Маленький друг

– Ого, – мрачно протянул он.

– Давай! – веселился Фариш. – Помолись за него, проповедник! Призови-ка нам Господа! Поделай чего там надо!

– Это все не так делается. Ох, и здорово же малыш тебя покусал, – сказал Лойал Юджину, – прямо в вену вон угодил.

Дэнни нервно провел рукой по волосам, отвернулся. Он весь одеревенел, тело ныло от адреналина, мускулы подрагивали, как провода под напряжением; ему хотелось еще закинуться, хотелось убраться из миссии ко всем чертям, да пусть у Юджина рука хоть отвалится, ему наплевать, и Фариш у него уже в печенках сидел. Вот, значит, Фариш притащил его сюда – и что же, скажите на милость, спрятал он наркотики у Лойала в грузовике, пока можно было? Нет. Он расселся тут и сидел добрых полчаса: развалился на стуле, наслаждался тем, что вежливый проповедничек так и глядит ему в рот, врал напропалую да хвастался, травил байки, которые братья уже по сто раз слышали, и просто не затыкался. Дэнни ему уж чуть ли не открытым текстом намекал, ан нет, Фариш так никуда и не пошел ничего прятать, наркотики так и остались лежать в купленном по дешевке военном ранце. Куда там, он прямо прикипел к Лойалу Ризу, с головой ушел в ловлю змей. И очень уж легко у него Риз отделался, уж как-то слишком легко. Фариш, бывало, нанюхается и как втемяшит себе что-нибудь в голову, не выбьешь оттуда потом эти его мыслишки и идейки – да и не знаешь никогда, за что он уцепится. Фариш, будто дитя малое, отвлекался на любую дурацкую мелочь – шутку, мультик по телевизору. И папаша их был такой же. Он мог избивать до полусмерти Дэнни, Майка или Рики Ли – из-за полной ерунды, но стоило ему услышать хоть какую-нибудь зряшную новость, как он мигом замирал с поднятым кулаком (сын в это время рыдал и корчился на полу), а потом мчался в соседнюю комнату и врубал радио. Цены на скот выросли! Ну ничего ж себе!

Но вслух он сказал только:

– Мне, знаешь ли, вот что любопытно, – Дольфусу он никогда не доверял, и Лойалу этому доверять не собирался тоже. – Как змеи-то вообще из ящика выползли?

– Ох, твою мать! – вскрикнул Фариш и кинулся к окну.

Тут и Дэнни понял, что слабенькое монотонное пощелкивание у него в ушах – чпок, чпок! – ему вовсе не послышалось, что к дому и вправду, шурша гравием, подъехала машина.

У Дэнни перед глазами, шипя, заплясали красные точки, будто огненные галочки. Он и опомниться не успел, как Лойал уже спрятался в соседней комнате, а Фариш, стоя возле двери, причитал:

– Иди сюда. Скажи ему, что, шум, мол… Юджин? Скажи, что тебя во дворе змея укусила.

– Скажи ему, – у Юджина стекленели глаза, от яркого света лампочки его корежило, – скажи ему, чтоб увозил своих гадов чертовых. Скажи ему, чтоб утром и духу его тут не было.

– Извиняйте, мистер, – сказал Фариш, преградив путь мужчине, который, громко возмущаясь, пытался попасть в квартиру.

– Что здесь происходит? Это что за попойка тут у вас.

– Никаких попоек, сэр, нет-нет, не входите, – сказал Юджин, который загораживал вход мощными плечами, – нам тут не до гостей. Нам помощь нужна, моего брата змея укусила – он сам не свой, видите? Помогите мне дотащить его до машины.

– Ах ты, черт баптистский, – сообщил Юджин краснорожей галлюцинации Роя Дайала, одетой в клетчатые шорты и канареечного цвета тенниску – галлюцинация маячила в сужающемся кружке света, в самом конце черного туннеля.



