Лето бабочек

Но последней вещью в коробке была маленькая металлическая коробочка, и когда я открыла ее, то увидела в ней мелкий зернистый порошок. Я сделала шаг назад, глупо испугавшись.

Это была погребальная урна, а порошок – чей-то прах. Вокруг него тонкой эластичной лентой была обернута записка, написанная мелким, беспорядочным почерком на бланке «Мурблс и Рутледж».

Я не предполагала, что он может прийти сюда один.

Мама.

Я пишу эти строки в холодном и сыром Доме бабочек, у меня есть только эта бумага, и я еле вижу, что пишу.

Я понятия не имел, пока не добрался сюда, что тоже захочу что-нибудь оставить. И вот мы здесь.

Я наконец-то сделал то, о чем ты просила. Принес сюда твой прах. Через 15 лет после того, но ты заблуждаешься, если думаешь, что я бы бросил все, чтобы исполнить твое последнее желание в момент твоей смерти. Ты могла обратиться к кому угодно со своей предсмертной просьбой – почему именно я? Последняя шутка, наверное.

«Лето бабочек» я тоже оставляю здесь. Или «ЛБ», мне нравится его так называть, так принято говорить в Штатах. Почему ты думаешь, что я хочу прочитать историю о том, что вы сделали с каким-то сорванцом на войне, мне непонятно, но твои материнские инстинкты, даже из могилы, чертовски манят, как говорят американцы. Нет…

Нет. Нет.

Я не хотел, чтобы эта записка была такой. Я не уверен, что конкретно я хочу сказать. Это единственный лист бумаги, который у меня есть. Позволь мне начать снова.

Я хотел сказать, что вернулся, чтобы оставить здесь прах, как ты и хотела. Я прочитал «Лето бабочек» и тоже оставляю его здесь, эта книга принадлежит этому месту. Теперь я понимаю тебя лучше. Но все равно я не пойму тебя до конца. Думаю, это мой последний визит в Англию. Я знал, что должен вернуться, хотя бы раз, просто чтобы увидеть, просто чтобы положить всему этому конец – я теперь не знаю, было ли это ошибкой.

Но ты на всю жизнь сделала меня таким несчастным. Мое самое раннее воспоминание – это как я бежал к тебе по этой чертовой террасе, прямо там, где я пишу это, а ты пятилась назад с выражением ужаса на лице. Мне было 3 или 4 года. Я хотел показать тебе бабочку, которую поймал.

Ты всегда заставляла меня чувствовать, что я не должен быть в Кипсейке. Я думал о том, что без меня ты была бы счастлива. Мне не терпелось уехать отсюда, пойти в школу, попасть в Оксфорд. Я не могу простить тебя. Ты не была мне матерью. Ужасно это писать.

Ущерб, который ты нанесла, затронул всех нас, мама. Ты разрушила не только мою жизнь. Я читал твою историю. Ты убила Ашкенази, это все равно что подсыпать цианид им в кашу. Ты разрушила много жизней.

Я любил мать Нины больше, чем могу выразить словами. Она была солнышком, и все – все, что было у тебя с Эл тем летом, это то, что было у меня с Дилайлой. Моя прекрасная, кудрявая, золотая девочка. Но к тому времени ты так сильно изуродовала меня, что я не мог жить нормальной жизнью. Я пытался притвориться, что смогу: назвал ребенка Ниной, притворялся, постоянно притворялся, что все в порядке. Я не мог. Я ненавижу и презираю себя, и снова благодаря тебе. Я должен был заставить их ненавидеть меня, и они ненавидят. Ты сделала это со мной. Ты.

Я вернулся, чтобы все объяснить Дилайле и подать на развод, заполнить все бумаги.

На самом деле я лгу: я вернулся, потому что хотел еще раз увидеть ее и свою дочь. Не знаю, стоило ли или я опять напортачил.

Ты была бы рада, если бы знала Нину. Она такая же, как ты. Особенно меня возмутило, когда ты написала о том, что Кипсейк постепенно рассыпается, а она об этом не узнает. Ну, я сказал Нине. Думаю, она должна знать. Ты не можешь играть в Бога и хранить все свои секреты.

