Машины как я

Миранда смолкла. Сделала медленный долгий вдох. И снова заговорила, взяв меня за руку.

– Как-то субботним вечером Мириам мне позвонила. Она была сама не своя. Сперва я даже не могла понять, что она говорит. Она хотела встретиться со мной в ближайшем парке. Когда я подошла к ней, она не могла говорить. Мы гуляли по парку, держась за руки, и все, что мне оставалось, это ждать. Наконец, она рассказала, что с ней случилось прошлым вечером. Возвращаясь из школы домой, она пошла через игровые площадки. Были сумерки, и она спешила, потому что родителям не нравилось, когда она задерживалась после наступления темноты. Она почувствовала, что за ней кто-то идет. И каждый раз, как она оглядывалась, ей казалось, что эта фигура все ближе. Она было хотела побежать (она быстро бегала), но потом решила, что это глупо. К тому же на плече у нее висела сумка, полная книг. А преследователь приближался. Она обернулась, увидела его и успокоилась, узнав знакомого ученика – Питера Горринджа. Он особо не выделялся в школе, но про него говорили, что он единственный из всех имел отдельное жилье. Его родители уехали за границу и на несколько месяцев сняли ему комнату, не желая доверять дом. Мириам только хотела что-то сказать, как Горриндж наскочил на нее, схватил за запястье и утащил за кирпичный сарай, где стояли газонокосилки. Она кричала, но никто не появился. Он был здоровым, а она такой худенькой. Он повалил ее на землю и изнасиловал.

Мы стояли в парке, обнявшись, посреди большого газона, окруженного клумбами, и плакали вместе. Но даже тогда, пытаясь осознать весь этот кошмар, я думала, что когда-нибудь все образуется. Она пройдет через это. Все ее любили и уважали, все будут в ужасе. Ее обидчик сядет в тюрьму. А я пойду с ней учиться в любой университет и всегда буду рядом. Когда она достаточно пришла в себя, она показала мне синяки на ногах и бедрах, и на обоих запястьях, по четыре отметины от его лап, когда он прижимал ее к земле. Она рассказала, как пришла домой в тот вечер, сказала отцу, что сильно простудилась, и сразу пошла спать. Ей повезло, так она считала, что мамы не было дома, иначе она бы тут же поняла, что что-то случилось. Тогда я начала догадываться, что она ничего не сказала родителям. Мы опять пошли по парку. Я сказала, что она должна сказать им. Она нуждалась в любой возможной поддержке и помощи. И если она еще не была в полиции, я пойду с ней. Сейчас же! Но Мириам так воспротивилась, что я была в шоке. Она схватила меня за руки и сказала, что я ничего не поняла. Ее родители никогда не должны узнать об этом, как и полиция. Я сказала, что мы должны пойти к врачу, чтобы он ее осмотрел. Тогда она накричала на меня. Врач сразу пошел бы к матери. Он был другом семьи. Об этом узнают родственники. И ее братья наделают глупостей и попадут в большие неприятности. Вся семья будет опозорена. Отец не перенесет такого удара. И если я ей друг, я должна сделать так, как она говорит. Она хотела, чтобы я пообещала сохранить это в тайне. Я упиралась, но Мириам стала требовать. Она так разбушевалась. И повторяла, что я ничего не поняла. Полиция, врач, школа, ее семья, мой отец – никто не должен ничего узнать. И я не должна связываться с Горринджем. Иначе все раскроется. В общем, я пообещала молчать. Поскольку у нас с собой не было Библии, мне пришлось поклясться на воображаемой Библии, а также на воображаемом Коране, и еще нашей дружбой и жизнью моего отца. Я сделала, как она просила, хотя я была убеждена, что ее семья встала бы на ее сторону и поддержала ее. И я до сих пор в это верю. Даже больше. Я точно знаю. Они любили ее и никогда бы не отреклись от нее и не стали бы вершить самосуд, какие бы безумные идеи у нее ни были о семейной чести. Они бы ее утешили и защитили. Она заблуждалась. А я еще хуже – я становилась соучастницей преступления, принимая ее условия и заключая тайное соглашение.

