Лето бабочек

– Но если честно, Эл, то да… иногда я боюсь Мишу. Она изменилась. Как и Михаил, но с ней все хуже. Она ужасно нервничает. Если я снова забуду… – Я замолчала, вытряхивая какао на сковородку. – Я не могу потерять эту работу.

– Ты можешь, теперь, когда у меня новая должность, у нас…

Я мягко положила свою руку на ее.

– Эл, я не могу жить за твой счет.

– Я не это имела в виду, – сухо сказала она. – Это всего лишь деньги. Ты найдешь другую работу.

– Я приехала сюда, чтобы быть независимой. Это мало о чем говорит, если… – Я поставила сковородку на стол.

– Ты бы оскорбилась, если бы кто-нибудь из твоих знакомых узнал, что ты спишь с лесбиянкой из Ист-Энда. Вот что ты имеешь в виду, да?

– Нет, нет, нет, – сказала я, быстро качая головой. Стены крошечной кухни показались ближе, и я оттолкнула ее. – Прекрати думать только об этом. Мне трудно смириться с тем, что я люблю тебя. – Я покачала головой, злясь на себя за то, что была такой эгоисткой. – Ты же знаешь. Я привыкаю к этому, честно. Это не значит, что я тебя не люблю, что я не хочу быть с тобой, что я не откажусь от всего ради тебя…

– От всего? – Глаза Эл сияли, лицо покраснело от волнения.

– Конечно! От всего. Ты же знаешь, я не хочу уезжать. – Я тяжело навалилась на плиту, стукнула по ручке кастрюли и пролила молоко. – Не хочу. Эта проклятая… ой! – Я обожгла палец и поморщилась. – Ой.

– Не кричи, это всего лишь молоко, – сказала Эл, и мы обе рассмеялись. – Прости, дорогая. Мне очень жаль.

– Нет. Ты не должна извиняться. – Я схватила ее за руку и потянулась за тряпкой. – Я не хочу уезжать, Эл. Вот и все. – И я нежно поцеловала ее хрупкое плечо.

Мы вместе вытерли молоко и сварили какао, застенчиво улыбаясь друг другу, потому что что-то изменилось, и мы знали, что связаны испытанием огнем на газовой плите.

Когда мы уже потягивали какао из наших кружек, Эл сказала:

– Послушай, у меня есть идея. Эта проблема с колонкой – если ты снова забудешь, почему бы тебе просто не заменить номер на тот, который у тебя лежит с апреля?

Конечно, она была права. В чемодане у меня до сих пор лежал номер «Таймс», который я получила по дороге в Лондон. Его принесли на серебряном подносе вместе с завтраком, и я сохранила его. Это как-то символизировало разрыв с домом: наконец-то мой собственный экземпляр, а не отцовский.

– Ты имеешь в виду, вырезать его, оставить на столе и не сказать им, что это не сегодняшний?

– Да.

– Но это же ложь, – сказала я. Втайне я тоже подумала: А что, если Мэтти снова написала мне?

– Ты всегда можешь пойти в библиотеку и посмотреть свежий «Таймс», чтобы убедиться, что для них нет сообщения. Я знаю, они настаивают на утреннем выпуске, но это ерунда.

– Да, – сказала я весело. – О, спасибо, ты такая умная.

Эл с любопытством посмотрела на меня.

– Знаешь, они тебя очень любят.

– Я в этом не уверена. Мне кажется, я их совсем не знаю, Эл.

– Признаю, что они довольно эфемерны.

Я поплотнее запахнула свой узкий кардиган под грудью.

– Для меня они совершенно реальны.

– Но ты больше никого не знаешь в Лондоне, – заметила Эл.

– Мари из «Хилс», хотя я понятия не имею, где она сейчас. Ашкенази. Тетя Гвен. И ты.

– Ты и я, – сказала Эл. – Только ты и я. Нам больше никто не нужен. – Она положила руки мне на талию. – Правда?

Я схватила ее за плечи, и мы посмотрели друг на друга.

– Нет. Нет, никто не нужен.



На следующий день, сама не знаю почему, я написала Мэтти. Письмо у меня. Мне его вернули, когда все было кончено.

Дорогая Мэтти.