Я признаю, что вмешался в ее жизнь, рассказывая ей об этом месте. Не могу смириться с тем, что именно я впутываю ее во все это, в конце концов. Что касается ее матери, то она такая же, как раньше. Я никогда не буду тем, кто может с ней жить. Но я также знаю, что никогда не перестану любить ее. Ее волосы коротко острижены, она постарела, но она красивее, чем раньше; жизнь/боль выгравирована на ее лице, это моя вина. Я считаю, что не заслуживаю ни ее, ни своей дочери. Им гораздо лучше, если я буду жить на другом конце света.

До свидания, мама. Надеюсь, это принесет тебе покой. Я женюсь в следующем месяце: она молода, богата, детей не хочет. Я больше никогда сюда не приду. Возможно, я соглашусь с тобой: пусть этот проклятый дом снова погрузится в ничто. То, что любишь, исчезает, понимаешь, оно может исчезнуть, ты теряешь его навсегда. Я потерял то, что любил, и это моя вина. Вряд ли ты могла подумать, что я это признаю, но ты снова ошиблась. Что, как ни странно, не доставляет мне удовольствия.

Я закрою дверь Дома бабочек и сяду в машину, и, надеюсь, я буду последним человеком, который был здесь. Ты и призраки можете забирать его.

Твой сын Джордж



Некоторое время я стояла неподвижно после того, как расшифровала написанное, пытаясь понять, что еще я могу выудить из этого письма, когда это было все, что он оставил, и оно даже не было адресовано мне. Затем я взяла рукопись, бумаги, пролистала их. Я ужасно боялась того, что могу прочитать.

Я прочла первую страницу.



В галерее Кипсейк, выходящей окнами на море, висит портрет моего предка Нины Парр.



Через некоторое время я поняла, что по щекам у меня текут слезы. Это трудно объяснить, но большую часть жизни у меня было такое чувство, будто я нахожусь в крошечной комнате, окруженной дверьми, и только одна или две из них открыты. Я столько всего не понимала: и про отца, и про маму. О любви, о правде, о браке, о том, что ты – часть семьи. Я всегда знала, что чего-то не хватает. Оно было здесь. Эта история в моих руках. Я не чувствовала себя здесь чужой, в этом странном, тихом, скрытом месте. Я чувствовала себя естественно. Я больше не была чужаком – чужим это место было для других.



Где-то вдалеке вороны начали свой вечерний зов, и это в конце концов привело меня в чувство. Я посмотрела на деревянный ящик, рукопись, письмо.

– Извини, я должна их забрать, – сказала я вслух. – Я не могу их не забрать.

Было поздно. Я положила прах и бабочку в ящик на подоконнике, к свету, и осторожно закрыла дверь Ледяного дома. Затем, с коробкой в руках, я снова прошла через сад в дом, пробираясь по обломкам там, где упавшие балки крыши выбили кирпичи. Я взглянула на Нину и ее родственников в галерее наверху, лица были разорваны, некоторые портреты просто отсутствовали. Нина Парр снова тупо уставилась на меня.

Я осмотрела огромный вход, размышляя, как мне выйти: потрескавшийся, расщепленный кусок дерева все еще цеплялся за дверь. Надо ли потянуть за него, например, оставив дверь на защелке? Есть ли ключ? Нелепо было искать замочную скважину, и все же мне хотелось запереть ее, закрыть дверь, защитить дом.

Сжимая в руках деревянный ящик, я снова подошла к воротам и, проходя под аркой, подняла голову. Я оглянулась и посмотрела на Кипсейк, сияющий в лучах заходящего солнца. Затем я вышла из дома, обогнула фасад и направилась к восточной стороне, поднимаясь все выше и выше, пока не оказалась на широком открытом лугу, где танцевали бабочки, а также пчелы и первые мотыльки, где буйствовали трава и цветы. Я продолжала идти, наслаждаясь напряжением мышц ног, сухой грязью, которая налипла на мои кроссовки.