Ночью, пока шлюховатая, увешанная драгоценностями дамочка рыдала среди цветов и толп, рыдала на подергивающемся черно-белом экране, потому что широки врата и пространен путь, и ревут далеко побежавшие по нему гонимые народы[26], Юджин ворочался на больничной койке, и в носу у него стоял запах паленых тряпок. Он взмывал от белых занавесей к шлюшкиным осаннам, к бурям возле берегов темной и далекой реки. Видения мелькали перед ним вихрем, будто пророчества: блудницы, гнездо каких-то злобных птиц, слепленное из сброшенной змеями чешуи, из гнезда выползает длинная черная змея, сожравшая птиц: крошечные бугорки перекатываются у нее в брюхе, они еще живы и пытаются петь даже во тьме змеиного чрева.

Лойал, свернувшись клубочком в спальном мешке, крепко спал в миссии, и его сон не тревожили ни подбитый глаз, ни кошмары, ни рептилии. Он отлично выспался, проснулся затемно, помолился, умылся, выпил стакан воды, торопливо перетаскал в грузовик всех своих змей, прибежал обратно, присев за кухонный стол, старательно вывел на обороте чека за бензин благодарственную записку Юджину и оставил ее на столе вместе с бахромчатой кожаной закладкой, брошюркой “Речи Иова” и стопочкой однодолларовых банкнот – всего тридцать семь штук. Когда солнце встало, он уже трясся по шоссе в грузовике с разбитыми фарами, ехал на встречу прихожан в Восточном Теннесси. Пропажу кобры (самой ценной своей змеи, единственной змеи, которую он купил) он заметил только в Ноксвилле, но когда позвонил Юджину, трубку никто не взял. В миссии никого не было, и поэтому никто не услышал, как вопили два мормона – оба они заспались допоздна (до восьми утра, потому что ночью поздно вернулись из Мемфиса) и страшно перепугались, когда во время отправления утренних духовных актов заметили полосатую гремучую змею, которая наблюдала за ними, свернувшись клубком поверх стопки свежевыстиранного белья.





Глава 5

Красные перчатки




Гарриет проснулась поздно: грязная, все тело зудит, в кровати – песок. Вонь под мормонским домом, блестящие гвозди в разноцветных ящиках, вытянутые тени в ярко освещенном дверном проеме – все это, да и еще много чего, просочилось в ее сон, причудливо перемешалось с черно-белыми картинками из дешевого издания “Рикки-Тикки-Тави”, в котором и большеглазый мальчик Тэдди, и мангуст, и даже змеи были бойкими и симпатичными. В самом низу страницы кто-то трепыхался завитушкой-концовкой, какое-то несчастное существо, связанное по рукам и ногам, – существо мучилось, существу надо было помочь, но чем именно, Гарриет никак не могла сообразить. С одной стороны, для Гарриет это был немой укор, наглядное доказательство тому, какая она безвольная и трусливая, но с другой – существо вызывало у нее такое омерзение, что Гарриет даже глядеть в его сторону не могла, не то что помочь.

Гарриет, не смотри туда! – пропела Эди. Они с проповедником устанавливали в углу спальни, возле комода, какое-то пыточное устройство, похожее на зубоврачебное кресло, утыканное иголками. При этом они ужас до чего напоминали влюбленную парочку – многозначительно вскидывали брови, обменивались обожающими взглядами, Эди осторожно, пальчиком трогала иголки, проверяя, острые ли, а проповедник отошел чуть подальше и, нежно улыбаясь, скрестил руки на груди, спрятав ладони под мышками…

Вздрагивая, Гарриет провалилась обратно в стоячее болото кошмара, а Хили как раз проснулся – он лежал на верхнем ярусе и подскочил так, что задел головой потолок. Не успев даже опомниться, он перекинул ноги через бортик и чуть было не упал, потому что сам же вчера отцепил лестницу и сбросил ее на пол, до того боялся, что к нему кто-нибудь по ней залезет.