Мне очень хорошо здесь, в Лондоне. Я работаю в забавном старом издательстве, которым управляют двое русских. Я довольно искушенная, вполне лондонская девушка, как видишь!

Я скучаю по тебе. Ты приедешь в Лондон, навестить меня и познакомиться с моим другом Эл? Думаю, вы поладите. Лондон – чудесное место, Мэтти. Я уверена, что ты могла бы найти здесь работу. Мы думаем, что война еще не скоро начнется.


С любовью, Тедди

5 Карляйль Мэншенз Гендель-стрит WC1

Телефонная линия 526



И это все решило.





* * *


В тот мрачный сентябрьский день, когда Чемберлен впервые ехал в Мюнхен, Эл была одной из тысяч, которые стекались на Даунинг-стрит, чтобы проводить его. В последнее время мы почти ни о чем другом не говорили. Съезд НСДАП, будет ли Гитлер вторгаться в Чехословакию, насколько мы готовы и прав ли Дафф Купер? Мы могли вступить в войну уже через неделю.

Я бы сказала, что это было обычное утро, но это не так – в те дни ничто не казалось обычным.

– Помоги мне, я ужасно опаздываю, – сказала Эл, натягивая берет и шагая к вешалке, чтобы взять из сумки немного денег. – Слушай, увидимся позже, ладно?

– Конечно. Удачи тебе, дорогая. Передай ему привет от меня.

– Передам. Думаешь, надеть пальто?

– Нет, – ответила я. – Погода вроде хорошая.

– Ты же из деревни. Погода прекрасная. Я люблю тебя, Тедди.

– Я люблю тебя.

И она ушла.



Я съела еще один тост с мармеладом, думая о нас. О том, что нам делать дальше, что делать мне, уехать ли из Лондона или жить вот так старыми девами, как скучная Дора Мелюиш и ее подруга Иви, что жили двумя этажами ниже, которые изо всех сил старались убедить всех, что они просто подружки. Неужели жизнь держала нас в своих объятиях, обманывала, заставляя постоянно оглядываться через плечо, боясь, что нас раскусят? Я подумала о моей дорогой Эл. Поверила ли она тому, что я сказала ей в тот вечер, когда пролилось молоко, что я отдам все ради нее, что я верю – мы будем вместе? Мой взгляд упал на буфет и мягкий красный мешочек с бриллиантовой брошью-бабочкой. Я почти забыла про нее, и когда я посмотрела на нее снова и услышала жуткую тишину снаружи, что-то внутри меня оборвалось. Нам нужны были деньги: стипендия Эл скоро кончится, и кто знает, сможем ли мы остаться в Лондоне после начала бомбежек? Если бы я могла дать Эл немного денег в этот же вечер, это показало бы, что я настроена серьезно, что я действительно отбросила свои воспоминания, прошлое, которое держало всю мою семью в рабстве. У нас в Кипсейке не было ни Гейнсборо, ни яиц Фаберже, ни лестниц Гринлинга Гиббонса, ни других сокровищ. Но у нас было вот что: королевская брошь. Символ его любви.

Я держала крошечную вещицу на ладони, и алмазно-сапфировые крылья сверкали, и розово-золотая грудная клетка светилась, как будто она действительно была живой и могла вот-вот взлететь. Она и правда была крошечная, но каждый раз, когда я смотрела на нее, ее изысканность удивляла меня. То, что любят, никогда не исчезнет. Я вытерла руки, надела пиджак и наклонилась, чтобы вытащить сумочку из кучи нашей одежды на полу. Мы были, боюсь сказать, грязнулями. И в тот момент я заметила Михаила, идущего по тротуару с сигаретой в руке, и замерла.

Я опять забыла сходить за газетой.

При виде его, нервно расхаживающего взад и вперед, во мне снова зазвенела та нотка нетерпения, которая звучала во мне в последние несколько недель насчет Ашкенази. Эти ритуалы, ожидание газеты, вырезание, эта странная церемония. Почему они не могут просто пойти и взять свою чертову газету, почему они не могут сами проверить ее и вдобавок подышать свежим воздухом?

