мимики это примерно максимум того, на что способно ее лицо. И именно теперь я впервые увидел, что она красивая. Не классическая красота, как у Мари Ос, и не ослепительная, как на фотографиях Риты Виллумсен в молодости, которые она любила показывать. Да, сказать по правде, не знаю, была ли Унни Хольм-Йенсен красивой согласно какому-либо стандарту, кроме собственного, я ведь имею в виду, что в тот момент, при том освещении, с того ракурса она казалась мне красивее, чем раньше. Не настолько, чтобы влюбиться, – я никогда не был влюблен в Унни Хольм-Йенсен, и она за пять лет в меня тоже не влюбилась. Но именно тогда она была так красива, что хотелось и дальше на нее смотреть. Чем, разумеется, можно было продолжать заниматься: она следила за дорогой, не выпускала руль, и я понял, что здесь есть человек, на которого можно положиться.

Только когда мы несколько раз встретились на полпути, то есть в Нотоддене, и выпили вместе кофе и уже в третий раз оказались в отеле «Блаттрейн», она рассказала мне, что все решила на ужине в Осло.

– Вы с Пией друг другу понравились, – сказала она.

– Да, – согласился я.

– Но мне ты понравился больше. И я знала, что я тебе понравлюсь больше.

– Почему?

– Потому что мы с тобой похожи, а вы с Пией – нет. И потому что до Нотоддена ближе.

Я засмеялся:

– По-твоему, ты мне нравишься больше, потому что до Нотоддена ближе, чем до Осло?

– Как правило, нашим симпатиям свойственна практичность.

Я снова засмеялся, а она улыбнулась. Слегка.

По словам Унни, она не была совсем уж несчастна в браке.

– Он добрый человек и хороший отец, – говорила она. – Но он ко мне не притрагивается. – Тело у нее было худое и жесткое, как у тощего мальчишки. Она немного занималась спортом: бег и силовые тренировки. – А это нужно всем, – добавляла она.

Она не очень переживала, что он узнает о ее отношениях на стороне. Полагала, он поймет. А вот за детей волновалась.

– Дома у нас все хорошо и спокойно. Я никому не позволю это разрушить. Мои дети всегда будут в приоритете – нет ничего важнее этой разновидности счастья. Проведенные с тобой часы мне очень дороги, но я в одну секунду от них откажусь, если в жизни моих детей возникнет малейшая нестабильность или неуверенность. Понимаешь?

Вопрос возник с внезапной напряженностью, как будто загружаешь веселое приложение – и вдруг выскакивает серьезная, почти что угрожающая форма с пунктами, которые необходимо принять, прежде чем развлекаться дальше.

Однажды я попросил ее представить себе экстренную ситуацию – готова ли она застрелить меня и своего мужа, если вероятность выжить у ее детей увеличится на сорок процентов. Кажется, ее бухгалтерскому мозгу для ответа понадобилось несколько секунд.

– Да.

– Тридцать процентов?

– Да.

– Двадцать?

– Нет.

Я знал, с чем имею дело, – вот что мне нравилось в Унни.