Маленький друг

– Ты что?! – в Хили проснулся здравый смысл. – Нельзя же ее сюда на тачке везти. Все увидят.

– Тогда зачем мы ее вообще забирали? – сердито спросила Гарриет. – Нам нужно, чтоб она его укусила.

Они стояли на библиотечном крыльце, молчали. Наконец Гарриет вздохнула:

– Пошла-ка я обратно.

– Стой!

Она обернулась.

– Я вот о чем подумал… – Ни о чем он не думал, но нужно было срочно что-то сказать, чтобы спасти положение. – Вот о чем. У него на “Транс-АМе” – тарга-топ. В смысле, он у него с откидным верхом, – поправился он, увидев непонимающий взгляд Гарриет. – Спорю на миллион долларов, он обратно поедет по окружной дороге. Вся эта шваль за рекой живет.

– Именно там он и живет, – сказала Гарриет. – Я в справочнике смотрела.

– Вот и отлично. Потому что змею мы уже на эстакаду затащили. Гарриет презрительно поморщилась.

– Да ладно тебе, – сказал Хили, – ты что, новости не смотрела? Про то, как дети в Мемфисе залезли на эстакаду и кидались оттуда камнями по машинам?

Гарриет нахмурила брови. Дома они никогда не смотрели новости.

– Там такое было! Два человека погибли. Выступал какой-то полицейский, говорил, что, если едешь и видишь наверху детей, сразу, мол, надо перестроиться в соседнюю полосу. Ну, давай, – он с надеждой попинал ее ботинок носком кеда, – ты ж все равно ничего не делаешь. Пойдем хоть проверим, как там кобра? Я б на нее еще разик взглянул, а ты? Где твой велик?

– Я пешком пришла.

– Ладно. Садись на раму. Туда я тебя везу, а ты меня – обратно.



Жизнь без Иды. Если бы Иды не существовало, думала Гарриет, сидя по-турецки на пыльной, выбеленной солнцем эстакаде, то мне сейчас не было бы так плохо. Значит, мне всего-то нужно притвориться, что Иды никогда и не было. Все просто.

Ведь когда Ида уйдет, дома ничего не переменится. Ее присутствие было почти незаметным. В кладовке она держала бутылку кукурузной патоки, потому что любила макать в нее лепешки; был еще красный пластмассовый стакан, из которого Ида пила – летом она с утра наполняла его льдом и носила за собой по всему дому. (Родители запрещали Иде пить из домашних стаканов, вспомнила Гарриет, сгорая со стыда.) Фартук на заднем крыльце, табачные жестянки с помидорной рассадой, овощная грядка за домом.

И всё. Ни дня в своей жизни Гарриет не провела без Иды. Но когда Ида соберет свои жалкие пожитки – пластмассовый стакан, табачные жестянки, бутылку патоки, – ничего в доме не будет о ней напоминать, как будто ее тут никогда и не было. От этой мысли Гарриет стало совсем тошно. Она представила себе заросший сорняками огородик.

“Я буду о нем заботиться, – поклялась она. – Вырежу из журнала купон и выпишу какую-нибудь рассаду”. Она вообразила, как вскапывает землю, изо всех сил наваливаясь на лопату, а на ней – соломенная шляпа и садовый халат, коричневый, как у Эди. Эди выращивает цветы, ну а овощи чем сложнее? Эди ей поможет, Эди только рада будет, если она займется чем-то полезным…

Ей тут же вспомнились красные перчатки, и Гарриет накрыло мощной волной страха, смятения, опустошенности. Один-единственный раз Ида ей сделала подарок, а она его взяла и потеряла. Нет, наказала она себе, перчатки найдутся, не думай о них сейчас, подумай о чем-нибудь другом…

О чем? О том, как она вырастет, станет знаменитым ботаником и получит множество наград. Она представила, как вышагивает между цветочных грядок в белом халате, будто Джордж Вашингтон Карвер[28]. Она будет гениальным ученым – и очень скромным – и за все свои выдающиеся достижения денег не попросит.

Днем с эстакады все виделось по-другому. Пастбища были не зелеными, а пожухло-коричневыми, отдельные места скот вытоптал до пыльных красных проплешин. На заборах из колючей проволоки жимолость сплеталась с ядовитым плющом. За пастбищами – пустыри и бездорожье, только на горизонте развалины амбара – серые доски, ржавая крыша, будто выброшенный на берег остов корабля.

Гарриет сидела, привалившись спиной к прохладным мешкам с цементом, которые и тень отбрасывали на удивление прохладную и глубокую. На всю жизнь, думала она, я на всю жизнь запомню этот день, запомню это чувство. Где-то далеко за холмами монотонно гудел комбайн. Над холмами парили три сарыча – три черных воздушных змея. День, когда она потеряла Иду, навсегда останется для нее днем скользящих по безоблачному небу черных крыльев, днем выжженных солнцем пастбищ и сухого стеклянного воздуха.

