Лука, или Темное бессмертие

Под полотнищем палатки трещали вспышки фотоаппаратов. Работала подключенная к передвижному генератору помпа, выкачивая жидкость – воду, кровь, грязь, – в которой плавало тело. Следовало снять отпечатки пальцев во влажной среде, взять образцы ДНК, а еще попытаться найти насекомых in situ[3], для уточнения датировки. По-настоящему кропотливая работа, но ни одной мелочью нельзя пренебречь, поскольку, как хорошо было известно Шарко, дьявол всегда кроется в деталях.

Чуть подальше Робийяр и двое техников склонились над папоротниками у края ямы. Укрывшись под сводом палатки, один из них задействовал электросушилку, возможно, чтобы выделить отпечатки ног, прежде чем делать гипсовые слепки. Люси смяла стаканчик и пристально посмотрела на своего спутника:

– Николя вряд ли понравится, что ты его не предупредил. Он опять решит, что его держат на скамье запасных.

– Его плановое занятие с врачом начинается сразу после обеда, а я хочу, чтобы он прошел все, от А до Я. Это важно и для него самого, и для его будущего пребывания в бригаде.

– Пошли ему хотя бы сообщение, скажи, чтобы ехал из госпиталя прямиком в Бастион, пусть чувствует себя в деле. Если можно избежать трений…

– Сделаю.

Сказав это, Шарко так и остался стоять, уставившись в пустоту. Его мысли часто где-то витали после переезда Управления с набережной Орфевр в район Батиньоль. Люси спрашивала себя, не стал ли он подвержен приступам меланхолии из-за необходимости обживать новое место и из-за новой ответственности, связанной с его теперешним положением в убойном отделе.

Другими словами, дуб пересадили на новое место, и вполне вероятно, что дуб чахнет.





2




Вновь и вновь переживать кромешный ад этого зрелища, ad vitam æternam[4]. Переходя улицу. В булочной. Ночью. Во сне. Зрелище, которое предстает с еще большей дьявольской точностью, стоит сомкнуть веки, чтобы избавиться от него.

У ада было название: посттравматическое стрессовое расстройство, ПТСР. В него можно вляпаться с размаху даже через четыре года после трагедии, даже если речь идет о закаленном копе, привычном к самым отвратительным преступлениям.

– Маленькое отступление: я видел в вашей медицинской карте, что два года назад вы прошли курс лечения доксициклином от разновидности прионовой болезни, о которой я никогда прежде не слышал. Некая… «короба»…[5] Какие-либо ее осложнения дают о себе знать?

Николя Белланже сидел напротив доктора Тьерри Эбера в психиатрическом отделении для взрослых клиники «Питье-Сальпетриер» в Тринадцатом округе. Он сжимал обеими руками колени. Дело о короба было, безусловно, одним из самых мрачных и тяжелых в его карьере.

– Никаких. Болезнь захватили вовремя, она не успела развиться.

– Отлично. Ладно, вернемся к нашей программе. Я вам еще раз объясню, как действует воспоминание.

Николя принимал участие в исследовании, называемом «Франция Живая Память», предназначенном прежде всего для помощи страдающим ПТСР жертвам терактов в Париже и Ницце, а также для всех добровольцев. Разумеется, случай его травматизма совершенно особый, он восходит еще к 2013 году и никак не связан с атаками исламистов, но то восхождение на голгофу страдания, которое непрестанно прокручивалось у него в голове, как и безуспешные попытки как-то этому противостоять – гипноз, транквилизаторы, кокаин, – вполне оправдывало включение его в программу.

– Воспоминание не является чем-то застывшим в нашем мозгу. Всякий раз, когда сознание его воспроизводит, оно меняется. Например, некая ситуация вызывает у вас воспоминание из детства, когда вы бегали мальчиком по пляжу. В этом воспоминании вы одеты в зеленые плавки, хотя на самом деле плавки были синими. Мозг не выносит пустоты и постоянно ее заполняет, чтобы воспоминание могло считываться логическим образом. И новая версия, та, где вы в зеленых плавках, будет заново записана в долгосрочной памяти до следующего раза. В противоположность расхожему мнению, чем чаще мы возвращаемся к воспоминанию, тем сильнее оно меняется, все больше удаляясь от истины.

Николя не отрывал взгляда от лежащего перед ним письма, составленного в соседнем помещении и описывающего ту неоперабельную болезнь, которой он страдал, – худшее воспоминание в жизни. Каждая фраза, перенесенная на бумагу, была кровоточащей раной. Его персональный бука ждал его там, на белом листке бумаги.

– Воспоминание состоит из сенсорной части – звуки, образы, запахи – и из эмоциональной. Именно вторая часть порождает стрессы и кошмары. Препарат, который вы приняли около часа назад, дюмеронол, помешает эмоциональной нагрузке усилиться при воспроизведении и провести таким образом перезапись травмирующего воспоминания. Дюмеронол, вообще-то, является бета-блокатором, предназначенным для гипертоников и страдающих сильными мигренями. Возможно, у вас проявятся довольно серьезные побочные эффекты: бессонница, учащенное сердцебиение, дрожь, а также эпизодические и довольно короткие тревожные состояния. Также желательно, чтобы вы избегали мест, связанных с травмой: в вашем случае темных пространств, подвалов и подземелий… Все понятно?