В конце дорожки, но внутри стены, стоял крошечный старый домик, который, как я догадалась, когда-то был чем-то вроде сторожки, заброшенный, с раскинувшейся по фасаду лимонной розой. Рядом была арка, широкая дверь, выкрашенная в шелушащуюся темно-зеленую краску, которая открылась после нескольких попыток. Я вышла на тихую улочку и закрыла за собой дверь. Впереди виднелась коричневая табличка, указывающая на тропинку и на то, что до Хелфорда три четверти мили.

Я обернулась и посмотрела на дверь, увитую плющом, почти невидимую с дороги. Вы бы, как и многие другие на протяжении веков, прошли мимо. Я была последней, кто там был. Последняя девушка.




Прошло уже три года, а я до сих пор последняя, кто ступал в Кипсейк. Я бы сказала, последний живой человек. Дом продолжает тихо умирать, хотя в других отношениях он продолжает жить. Многое изменилось за эти годы, и я тоже изменилась. Я пришла к пониманию того, какой жизни тебе может стоить Кипсейк.





Лето Бабочек



(продолжение)


Дождливый день, теплый книжный магазин, история многолетней давности.

Долгие годы я не знала, что случилось с тобой, с Михаилом и Мишей, и, погружаясь все глубже в дом, мне удалось выкинуть их и тебя из головы. Но вначале, в послевоенные годы, я искала тебя – искала, Эл, – и искала их. Я не возвращалась в Лондон несколько лет. Я писала в Красный Крест, в русское и австрийское посольства – что там вообще осталось от Австрии. Я писала письмо за письмом в Карляйль Мэншенз, тебе, им, но никто не ответил. Я даже писала твоей матери в Арнольд Серкус, но ничего не получила в ответ. А потом я вернулась.

Однажды унылым ноябрьским днем 1961 года, двадцать один год спустя, я обнаружила, что смотрю на новый бетонный блок, возводимый над почерневшей дырой того, что когда-то было Карляйль Мэншенз, и поняла, как бесполезны были мои письма и открытки. Что ты и Ашкенази давно ушли – живые или убитые во время Блица, я понятия не имела.

Возможно, мне следовало уехать, сесть на поезд до Корнуолла. Но мой врач сказал мне, чтобы я проводила время вдали от ребенка, что это поможет мне справиться с нервными расстройствами, которые сделали меня такой непохожей на прежнюю себя. С тех пор как я ушла от тебя, Эл, у меня как будто не хватает слоя кожи, который защищал меня от ран. Столько лет все причиняло мне боль, каждое воспоминание, каждая ошибка, каждый любопытный взгляд. Я приехала в Лондон, чтобы сменить обстановку. Наверное, я любила его, как не любила в то время ничего. Ну, или очень мало. Я, казалось, потеряла способность любить.

Мое последнее утро было одним из тех дождливых лондонских дней, когда улицы полны воды, зонтик упакован, и тепло освещенный магазин манит внутрь. Так много изменилось в Лондоне, что я вспомнила об этом месте только после того, как вбежала в двери: это был один из книжных магазинов на Чаринг-Кросс-роуд, где часто бывала Миша. Она приходила покупать стихи, с жаром обсуждая достоинства и недостатки каждой предложенной книги. Я с грустью думала об этом, когда увидела знакомую фигуру, и мне пришлось напрячь мозги, прежде чем я поняла, что это Джинни, бывшая жена Бориса, явно не уверенная, стоит ли ей поздороваться.

Я с удовольствием поприветствовала ее, радуясь дружескому лицу после нескольких дней одиночества. Мы разговорились немного неловко, и хотя я обрадовалась, когда она сказала, что Борис уехал из страны во время войны и она больше никогда о нем не слышала, мне стало не по себе. И до сих пор не по себе. Я предпочла бы знать, что такой человек уже лежит в земле.

– Они действовали нелегально, – сказала она немного натянуто, когда я спросила, почему бизнес Ашкенази потерпел крах, почему я не смогла найти никаких следов. – Видите ли, они были зарегистрированы как иностранцы всего два года. Их виза давно истекла.

– И все же они остались.

– Они не могли вернуться в Австрию. Им нужно было заработать побольше денег, и они ждали. Ждали, что им делать дальше, и, конечно… – Она замолчала.

– Кого они ждали? – с любопытством спросила я.

Джинни покачала головой:

– Значит, вы не знали?