Хили сидел напротив нее в белой пыли, скрестив ноги, прижавшись спиной к заграждению, и читал комикс, на обложке которого заключенный в полосатой тюремной форме на четвереньках полз по кладбищу. Хили клевал носом, хотя до этого долго продержался – где-то с час, стоя на коленях, он зорко следил за дорогой и шипел: тсс! тсс! – всякий раз, когда под ними проезжал очередной грузовик.

Усилием воли Гарриет снова переключилась на мысли о садике. У нее будет самый красивый сад в мире, там будут фруктовые деревья, декоративные изгороди, а капусту она посадит узорами, постепенно сад разрастется и займет весь двор, и двор миссис Фонтейн – тоже. Возле ее сада будут останавливаться машины, люди будут просить устроить им экскурсию. Мемориальный сад Иды Рью Браунли… нет, только не мемориальный, спешно одернула она себя, это звучит, как будто Ида умерла.

Один сарыч вдруг камнем рухнул вниз, за ним – два остальных, будто их утянула за собой бечева воздушного змея, накинулись на какую-нибудь полевку или сурка, которого переехал трактор. Вдали показалась машина, трудно разглядеть в дрожащем от жары воздухе. Гарриет прикрыла глаза обеими руками. Всмотрелась, вскрикнула:

– Хили!

Зашелестели страницы – Хили отбросил комикс.

– Уверена? – спросил он и подполз посмотреть. Уже два раза была ложная тревога.

– Это он, – сказала Гарриет и поползла на четвереньках по белой пыли к противоположной стене, где на четырех мешках цемента стоял ящик с коброй.

Хили прищурился. Вдали посверкивала машина, от которой кругами расходились выхлопные газы и пыль. Для “Транс АМа” она уж слишком медленно ехала, но только Хили открыл рот, чтобы это сказать, как под лучами солнца ослепительной бронзой вспыхнул металл капота. Взрезав знойное марево, оскалилась решетка радиатора – блестящая акулья ухмылка, ни с чем не спутаешь.

Он пригнулся (Хили почему-то только сейчас вспомнил, что Рэтлиффы всегда вооружены пистолетами) и пополз помогать Гарриет. Они перевернули ящик – сеткой в сторону дороги. В первый раз, когда была ложная тревога, они оцепенели от ужаса и совершенно запутались, пытаясь не глядя нашарить спереди задвижку, а машина тем временем пронеслась мимо; теперь же они заранее ослабили засов на ящике и подперли его палочкой от мороженого, чтоб можно было выдернуть язычок, не дотрагиваясь до него руками.

Хили оглянулся. “Транс АМ” катился в их сторону – подозрительно медленно. Он нас заметил, точно заметил. Но машина не остановилась. Он нервно глянул на стоявший у них над головами ящик.

Гарриет, дыша с присвистом, будто у нее астма, тоже оглянулась:

– Окей, – сказала она, – давай, раз, два…

Машина скрылась под мостом, Гарриет выбила палочку – и мир притормозил, перешел в режим замедленной съемки, когда они вместе, одновременно столкнули ящик с эстакады. Кобра выскользнула наружу, перевернулась, задергала хвостом, пытаясь распрямиться, и тут у Хили в голове разом пронеслось несколько мыслей. Самое главное – куда бежать? Сумеют ли они его обогнать? Ведь он затормозит, любой дурак затормозит, если ему кобра на крышу свалится, и тогда он за ними погонится.

Бетонный пол задрожал у них под ногами, когда кобра выскользнула из ящика и полетела вниз. Гарриет вскочила, облокотилась на заграждение, и лицо у нее сделалось гадкое, злобное, как у мальчишки-восьмиклассника.

– Бомбы пущены! – сказала она.


Они перегнулись через заграждение. У Хили закружилась голова. Извиваясь, кувыркаясь, кобра падала прямо на асфальт. Промахнулись, подумал он, глядя на пустую дорогу, и тут “Транс АМ” с откинутой крышей – выскочил у них из-под ног и проехал прямо под летящей вниз змеей.

Несколько лет назад они с Пемом играли в бейсбол возле бабушкиного дома в Мемфисе – дом был старый, но после ремонта в нем появилось много новомодного стекла. “Попадешь в окно, – сказал Пем, – и я дам тебе миллион долларов”. “Ага, – не подумав, согласился Хили, взмахнул битой и отбил мяч даже не глядя, с такой силой, что у Пема челюсть отвисла – мяч взмыл ввысь и полетел далеко-далеко, стрелой, не отклоняясь от курса, с грохотом – бабах! – пробил окно на веранде и чуть не угодил в бабушку, которая разговаривала по телефону – и как раз с отцом Хили.