– Не совсем. Я не хочу все забыть. Вам это может показаться парадоксальным, но я хочу помнить, что произошло, я хочу сохранить это в себе. Я не хочу забывать обстоятельства смерти Камиль.

– А вы и не забудете. Как я уже сказал, вы сохраните образы, звуки, запахи, но по мере наших еженедельных сеансов вы отдалитесь от тех эмоций, которые с ними связаны. Как если бы вы нажимали на больной зуб, из которого удален нерв. Камиль больше не будет то и дело вторгаться в вашу жизнь. Угнетающее вас ощущение, что она, точно призрак, постоянно присутствует, мало-помалу исчезнет. Как только будете готовы, прочтите мне ваше письмо.

Такова цена выздоровления: согласиться, чтобы его памятью манипулировали, чтобы с его воспоминаниями играли. Открыть сундук с самыми интимными чувствами и вручить их постороннему. Николя считал такое вмешательство в его разум ужасающим, но разве у него есть выбор?

Он взял листок. Писать следовало в настоящем времени и от первого лица. Снова пережить и со всей силой, тщательно подобранными словами воссоздать весь кошмар последних дней ноября 2013 года.



– Этой ночью я иду первым. Спускаюсь по ступеням, которые ведут под землю, в темноту, потом пробираюсь по карьерам. Там есть статуи, вырубленные из камня, надписи, возможно оставленные немецкими солдатами во время Второй мировой. Все это мрачно до жути, но я все дальше ухожу в темноту, все глубже, с единственным фонариком в руке. Потом коридоры становятся у´же, путь преграждают осыпи, мне приходится ползти на коленях, пока я не оказываюсь в большом черном зале, где замечаю вдали слабый свет свечей. Я слышу звук сыплющихся камней позади. Это Франк Шарко, мой коллега, который присоединяется ко мне. У него замкнутое, мрачное лицо, и сейчас, когда я пишу это письмо, я отчетливо вижу каждую его черточку, будто он здесь, прямо напротив. Вот это мне труднее всего переносить из всего, что происходит у меня в голове: реализм. Шарко приказывает мне оставаться на месте и обходит меня. Я иду за ним, он не хочет, чтобы я заходил в зал, но я отодвигаю его с дороги… Я…



Николя поднимает затуманенные слезами глаза на психиатра. Голос его уже не раз срывался.

– Простите, вообще-то, я не из слезливых.

– Это нормально, что вы расстроены, иначе вас бы здесь не было. Однако крайне важно, чтобы вы прочли свое письмо до конца.

Коп глубоко вздыхает. Тьерри Эбер говорил успокаивающим тоном, а Николя прежде и представить себе не мог, что окажется лицом к лицу с психиатром, но обратной дороги нет. Он больше не желает возвращаться в ад алкоголя и наркотиков. Блевать ночами, рвать на себе волосы, дрожать, скорчившись на полу. Эта программа его последний шанс.



– …Я различаю большую белую простыню, подвешенную и подсвеченную с другой стороны. Похоже на крыло гигантской птицы. Вижу на ней тень распятого тела с распростертыми руками, парящего в метре от земли. Я знаю, что это она, знаю, что это Камиль, и мир рушится. Я захожу за простыню. Камиль смотрит на меня широко открытыми глазами. Ее грудь распорота, ей причинили боль. Эта картина возвращается без конца. Взгляд, который она мне посылает, черная рана, похожая на втягивающую меня бездну, втягивающую до сегодняшнего дня.



Николя бросает письмо на стол, бумага обжигает ему руки. Четыре года, а у него по-прежнему ничего не получается. Как одно лишь упоминание о пережитом может разрушать вас, вызывать пот и дрожь? Это письмо ему придется перечитывать на каждом сеансе в течение восьми недель, после приема дюмеронола. Долгий крестный путь.


Психиатр делает какие-то записи, просит приносить письмо на все последующие встречи.

– Держите его под рукой, в ящике стола например. Хорошо, если вы будете о нем думать, осознавать его присутствие рядом, но не перечитывайте его вне этих стен, так будет лучше. Увидимся через неделю.

Беседа закончена. По его словам, потребуется два или три сеанса, чтобы появились первые благотворные результаты этой терапии.



Николя вышел с тяжелой головой, как же она болит… Его взгляд упал на лицо молодой женщины лет тридцати, сидящей в приемной. Сумочка на коленях, спина прямая, но глаза ее расширяются, когда она его видит. Николя хотел было остановиться, но доктор Эбер уже за спиной. Женщина встает и, проходя мимо него, успевает бросить:

– Пожалуйста, не говорите никому. Это очень личное, и никто не в курсе.

