Маленький друг

Молчание.

– Лойл, скажу тебе честно, у меня голова от мигрени раскалывается.

– Я их занесу. Помогать не нужно. Я сам их занесу.

Юджин помассировал виски.

– Слушай, я в сложном положении. Нельзя же их на жаре оставить, это жестоко.

– Ясно, – холодно отозвался Юджин.

Самочувствие змей его не волновало, его волновало то, что змей кто-нибудь увидит, если их оставить во дворе без присмотра – или мистер Дайал, или таинственный шпион в машине с откидным верхом, как знать. Вдруг он вспомнил, что во сне еще видел змею, очень опасную змею, которая выбралась на свободу и ползала где-то в толпе.

– Ладно, – вздохнул он, – заноси.

– Обещаю, уже завтра утром их тут не будет. У тебя от этого одни неприятности, я понимаю, – сказал Лойал. Он с откровенным сочувствием глядел на Юджина пронзительными голубыми глазами. – Из-за того, что я приехал.

– Да ты тут ни при чем.

Лойал провел рукой по волосам:

– Я что хочу сказать, я был рад знакомству. Ну а коли Господь не позвал к тебе змей, ну что же, значит, у Него на то были свои причины. Он иногда и ко мне их не зовет.

– Понимаю, – Юджин чувствовал, что надо бы еще что-то прибавить, но никак не мог подобрать верные слова. Да и в подлинных чувствах признаваться было стыдно: в том, что он сник и пал духом, в том, что не ощущал в себе истинной доброты, ни сердцем, ни разумом. Что и кровь-то у него дурная, и род дурной, что Господь с презрением глядит на него и отвергает его жертву, как отверг жертву Каина.

– Когда-нибудь Он и меня призовет, – сказал он с деланой бодростью. – Господь просто пока не нашел для меня места.

– Он может и другой дар ниспослать, – сказал Лойал. – Дар молитвы, проповеди, пророчества, предвидения. Наложения рук. Труда, доброты и милосердия. Даже в твоей семье, – он слегка замешкался, – есть те, кто в этом нуждается.

Юджин устало глянул в добрые, честные глаза гостя.

– Дело не в том, чего хочешь ты, – сказал Лойал. – Дело в том, чего возжелает Господь.



Гарриет зашла на кухню с заднего двора: пол был мокрый, столешницы чистые, но Иды нигде видно не было. Дома было тихо – не слышно ни шагов, ни шума вентилятора, ни бормотания радио, только монотонно гудит холодильник. За спиной у нее что-то скрипнуло, она дернулась, обернулась и увидела, как по оконной сетке ползет маленькая серая ящерка.

От жары и запаха сосновой полироли, которой Ида натерла столы, у Гарриет разболелась голова. В столовой среди сваленных в кучу газет раскорячился массивный сервант из “Напасти”. На верхней полке у него стояли два овальных блюда, похожих на вытаращенные глаза, а сам сервант, полуприсев на гнутых ножках – будто встав в стойку, – слегка, бочком, отклонился от стены, словно запыленный старый рубака, который готовится перемахнуть через стопки газет. Протискиваясь мимо него, Гарриет ласково провела по дверцам рукой, и старый шкаф как будто вытянулся в струнку, услужливо позволив ей пройти.

Ида Рью сидела в гостиной в своем любимом кресле – в нем она и обедала, и пришивала пуговицы, и лущила горох перед телевизором. Да и само кресло, мягкое, удобное, с пообтершейся твидовой обивкой и сбившейся в комки подкладкой, стало похоже на Иду, как, бывает, собака становится похожей на хозяина; иногда Гарриет, если не могла заснуть, спускалась в гостиную и сворачивалась клубочком в кресле, прижимаясь щекой к коричневому твиду, напевая себе под нос странные старинные песни, которые пела только Ида, песни, которые Гарриет слышала в детстве, старые песни, загадочные, как само течение времени – песни о призраках, и разбитых сердцах, и любимых, что сгинули навеки:

Свидеться бы с матушкой, свидеться бы мне,

Свидеться бы с матушкой, свидеться бы мне,

Каждый день цветы цветут

Там, где солнце вечно светит в вышине.





Эллисон, скрестив ноги, лежала на полу возле кресла. Они с Идой смотрели в окно. В окне висело низкое оранжевое солнце, в подрагивающем от зноя вечернем воздухе топорщились телеантенны на крыше миссис Фонтейн.

До чего же она любила Иду! Чувство нахлынуло на нее так, что у Гарриет даже голова закружилась. Не обращая ни малейшего внимания на сестру, Гарриет подбежала к Иде и пылко обняла ее. Ида вздрогнула:

– Господь милосердный, – сказала она, – а ты откуда взялась? Гарриет закрыла глаза и уткнулась лицом в ее теплую и влажную шею: от Иды пахло гвоздикой, чаем, дымком и еще какой-то еле уловимой сладкой горечью, которую Гарриет, однако, распознала бы везде, потому что, по ее мнению это и был запах любви.

Ида расцепила руки Гарриет.

– Еще придушишь ненароком, – сказала она. – Гляди. Мы во-он за той птичкой на крыше смотрели.

Не оборачиваясь, Эллисон сказала:

– Он каждый день прилетает.

Гарриет прикрыла ладонью глаза от солнца. У миссис Фонтейн на крыше, на краешке аккуратно обложенной кирпичами трубы сидел красноперый дрозд: щеголеватый, грудь колесом, глазки живые, внимательные и на каждом крыле – по ослепительному алому штриху, будто по эполету.

– Еще тот чудилка, – сказала Ида. – Он вот как поет.