– Не знала что, Джинни? Что с ними случилось? Что случилось с Эл?

Она сжала мои руки, ее худое лицо болезненно загорелось.

– Я так и думала. Конечно. Я надеялась, что вы так и не узнали. Я знала, что вы не можете быть такой эгоисткой.

Дождливый день, теплый книжный магазин, история многолетней давности. И она начала говорить.

Услышав все это, я пошла под дождем через весь Лондон к себе в отель и упала на продавленную кровать, но плакать не смогла. Потом я вернулась в Кипсейк, и наступила тьма депрессии, которая держит меня в плену вот уже два десятилетия. И я перестала искать тебя, Эл. Я вообще перестала пытаться.



Я лгала, когда писала эту историю. Для кого я это пишу? Для тебя, Эл, и для Джорджа тоже. Но для… кто-то еще, читателя? И поэтому я лгу и об этом. Я лгала все это время, и я думаю, что вы, должно быть, уже раскусили мою ложь. Я поняла, что больше не могу так писать, и когда мы вступаем в заключительную часть моего рассказа, я не могу продолжать лгать.

Она была Элис Грейлинг.

Она была Элис Грейлинг, но я называла ее Эл, потому что так мне было легче, легче произносить мужское имя, когда я любила ее. Она привыкла к тому, какая она, а я нет. Я считала это – о, напрасная трата времени, – я считала это ненормальным. Я не могу смириться, что я женщина, которая любит другую женщину, хотя я хотела этого больше всего на свете. Я хотела ее.

Видите ли, она терпела свист, мужчин, которые насмехались над ее короткими, зачесанными назад волосами и мальчишеской одеждой. Ей было все равно, ее воспитывали быть жесткой. У нее были подруги, девушки, разбирающиеся в лондонских делах и любовницах, девушки, которые знали клубы, разные места встреч, знали, как выразить себя, как дать понять другой девушке, что они доступны. Как-то раз она повела меня в такое место, в бар на Хеддон-стрит, но мне пришлось уйти. На самом деле, я просто сбежала оттуда.

– Как ты можешь ходить в такое место? – крикнула я, когда она вышла вслед за мной. – Все эти девушки там – эта женщина, ласкающая другую девушку под собой, – у всех на виду! Напитки – с такими названиями, Эл! Что, если нас поймают. Что если кто-то войдет?

– Но это не так, – сказала Эл, гася сигарету. Она держала мою голову в своих руках, пытаясь уговорить меня. – Дорогая Тедди, мы не делаем ничего плохого. Я люблю тебя. Все просто.

– Это незаконно, – прошипела я, оглядываясь по сторонам. – Это… Нас посадят в тюрьму. Скажут, что мы сумасшедшие.

– Это про мужчин, – сказала Эл. – Не про женщин. Они пытались сделать это незаконным, лет десять назад. – Теперь она взяла меня за руки. – Палата лордов не приняла законопроект, понимаешь? Эти старики не могли поверить, что женщины действительно могут так делать. – Она коротко и жестко рассмеялась. – Поверь мне, дорогая. Они не понимают. Никто из них не понимает. Я могу поцеловать тебя вот так. – Она прикоснулась своим носом к моему и улыбнулась, глядя в мое раскрасневшееся лицо. – Вот. – Она страстно поцеловала меня, бедра к бедрам, крепкие тела прижались друг к другу, а затем она обхватила мою попку, сжимая ее так, что я качнулась к ней, и облизала мой рот, улыбаясь, и я позволила ей, беспомощная, почти не в силах дышать от желания.

Мимо, не глядя на нас, торопливо прошел человек в цилиндре и вечернем плаще. Я безучастно посмотрела на него. Она всегда производила на меня такое впечатление – я не обращала внимания ни на кого вокруг.

Когда он ушел, она с горечью прошептала:

– Они думают, что это все в шутку. Мужчины не способны понять, что мы можем хотеть друг друга, а не их, идиотов.

Я отстранилась, пытаясь прийти в чувство и желая, чтобы у нее не было надо мной такой власти.

– В квартире это нормально. Но не здесь, дорогая. – Я прижала свою руку к ее. – Больше так не делай. Мы играем с огнем.