Она торопливым шагом заходит в комнату, из которой он только что вышел. Николя не может опомниться. Взволнованный и задумчивый, он раскрывает зонтик и пешком спускается по бульвару Опиталь. Идет быстро, чтобы снять напряжение, забыть про сеанс и свой панцирь, который специалист взломал в два счета.

Взгляд на часы: ровно четыре. Шарко просил заехать на работу, не уточнив, в чем дело. Он сядет в метро на Аустерлицком вокзале. С этими бесконечными дождями Париж стал таким же серым, как небо над ним.

Он направился на север до ворот Клиши, в сторону Батиньоля. В этом квартале, в пяти минутах хода от метро, расположилась новая вотчина парижской судебной полиции. Тысячи копов, которые с восходом солнца выплескивались на разбитые на квадраты улочки с их многоэтническим простым населением. Прощай, легендарная набережная Орфевр, 36, с ее тесными и такими неудобными кабинетами. Николя никому не признавался, но ему больше нравились эти новые здания. Лифты позволяли не корячиться каждое утро и каждый вечер по ста восьмидесяти восьми ступенькам. А пространство, как и организация служб, было куда функциональнее.

Но не так-то легко выкорчевать копов с набережной Орфевр, особенно самых старых, того же разлива, что Шарко. Поэтому, чтобы сохранить легенду, Бастион, сверхсовременный и суперохраняемый, с его мнимым видом больничного центра, тоже числился под номером 36.

36, улица Бастиона.

И все же Николя скучал по виду на Новый мост и Сену, по Ле-Аль[6] неподалеку и по всему лучшему, что мог предложить Париж в плане баров, ресторанов и прочих заведений. Вместо этого – подъемные краны, строящиеся здания, меняющийся район и будущий Дворец правосудия, второе самое высокое здание Парижа после башни Монпарнас, колосс из стекла и стали, который будет связан с Бастионом подземными переходами.

Вход для копов находился в правой части здания – через специально оборудованный системой безопасности турникет, который проворачивался только после прикладывания карточки-триколора с чипом. Николя за сотню метров заметил человека, который нервно расхаживал под дождем, уткнувшись носом в наручные часы. Дважды этот тип, промокший насквозь мужчина лет пятидесяти, направлялся к центральному входу, но оба раза передумывал, разворачивался и возвращался на исходную точку, на тротуар напротив, рядом с большой безлюдной стройкой. Николя подошел к нему:

– Вы что-то ищете?

Сперва мужчина, не отвечая, проследовал дальше, потом остановился и вернулся:

– Вы полицейский?

– Капитан уголовной полиции.

Снова взгляд на часы.

– Одну минуту. Всего одну минуточку. Он сказал в 17:02, не раньше.

– Вы стоите перед зданием национальной полиции. Или объясните причину вашего присутствия здесь, или уходите.

Мужчина озирался по сторонам. Кого-то ждет? Он проявлял подозрительную нервозность. Когда он внезапно расстегнул молнию на куртке и сунул руку за пазуху, коп схватил его за запястье и притиснул к решетке.

– Ой! Потише! Это просто…

Человек извлек бежевый запечатанный конверт.

– …письмо. Письмо, которое надо передать в полицию.

– Зачем? Что в нем?

– Я ничего не знаю. Возьмите его и отпустите меня. Прошу вас. Это вопрос жизни и смерти.

Он вроде бы не шутил, его тело было напряжено, а челюсти сжаты так, что казались ввинченными друг в друга. Руки дрожали.

– Помогите мне… Помогите мне, прошу. Я уверен, он здесь… Он следит за мной…

В его вылезших из орбит глазах мерцало безумие. Он прошептал эти слова, будто боялся, что его услышат. Николя не прикоснулся к конверту. Он попросил мужчину развести руки и наскоро досмотрел:

– Пройдемте. Разберемся внутри.

– Нет… Пожалуйста… Возьмите письмо и отпустите меня…

Николя крепко держал его за плечо. Превратившись в настоящий комок нервов, мужчина выгибался дугой и дергался так, что Николя пришлось усилить хватку. Тот закричал.

Внезапно плечо выскользнуло из рук Николя. Мужчина рухнул на мокрый асфальт и скорчился с искаженным лицом, широко распахнув рот в попытке вдохнуть. На шее и лбу набухли вены, из горла больше не вырывалось ни звука. Глаза налились кровью, и Николя показалось, что они сейчас выскочат из орбит. Конверт упал в лужу. Полицейский закричал, подзывая службу безопасности. Подбежали два копа, а также персонал, который наблюдал за сценой изнутри здания.

– Вызовите «скорую», быстрее!

Полицейский встал на колени и постарался перевернуть мужчину на спину, но безуспешно: тот был сгустком страдания, его скрюченные пальцы пытались вцепиться в склонившиеся над ним лица. Кровь разливалась по его глазным яблокам.

– Черт! Кто-нибудь знает, что надо делать? – закричал Николя.

В панике мужчину попытались повернуть на бок, чтобы он смог вдохнуть. Его горло выдавило странное бульканье, и он перестал дышать. Тело обмякло.

Несколько минут спустя, несмотря на разряды дефибриллятора и попытки реанимации, человек был мертв.