Так что в то утро – во всяком случае, уже неспокойное – мои внутренности были как жидкость, когда я обдумывала свой проступок. В оправдание я сказала себе, что это вполне простительно, что именно сегодня это вылетело у меня из головы: вырезки на столе казались ничтожными по сравнению с полумиллионом, который собрался из-за последнего Нюрнбергского съезда Гитлера. В воскресенье, накануне, мы все – светские девушки и почтенные барышни, старики, которые воевали в молодости, и молодые люди, рвущиеся в бой, – часами стояли в очереди перед Финсбери Таун Холл, чтобы получить противогазы.

Я потерла лицо руками, гадая, что они скажут, а затем неловкими пальцами вытащила из-под кровати викторианскую сумку в форме каравая. Она была вся в пыли. Прошло уже пять месяцев.

Я открыла ее и вынула «Таймс». Я аккуратно вырезала колонку из апрельского выпуска, проверила, нет ли в ней чего-нибудь, что могло бы меня выдать, – но нет: там были обычные вещи. Запрос на поиск марок. Ежегодное собрание Британского общества моряков. И еще уведомления от сбежавших людей: «уведомляем, что Оскар Буковиц из NW London подает заявку на натурализацию».

Сжимая в руке аккуратно вырезанную колонку, я сбежала вниз и распахнула дверь Ашкенази. «Газета!» – крикнула я Михаилу, стараясь говорить ровным голосом. Я положила колонку на стол, молясь, чтобы он не попросил показать всю газету – но они никогда не просили.

– Извините, я немного опоздала. Я взяла газету наверх. Эл уезжала на Даунинг-стрит, у Чемберлена сегодня встреча, и она хотела проверить маршрут…

Ложь. Она начинает медленно набирать скорость и вес, а затем катится так быстро, что уже слишком поздно ее остановить. И почему я солгала? Что бы случилось, если бы я сказала правду? Было бы уже слишком поздно?

В дверях появился Михаил.

– Я выйду ненадолго, я скоро вернусь, – сказала я. – Надеюсь, все в порядке.

Михаил молча прошел мимо, что-то пробормотал по-русски Мише в спальне. Я вышла. Я почувствовала острую боль, когда заглянула в квартиру с улицы. Они стояли там, обрамленные окном, оба в черном, согнувшись над столом почти единым силуэтом. Потом Михаил погладил Мишу по спине, и я увидела, как она подняла на него глаза и одарила его самой разрушительной улыбкой: ужас, красота, любовь смешались в ней. Я никогда не забуду, как она смотрела на него, когда они оба думали, что их никто не видит.



Я пошла к ювелиру на Тэвисток-Плейс, распахнула дверь, громко звякнул колокольчик, я уверенно направилась к прилавку, совсем не похожая на ту девушку, которая была здесь в прошлый раз. Сегодня на мне были новое темно-синее платье из крепдешина и голубые туфли. Тогда я была зудящей, голодной, грязной и совершенно не уверенной в том, что вообще делаю в этом городе, не подозревая о женщине, которой я должна была стать, любимой и любящей другую женщину.

– Доброе утро. – Я вежливо улыбнулась даме, записывающей цифры в гроссбух, и достала брошь из мягкого мешочка. – Не будете ли вы так любезны обозначить мне за это цену? – И я положила бриллиантовую брошь Нины Парр, подарок короля, на блестящий прилавок из красного дерева и с гордостью и опасением наблюдала, как ее глаза расширились при виде изящного, сверкающего маленького сокровища.

– О, – сказала она. – Это прекрасная вещь. – Потом она нервно посмотрела вверх, потому что выдала себя.

Я не могла смотреть на брошь. Я боялась передумать. Я согласилась на слишком низкую цену, но тогда я об этом не думала. Другое дело, как горько я потом сожалела об этом – я могла бы прожить за счет нее, она могла бы меня спасти, – но было уже слишком поздно. Я уловила мягкое свечение розово-золотой грудной клетки, сверкающие крылья, и когда женщина осторожно положила ее в сумку, она исчезла из виду навсегда.

С тех пор я часто думаю, кому принадлежит эта брошь, кто знает, что Нина Парр, любовница короля и хозяйка собственного замка, носила ее, когда умирала от голода триста пятьдесят лет назад. Кто-нибудь любит ее? Она все еще цела или распилена на три или четыре кольца с бриллиантами и сапфирами? Или, как я подозреваю, она где-то под землей, затерялась в развалинах магазина, который разрушили во время бомбежек?