Следующие две недели мы виделись каждый день. И говорили только об этом. Время от времени я пыталась как-то ее отвлечь. Без толку. Мириам как будто успокоилась, стала более собранной, и я начала думать, что, возможно, она была права. Конечно, так думать было удобнее всего. Помалкивай, не смей травмировать семью, не смей сообщать в полицию, не смей доводить дело до суда, иначе будет кошмар. Сохраняй спокойствие и думай о будущем. Мы были уже почти взрослыми. Скоро наши жизни должны были измениться. Случившееся с ней было чудовищно, но с моей помощью она справится. Всякий раз, как я замечала Горринджа в школе, я сторонилась его. Это было несложно – приближался конец семестра, и все больше учащихся покидали школу навсегда.

В начале каникул отец взял меня с собой во Францию на две недели. Мы остановились у его друзей, на ферме в Дордони. Перед отъездом Мириам умоляла, чтобы я не звонила ей домой. Думаю, она боялась, что, если трубку возьмет ее мама, я забуду об обещании и все расскажу. К тому времени уже много у кого были мобильники, но до нас они как-то не дошли. Так что мы каждый день посылали друг другу письма и открытки. Я помню, как меня удручали ее письма. Они были не сказать чтобы отстраненными, а какими-то пустыми. Ее волновало только одно, но она не могла писать об этом. Поэтому она писала о погоде, о телепередачах и ничего – о своем внутреннем состоянии.

Меня не было две недели, и последние пять дней от нее ничего не приходило. Как только мы вернулись, я сразу пошла к ней домой. Еще на подходе я заметила, что дверь открыта и на пороге стоит ее брат Хамид. Вошли несколько соседей, кто-то вышел. Я приближалась к Хамиду, и меня скручивал страх. Он выглядел нездоровым, очень похудел и сперва, похоже, меня не узнал. Потом он сказал. Она перерезала вены в ванной. Ее уже похоронили позавчера. Я отшатнулась. Я была слишком оглушена, чтобы плакать, но меня ударило чувство вины. Мириам была мертва потому, что я согласилась молчать и лишила ее помощи, в которой она нуждалась. Мне хотелось убежать, но Хамид сказал, чтобы я вошла и поговорила с его матерью.

Я помню, как прошла через толпу людей на кухню. Хотя их дом был маленьким. Там находились от силы человек десять. Сана сидела на стуле, спиной к стене. Рядом были люди, и все молчали, а ее лицо – я его никогда не забуду – было искажено, сковано болью. Она увидела меня и сразу протянула руки, не вставая. Я к ней нагнулась, и мы обнялись. От нее шел жар, ее лихорадило. Я не плакала. Просто была в шоке. Она обвила мою шею руками и попросила шепотом, сама попросила, чтобы я была честна с ней. Знаю ли я что-нибудь о Мириам, что-нибудь, хоть что-то, почему она так сделала? Я словно онемела, но солгала, покачав головой. Я на самом деле была в ужасе. У меня даже в уме не укладывался масштаб моего преступления. А теперь я усугубляла его, обрекая эту женщину, которая стала мне как родная мать, на безответные страдания. Я убила ее дочь своим молчанием, а теперь отравляла ей остаток жизни.

Стало бы ей легче, если бы она узнала, что ее дочь изнасиловали? Я услышала, как ее родные причитают: «Если бы мы только знали!» Но если бы они узнали, они бы набросились на меня. И по праву. От этого мне было никуда не деться – ни тогда, ни сейчас, – я ответственна за смерть Мириам. Семнадцать лет и девять месяцев. Я отошла от Саны и поспешила уйти из дома, пряча ото всех лицо. Я не могла смотреть на них. Особенно на отца. И на маленькую Сурайю, которую Мириам так любила и я тоже. Я ушла из их дома и никогда больше не возвращалась. Через несколько дней, когда объявили результаты экзаменов Мириам – отличные, – Сана мне написала. Я ничего не ответила. Любой контакт с ними только ужесточал бы мое предательство. Разве я могла вместе с ними навещать могилу, как они предлагали, если само мое присутствие было бы сплошной ложью?

Так что я скорбела в одиночестве. Я никому не смела об этом рассказать. Ты первый, Чарли, кому я все это рассказываю. У меня началась затяжная депрессия. Я забросила учебу в универе. Отец направил меня к врачу, и мне прописали антидепрессанты, которые я не принимала, но была рада такому прикрытию. Наверное, в тот год я могла совсем свихнуться, но у меня была единственная цель в жизни – добиться справедливости. Точнее, отомстить.