Вдруг засмущавшись, будто он свалился на детскую площадку и теперь на него смотрит куча народу, Хили спрыгнул с кровати, выскочил из темной прохладной комнатки и, уже дойдя до конца коридора, вдруг понял, что дома очень тихо. Он на цыпочках спустился по лестнице, прокрался в кухню (никого, на подъездной дорожке пусто, маминых ключей от машины нет на месте), намешал себе миску “Хи-хи-хлопьев” с молоком и уселся в гостиной перед телевизором. Шла какая-то телевикторина. Хили прихлебывал молоко из миски. Оно было достаточно холодное, но хрустящие шарики – какие-то на удивление безвкусные и совсем не сладкие – все равно царапали нёбо.

Было так тихо, что Хили занервничал. Сразу вспомнилось, что так же тихо было утром, после того как они с кузеном Тоддом, который был постарше него, стащили из чьего-то незапертого “линкольна” перед “Загородным клубом” бутылку рома в бумажном пакете и выпили примерно половину. Пока родители Хили и Тодда прохлаждались на гавайской вечеринке возле бассейна, поглощая фуршетные сосисочки на шпажках, они с Тоддом позаимствовали гольф-мобиль и врезались на нем в сосну, хотя этого Хили уже не помнил – в памяти у него отпечаталось только то, как он падает на бок и катится, катится, катится по отвесному склону за полем для гольфа. А когда у Хили свело живот, Тодд велел ему идти к буфету и побыстрее съесть как можно больше закусок, чтоб унять разбушевавшийся желудок. Потом он стоял на коленях, укрывшись за чьим-то “кадиллаком”, и его рвало, а Тодд хохотал так, что его подленькая веснушчатая рожица стала красной, как помидор. Хили каким-то образом добрался до дома и улегся в постель, хотя сам он этого не помнил. На следующий день, когда он проснулся, дома никого не было: все уехали в Мемфис без него, повезли Тодда с родителями в аэропорт.

Это был самый долгий день в жизни Хили. Он часами слонялся по дому в полном одиночестве – скучно, заняться нечем, да еще он пытался припомнить, что же все-таки вчера произошло, и боялся, что, когда родители вернутся, ему достанется на орехи – разумеется, так оно и вышло. Все деньги, которые ему подарили на день рождения, ушли на возмещение ущерба (большую часть, конечно, выплатили родители), и Хили пришлось писать письмо с извинениями владельцу гольф-мобиля. Телевизор ему смотреть тоже запретили – такое чувство, что лет на сто. Но хуже всего было, когда мать начинала громко сокрушаться, что он вор.

“Беда даже не в том, что он пил спиртное, – в миллионный, наверное, раз повторила она отцу, – а в том, что он его украл”.

Отцу, впрочем, до этих тонкостей дела не было, он вел себя так, будто Хили ограбил банк. Он с ним целую вечность не разговаривал, разве что соль за столом попросит передать, даже глядеть на него и то не глядел, да и вообще, после того случая дома у них все неуловимо переменилось. Тодд – музыкальный вундеркинд, первый кларнет в иллинойском детском оркестре – конечно же, свалил все на Хили, пока они были маленькие, он всегда так делал, поэтому хорошо, что они с ним нечасто виделись.

В телестудии гостья, какая-то знаменитость, вдруг сказала нехорошее слово (в игре нужно было рифмовать слова и участникам надо было придумать рифму, чтоб разгадать загадку)… Ведущий запипикал ругательство противным сигналом, будто наступил на собачью игрушку-пищалку, и погрозил звезде пальчиком, а та прихлопнула рот рукой, закатила глаза.

Черт, ну где же родители? Пусть бы уже пришли домой да отругали бы его, и все. “Плохая, плохая девочка!” – хохотал ведущий. Другие знаменитости тоже смеялись, запрокинув головы, и одобрительно ей аплодировали.