Удар был фантастический, один на миллион: в бейсбол Хили играл из рук вон плохо, когда набирали команду, о нем вспоминали в самую последнюю очередь, чтоб не звать совсем уж задротышей и придурков, Хили ни разу в жизни не отбивал мяч так сильно, так уверенно, так высоко – бита выпала у него из рук, а сам Хили, разинув рот, следил за тем, как мяч, прочертив в воздухе безукоризненную, безупречную дугу, спикировал прямиком в центральное окошко бабушкиной застекленной веранды…

И ведь он знал, знал, что мяч разобьет окно, он понял это ровно в ту секунду, когда звучно шмякнул по нему битой, когда глядел, как мяч пущенной ракетой летит в стекло, знал – и чувствовал только всепоглощающий восторг. На секунду-другую он позабыл, как дышать, и (как раз перед тем, как мяч пробил окно – невозможную, далекую мишень) Хили с мячом стали единым целым, Хили казалось, что он управляет им силой разума, что на один непостижимый миг Бог даровал ему полный мысленный контроль над этим тупым предметом, который со скоростью света несся к неизбежной цели – вжжжжик, ввуууух, банзай.

Потом, конечно, были и слезы, и порка, но все равно историю эту Хили вспоминал с огромным удовлетворением. И сейчас он с такой же оторопью – с таким же ужасом, восторгом и трепетом, так же онемев и вылупив глаза, глядел на то, как все невидимые силы Вселенной разом слаженно взмыли вверх и синхронно полетели вниз, устремившись к одной невозможной цели, как пятифутовая кобра косо, по диагонали врезалась в край откинутой крыши, как ее тяжеленный хвост угодил прямиком в кабину и утянул кобру за собой.

Не сдержавшись, Хили вскочил, подпрыгнул, взмахнул кулаком:

– Есть!

Прыгая и улюлюкая, будто дьяволенок, он схватил Гарриет за руку, затряс ее, радостно тыча пальцем в “Транс АМ” – взвизгнули тормоза, машина, вильнув, съехала к обочине. Подняв облако пыли, машина тихонько запрыгала по камешкам, захрустел под колесами гравий.

Наконец машина остановилась. Не успели они и слова вымолвить, даже пошевелиться не успели, как дверца машины распахнулась и оттуда вместо Дэнни Рэтлиффа выкатилась какая-то тощая мумия – хилая, бесполая, в брючном костюме омерзительного горчичного цвета. Слабо вскидывая скрюченные ручки и шатаясь из стороны в сторону, она выскочила на середину дороги, потом запнулась, развернулась и проковыляла пару шажков обратно. “Айиииииии!” – завывало существо. Вой был тихий и на удивление вялый, если учесть, что на плече у мумии мертвым грузом висела кобра: все пять футов ее черного тела тянулись вниз. Она начиналась капюшоном (сверху была отчетливо видна жуткая метина-восьмерка) и заканчивалась узким и до ужаса проворным черным хвостом, за которым вздымалось грозовое облако красной пыли.

Гарриет оцепенела. Она ведь довольно ясно представляла, что произойдет, но отчего-то все шло шиворот-навыворот, будто она глядела в телескоп не с той стороны – приглушенные, неестественные крики, механические движения, все замедлилось от беспримесного, ошалелого ужаса. Теперь не выйдешь из игры, не бросишь игрушки, не смахнешь фигуры с шахматной доски, чтоб начать партию заново.

Гарриет пустилась наутек. За спиной у нее взметнулся ветер, раздался грохот, и вот уже Хили пронесся мимо нее на велосипеде, спрыгнул со съезда и рванул по трассе, пригнувшись к рулю, съежившись, будто крылатая обезьянка из книжки про волшебника страны Оз, яростно крутя педали – теперь каждый был сам за себя.

Гарриет бежала, и сердце у нее выскакивало из груди, позади бестолковым эхом метались слабые вскрики (аййййй… айййй). Полыхало убийственно безоблачное небо. С обочины. в траву, сюда. мимо забора с табличкой “Вход воспрещен!”, срезать через пастбище. Там, в бездонной жаре над дорогой, они с Хили прицелились и угодили даже не в машину, а в точку бифуркации: время стало зеркалом заднего вида, в котором мелькнуло и исчезло прошлое. Можно бежать вперед – и добежать до дома, но назад – назад уже не убежишь, ни на десять минут, ни на десять часов, ни на десять лет или дней. А это, как говорит Хили, невезуха. Невезуха, потому что Гарриет хотелось бежать только назад, потому что сейчас ей хотелось только одного – убежать в прошлое.