Горриндж по-прежнему жил в съемной комнате на окраине Солсбери. И для моего замысла это было на руку. Уверена, ты уже обо всем догадался. Он работал в кафе – откладывал на путешествия. Я подождала, пока достаточно окрепну, и зашла туда с книгой. Я изучала его и усмиряла свою ненависть. И, когда Горриндж заговорил со мной, я держалась приветливо. В следующий раз я появилась там через неделю. Мы снова говорили – о всякой ерунде. Я видела, что интересна ему, и ждала, чтобы он позвал меня к себе. И он позвал, но я сказала, что буду занята. Когда я снова пришла, я поняла, что он на меня запал, и сказала, что позвоню ему. Я не спала почти всю ночь – представляла все, планировала. Никогда не думала, что ненависть способна так бодрить. За себя я совершенно не боялась. Во мне все кипело, я на все была готова. Я только этим и жила – засадить его за изнасилование. На десять лет, на двенадцать, даже пожизненного мало.

Я взяла с собой полбутылки водки. Это все, что я могла достать. Тем летом у меня уже было двое парней, так что я знала, что делать. В тот вечер я напоила Горринджа и соблазнила. Остальное ты знаешь. Когда меня одолевало отвращение, я думала о Мириам, представляла, как он придавливает ее к земле, пока она кричит и умоляет его. Думала о том, как она опускалась в ванную, чувствуя себя в полном одиночестве, лишенной чести, потеряв все надежды и желание жить.

Я планировала пойти в полицию прямо от Горринджа. Но, когда он слез с меня, я лежала как бревно от отвращения и шока. А когда наконец встала и оделась, я подумала, что слишком пьяна, чтобы произвести на дежурного сержанта хорошее впечатление. Так что я пошла в полицию следующим утром – и все получилось. Я специально не меняла одежду и не мылась. Все доказательства были на месте. В то время как раз ввели новый генетический тест. Полицейские обращались со мной лучше, чем я надеялась, после того, что читала в газетах. Хотя особого расположения я тоже не почувствовала. Они просто делали свою работу, и им хотелось испытать новый тест ДНК. Они привели Горринджа и взяли у него анализ. С того времени его жизнь превратилась в ад. А семь месяцев спустя стала еще хуже.

В суде я говорила за Мириам. Я стала ею и говорила от ее лица. Я уже так глубоко увязла во лжи, что рассказ об изнасиловании дался мне без труда. И мне помогало то, что я видела Горринджа в зале суда. Ненависть придавала мне сил. А когда он стал выдумывать эту историю с моей подругой Амелией, которой я якобы что-то писала, он казался таким жалким. Доказать, что ее не существует, было несложно. Журналисты в основном находились на моей стороне. Но некоторые судебные репортеры решили, что я злонамеренная лгунья. Судья был очень старомоден. Он сказал в заключительной речи, что я заведомо подвергала себя риску, придя с водкой к молодому человеку. Тем не менее присяжные единодушно высказались в мою пользу. Но, когда огласили приговор, я была разочарована. Шесть лет. Горринджу было всего девятнадцать. При хорошем поведении он выйдет в двадцать два. Это была более чем скромная расплата за жизнь Мириам. И еще мою дикую ненависть к нему подпитывала мысль, что мы с ним навсегда повязаны как соучастники, виновные в жуткой смерти Мириам. А теперь он хочет справедливости.





* * *


Вскоре после того, как меня лишили права на работу по специальности, я основал вместе с двумя друзьями фирму. Мы собирались покупать недорогие романтические апартаменты в Риме и Париже, реставрировать их до приличного уровня, обставлять антикварной мебелью и продавать состоятельным образованным американцам или агентствам, которые сами найдут покупателей. Это был не самый быстрый способ заработать первый миллион. Большинство образованных американцев не было богато. А у богатых были совсем другие вкусы. Кроме того, наша работа осложнялась тем, что приходилось разнюхивать, кому из местных чиновников и каким образом дать на лапу, особенно в Риме. А в Париже нас изводили бюрократы.