О прошлом вечере он старался не вспоминать. От воспоминаний утро сразу портилось, тускнело, будто от обрывков дурного сна. Хили твердил себе, что он ни в чем не виноват, совсем ни в чем, он ведь никого не ударил, ничего не испортил, не украл. Змею разве что, но вообще-то они ее так и не украли, она до сих пор под домом лежит. Еще он, правда, змей выпустил, ну и что с того? Да в Миссисипи змеи везде ползают, можно подумать, их кто-то считать станет. Он всего-то поднял задвижку, одну задвижечку. Что тут такого? Это ведь не то же, что угнать у члена муниципалитета гольф-мобиль и потом его разломать.

Дзынь! – звякнул колокольчик, победит тот, кто верно ответит на дополнительный вопрос! У участников забегали глаза, они, нервно сглатывая, столпились возле табло, было бы им с чего нервничать, горько думал Хили. Он сбежал, даже не поговорив с Гарриет, не знал даже, добралась ли она домой, и теперь волновался еще и за нее. Он тогда выскочил со двора, перебежал на другую сторону улицы и припустил домой по чужим дворам, прыгая через заборы, под неуемный собачий лай, который, казалось, несся со всех сторон.

Домой он прокрался с черного хода – раскрасневшись, хватая ртом воздух – взглянул на висевшие над плитой часы и увидел, что время еще не позднее, всего-то девять вечера. Родители в гостиной смотрели телевизор. Теперь он жалел, что вчера не заглянул к ним, ничего им не сказал, даже не крикнул с лестницы: “Спокойной ночи!”, но тогда у него духу не хватило взглянуть им в глаза, и он трусливо прошмыгнул к себе в комнату, так ни с кем и не поговорив.

С Гарриет ему и вовсе не хотелось встречаться. От одного ее имени у него в голове всплывало такое, о чем он бы с удовольствием позабыл. Бежевый ковер на полу, теннисные кубки на полках за мини-баром – все в гостиной теперь казалось ему чужим, угрожающим. Сжавшись так, будто в дверях стоял какой-то злобный наблюдатель и сверлил взглядом его спину, Хили наблюдал за тем, как знаменитости в телевизоре ломают головы над загадкой, и старался не думать о своих бедах: не думать о Гарриет, не думать о змеях, не думать о том, как его накажет отец. Не думать о больших и страшных реднеках, которые его точно запомнили, это уж как пить дать… А что, если они придут к отцу? Или, что еще хуже, придут за ним? Как знать, на что способен этот псих Фариш Рэтлифф?


К дому подъехала машина. Хили чуть не вскрикнул. Он выглянул в окно и увидел, что это не Рэтлиффы – всего-навсего отец приехал. Он задергался, засуетился, развалился было на диване, как будто спокойно смотрит себе телевизор, но устроиться поудобнее никак не получалось, в животе у него холодело, он все ждал, когда хлопнет дверь и отец шумно протопает по коридору, верный признак того, что он злится, а значит – жди беды.

Хили до того старался расслабиться, что его аж затрясло от усилий, но любопытство победило, он бросил перепуганный взгляд в окно и увидел, что отец с невыносимой ленцой только-только вылезает из машины. Вид у него был спокойный – скучающий даже, но так наверняка и не скажешь, потому что отец прикрыл очки дымчатыми солнцезащитными щитками.

Хили завороженно следил за тем, как отец обходит машину, открывает багажник. Как, стоя посреди залитого солнцем пустого двора, одну за другой вытаскивает покупки, ставит их наземь. Канистру с краской. Пластмассовые ведра. Бухту зеленого поливочного шланга.

Хили тихонько встал, отнес миску на кухню и сполоснул ее, потом поднялся к себе и заперся. Он лежал на нижнем ярусе, разглядывал перекладины над головой, старался дышать поразмереннее и не думать о том, что сердце у него так и выскакивает из груди. Наконец за дверью послышались шаги. Раздался голос отца:

– Хили!

– Слушаю, сэр! – “Почему у меня голос дрожит?”