Кобра с облегчением скользнула в высокую траву, в жару и зелень, напомнившие ей о родине – подальше от городских чар, городского морока. В Индии кобра добывала себе пропитание на окраинах деревень и в полях (в сумерках она проскальзывала в амбары с зерном и охотилась там на крыс), поэтому и на новом месте она живо осваивалась в сараях, зернохранилищах и мусорных баках. Еще много лет она будет попадаться на глаза фермерам, охотникам и пьяницам, ее будут ловить искатели приключений, пытаясь сфотографировать или убить, и путь ее – безмолвный, одинокий – будет устлан слухами о загадочных смертях.



– Ты с ней почему не поехал? – наскакивал Фариш на Дэнни, пока они ждали в приемном покое реанимации. – Я жду ответа. Мне казалось, что и домой ее ты повезешь.

– Да откуда мне было знать, что она раньше выйдет? Нет бы звякнуть мне в бильярдную. Я приезжаю к суду в пять, а ее уж и след простыл.

“А ты, мол, добирайся, как знаешь”, чуть было не прибавил он. Дэнни пришлось тащиться на автомойку и просить Реверса, чтоб тот подбросил его до дому.

Фариш шумно дышал – сопел, видно, что вот-вот сорвется.

– Раз так, надо было там ее дожидаться.

– В суде? Или в машине сидеть? Целый день?

Фариш выругался.

– Надо было мне ее отвезти, – сказал он и отвернулся. – Так и знал, добром это все не кончится.

– Фариш… – Дэнни умолк.

Пожалуй, не стоило напоминать Фаришу о том, что он не умеет водить.

– А какого черта ты ее в грузовике не повез? – рыкнул Фариш. – Отвечай!

– Она сказала, что у грузовика лесенка уж больно крутая, она не заберется. Лесенка крутая, – повторил Дэнни, заметив, как побагровел Фариш, которому что-то послышалось.

– Слышу! – огрызнулся Фариш.

Он окинул Дэнни долгим тяжелым взглядом.

Гам лежала в реанимации – под двумя капельницами, с кардиореспираторным монитором. Ее в своем грузовике привез какой-то мужик. Он как раз проезжал мимо и стал свидетелем невероятного зрелища: по шоссе спотыкаясь, ковыляет старушка, а в плечо ей намертво вцепилась королевская кобра. Он выскочил из машины, вытащил из кузова пластмассовую оросительную трубу в шесть футов длиной и принялся охаживать тварь. Когда он наконец сбил кобру наземь, та метнулась в траву и уползла, но тут уж не сомневайтесь, сказал он врачу, когда привез Гам в больницу, то была самая настоящая кобра – капюшон, метина в форме очков, все было при ней. Он знал, как выглядит кобра, видел ее картинку на коробке патронов для пневматики.

– А броненосцы, а пчелы-убийцы, – говорил водитель грузовика, приземистый коротышка, румяный, улыбчивый, щекастый, пока доктор Бридлав листал главу про ядовитых рептилий в учебнике терапевтической помощи, – лезут к нам с Техаса, а потом на людей бросаются.

– Если вы говорите правду, – отвечал ему доктор Бридлав, – то эта кобра приползла из мест, которые подальше Техаса будут.

Доктор Бридлав долго проработал в неотложке, а поэтому прекрасно знал миссис Рэтлифф, которая здесь была постоянным гостем. Один юный медбрат отлично ее передразнивал, изображал, как она, держась за сердце, ковыляет к карете скорой помощи и одышливым голосом раздает указания внукам. Эта история с коброй – какая-то чушь собачья, но чушь или не чушь, а у старухи все симптомы совпадают – ее укусила кобра, а не какая-нибудь местная змея. У нее набрякли веки, упало давление, она жаловалась на боль в груди и затрудненное дыхание. Если б ее укусил гремучник, вокруг ранки была бы характерная припухлость, а ее не было. Укус, похоже, был неглубокий. Пиджак был с подплечниками, и поэтому кобре не удалось прокусить плечо.

Доктор Бридлав сполоснул крупные розовые руки, вышел к угрюмо столпившимся возле реанимации внукам.

– Налицо нейротоксические симптомы, – сказал он, – птоз, угнетение дыхания, понижение кровяного давления, отсутствие ярко выраженных отеков. Мы внимательно следим за ее состоянием, так как ее, возможно, придется интубировать и переводить на искусственное дыхание.

Внуки вздрогнули, недоверчиво на него уставились, самый младший – по виду умственно отсталый – энергично замахал рукой.

– Привет! – сказал он.