Она сжала губы и умело передразнила пение птицы: то было не тягучее попискивание лесных дроздов, которое резко скатывалось в сухенький стрекот – тц-тц-тц, как у сверчков, а потом опять взмывало вверх захлебывающимися, хмельными трелями, и неясное, в три ноты, посвистывание синиц, и даже не резкий, похожий на скрип ржавых дверных петель, зов голубой сойки. То был отрывистый, клекочущий, незнакомый вскрик, словно предупреждение – беррррегиии! – который обрывался тихим, мелодичным свистом.


Эллисон рассмеялась:

– Глядите! – воскликнула она, привстав на колени, потому что птица встрепенулась и, как будто прислушиваясь, склонила набок глянцевитую головку. – Он тебя слышит!

– Сделай так еще! – попросила Гарриет.

Иду просто так не уговоришь показать им, как поют птицы, всегда надо подгадывать, чтобы у нее было подходящее настроение.

– Да, Ида, пожалуйста!

Но Ида только засмеялась и покачала головой:

– Небось, помните, – сказала она, – старую сказку про то, откуда у дрозда красные крылья?

– Нет, – хором ответили Гарриет с Эллисон, хотя всё они, конечно, помнили.

Теперь, когда они стали старше, Ида все реже и реже рассказывала им сказки, о чем они очень жалели, потому что Идины сказки были странными, безумными и очень страшными: она рассказывала им об утонувших детях и лесных призраках, и о том, как гриф на охоту ходит, и о том, что еноты с золотыми клыками кусают младенцев прямо в колыбелях, и о том, как в заколдованных блюдцах молоко ночью превращается в кровь…

– Ну так вот, давно-предавно, – начала Ида, – жил да был уродливый карлик-горбун, и до того он всех ненавидел, что однажды решил сжечь весь мир. И вот так он разозлился, что взял в каждую руку по факелу да и пошел к большой-пребольшой реке, где жили все животные. А тогда, в стародавние времена, не было таких речушек да ручейков поплоше, как сейчас вот. Была только одна река.

Птица захлопала крыльями, быстро, деловито снялась с крыши и улетела.

– Ох, надо же. Вот и нет его. Видать, не хочет мою сказку слушать, – шумно вздохнув, Ида поглядела на часы и – к превеликому недовольству Гарриет – встала и потянулась. – Да и мне домой пора.

– Ну хотя бы нам расскажи!

– Завтра доскажу.

– Ида, не уходи! – закричала Гарриет, когда Ида Рью, тяжело вздохнув, нарушила их тихую идиллию и потихоньку поплелась к двери, как будто у нее ноги болели: бедняжечка Ида. – Ну пожалуйста!

– Да уж я завтра вернусь, – не оборачиваясь, усмехнулась Ида, пристроила под мышку коричневый бумажный пакет с продуктами и тяжело затопала к выходу. – Это уж будь спокойна.



– Слышь, Дэнни, – сказал Фариш. – Риз уезжает, поэтому нам бы надо пойти на площадь да послушать Юджиновы… – он неопределенно помахал рукой в воздухе, – сам знаешь. Туфту эту религиозную.

– Зачем? – Дэнни отодвинулся от стола. – Зачем нам его слушать?

– Малый завтра уезжает. И, как пить дать, с утра пораньше.

– Ну так давай прямо сейчас смотаемся к миссии да засунем товар ему в грузовик.

– Нельзя. Он куда-то уехал.

– Черт, – Дэнни задумался. – А ты где думаешь прятать? В моторе?

– Я такие места знаю, что фэбээровцы могут хоть на части этот грузовик разобрать и в жизни ничего не найти.

– И долго ты?.. Говорю, долго ты, – повторил Дэнни, увидев, как во взгляде Фариша вспыхнула злоба, – будешь товар прятать?

Фариш после выстрела в голову стал глуховат на одно ухо, как обторчится – делался параноиком и тогда уж как-то очень извращенно все недослышал, например, попросишь его дверь закрыть или соль передать, а ему кажется, что ты его в жопу послал.

– Долго ли, говоришь? – Фариш поднял руку, растопырил все пять пальцев.

– Ну, значит так. Вот как мы поступим. Черт с ними, с проповедями, мы лучше сразу потом наведаемся в миссию. Я их наверху буду убалтывать, а ты в это время товар засунешь в грузовик, уж куда там ты хочешь, и делов-то.

– Меня вот что беспокоит, – вдруг сказал Фариш. Он уселся за стол рядом с Дэнни и принялся ножом вычищать грязь из-под ногтей. – Возле Джинова дома машина щас стояла. Он мне насчет нее позвонил.

– Машина? Что за машина?

– Штатская. Они остановились возле дома, – Фариш гнилостно на него дыхнул. – Сорвались с места, как только Джина в окне заметили.

– Да вряд ли тут что серьезное.

– Чего? – Фариш подался назад, заморгал. – Не шепчи ты мне тут. Терпеть не могу, когда ты еле шепчешь.

– Говорю, ничего серьезного, – Дэнни внимательно поглядел на брата, покачал головой. – Да кому Юджин сдался?

– Им не Юджин нужен, – мрачно сказал Фариш, – а я. Говорю тебе, федералы на меня уже оттакенной толщины досье собрали.

– Фариш.

Только бы Фариш снова не завел свою волынку про федеральные власти, только не сейчас, когда он под наркотой по уши. Он тогда всю ночь нудить будет и еще весь следующий день.

– Слушай, – сказал он, – если бы ты только уплатил тот налог… Фариш злобно на него зыркнул.