– Сколько раз тебе повторять, чтоб ты выключал телевизор, если его не смотришь.

– Простите, сэр.

– Выходи давай и помоги мне полить мамин садик. Я думал, дождь будет, но, похоже, разгулялось.

Отказаться Хили не осмелился. Мамины цветы он на дух не переносил. Руби, которая работала у них до Эсси Ли, отказывалась даже близко подходить к густым зарослям, из которых мать нарезала букеты. “Цветы змеи любят”, – приговаривала она.

Хили натянул кеды и вышел на улицу. Раскаленное солнце уже стояло высоко в небе. Хили стоял на пожухлой желтой траве, футах в семи-восьми от маминых клумб и, жмурясь от яркого света и пошатываясь от жары, поливал цветы из шланга, стараясь держать его как можно дальше от себя.

– Где твой велосипед? – спросил отец, вернувшись из гаража.

– Я…

Сердце у Хили ухнуло в пятки. Велосипед его был там, где он его и бросил – на разделительном газоне под кустом, возле мормонского дома.

– Ну сколько раз тебе повторять? Сначала загони велосипед в гараж, потом заходи домой. Уже сил никаких нет напоминать тебе, чтоб ты его во дворе не бросал.



Гарриет спустилась вниз и поняла – что-то случилось. Мать в хлопковом приталенном платьице, в котором она обычно ходила в церковь, порхала по кухне.

– Держи-ка, – она поставила перед Гарриет холодный тост и стакан молока. Ида стояла к Гарриет спиной и подметала возле плиты.

– Мы что, куда-то идем? – спросила Гарриет.

– Нет, милая… – Голос у матери был бодрый, но губы – поджатые, навощенные оранжевой помадой, и лицо от этого казалось очень белым. – Я просто решила, что сегодня утром встану пораньше и приготовлю тебе завтрак, ты же не против?

Гарриет глянула на Иду, которая так и не обернулась. И плечи она держала как-то странно. “Что-то случилось с Эди, – с ужасом подумала Гарриет, – Эди в больнице.” Едва она об этом подумала, как Ида, так и не глядя в сторону Гарриет, нагнулась, чтобы собрать пыль в совок, и Гарриет вздрогнула, заметив, что Ида плакала.

Весь ужас, который ей пришлось пережить за прошлые сутки, так и навалился на нее, а вместе с ним – и новый, безымянный страх. Она робко спросила:

– А где Эди?

Мать с удивлением глянула на нее.

– Дома, – ответила она. – А что?

Тост уже давно остыл, но Гарриет все равно его съела. Мать сидела, облокотившись о стол, подперев подбородок руками, и смотрела, как Гарриет ест.

– Вкусно? – наконец спросила она.

– Да, мэм.

Гарриет не понимала, что происходит и как надо себя вести, и поэтому старательно жевала тост. Мать вздохнула, Гарриет подняла голову и успела увидеть, как та разочарованно встает из-за стола и выплывает из кухни.

– Ида. – прошептала Гарриет, едва они остались одни.

Ида покачала головой, но так ничего и не сказала. Лицо у нее было бесстрастное, но в глазах дрожали огромные, прозрачные слезы. Она демонстративно отвернулась.

Гарриет обомлела. Она уставилась Иде в спину, на завязки фартука, которые пережимали крест-накрест ее хлопковое платье. Она слышала все-все, даже самые тихонькие звуки – и звучали они отчетливо, грозно, – гудел холодильник, жужжала муха над мойкой.

Ида высыпала мусор в ведро под раковиной, захлопнула дверцу.

– Ты за что на меня нажаловалась? – не оборачиваясь, спросила она.

– Нажаловалась?!

– Я к тебе всегда с добром, – Ида обогнула стол, положила совок на место – к стоявшим возле нагревателя метле и швабре. – За что ты на меня наговариваешь?

– За что мне было на тебя жаловаться?! Я не жаловалась!