Однажды в выходной я вылетел в Рим для заключения сделки. Клиенту было принципиально, чтобы я остановился в его дорогом отеле, стоявшем в знаковом месте у вершины Испанской лестницы. Мой клиент занимал там большой люкс. Я прибыл в город мира вечером в пятницу и после поездки из аэропорта в забитом автобусе по жаре чувствовал себя не лучшим образом. Когда я вошел в прекрасный холл отеля, на мне были джинсы и футболка, а на плече висела дешевая сумка с ярлыком «Норвежских авиалиний». По случайности перед стойкой регистрации стоял менеджер отеля. Он ждал не меня – я был не настолько важной фигурой. Я оказался перед ним случайно, но он, будучи галантным джентльменом, безупречно одетым и вежливым, на итальянском радушно пригласил меня в свой отель. Я почти не понял, что он сказал. У него был монотонный голос, почти без всякой интонации, а я слабовато знал итальянский. Затем из-за стойки вышел портье и сказал мне, что менеджер был глухим от рождения, но говорил на девяти языках, в основном европейских. Он с детства превосходно читал по губам. Однако, чтобы он стал понимать меня, нужно было сообщить ему, на каком языке я говорю. Иначе он не сможет со мной общаться.

Он стал называть мне разные языки. Норвежский? Я покачал головой. Финский? Английский он назвал пятым. Он сказал, что мог бы поклясться, что я нордических кровей. И мы стали общаться, точнее, вести светскую беседу ни о чем. Но в теории перед нами открывался целый мир – нужно было лишь подобрать к нему ключ. Без него этот человек не смог бы проявить свой великий дар.

История Миранды стала для меня таким ключом. Наше общение в форме любви могло теперь начаться во всей полноте. Ее скрытность, замкнутость и молчаливость, ее недоверчивость и странное для ее лет ощущение груза пережитого, ее склонность отстраняться от меня, даже в моменты близости – все это делала с ней скорбь. Было мучительно понимать, что все это время она несла свою боль в одиночестве. Меня восхищало, с какой безрассудной смелостью она отомстила своему врагу. Невзирая на опасность, она сделала все задуманное с таким самообладанием и потрясающим безразличием к возможным последствиям. Я почувствовал, что люблю ее еще больше. И всем сердцем сострадал ее несчастной подруге. Я был готов на все, чтобы защитить Миранду от этого зверя Горринджа. И был тронут тем, что стал первым, кому она рассказала все это.

Для Миранды это тоже стало освобождением. После ее рассказа мы вдвоем поднялись к ней в спальню, и через полчаса она обвила мою шею руками и стала жадно целовать. Мы знали, что начинаем все заново. Адам сидел в соседней комнате на подзарядке, погруженный в свои мысли. Старое клише о стрессе и страсти оказалось чистой правдой. Мы раздевали друг друга с жадностью, но, конечно, гипс не прибавлял мне сноровки. А после мы лежали бок о бок, лицом к лицу. Ее отец до сих пор не знал правды. И Миранда больше ни разу не связывалась с семьей Мириам. Первое время она посещала мечеть, чтобы чувствовать себя ближе к ней, но потом это перестало помогать. Мириам была мертва, а Горринджа скоро собирались выпустить на свободу. Миранду неотступно мучило сожаление о клятве молчания, данной подруге. Она могла бы просто написать пару строчек Сане, или Ясиру, или классной руководительнице – и спасти Мириам. Но самым мучительным и неотвязным было воспоминание, как Сана, сокрушенная смертью дочери, спрашивала ее шепотом на ухо. Это Сана нашла Мириам в ванной. И эта сцена – багровая вода и хлипкое смуглое тело, выступающее над поверхностью, – впилась в воображение Миранды и преследовала ее в долгих ночных кошмарах, от которых она в ужасе просыпалась.

Лежа в постели в темной комнате, отгородившись от остального мира, мы, похоже, приближались к рассвету. Но было еще меньше девяти. В основном говорила Миранда, а я слушал и иногда задавал вопросы. Вернется ли Горриндж жить в Солсбери? Да, его родители все еще были в отъезде, и он будет жить в семейном доме. А семья Мириам по-прежнему живет в городе? Нет, они переехали в Лестер, поближе к родственникам. Миранда была на могиле? Много раз, всегда с оглядкой, чтобы не столкнуться ни с кем из родных. И всегда приносила цветы.

После долгого разговора трудно вспомнить, как и когда возникла какая-то тема. Но, вероятно, мы заговорили о Марке после Сурайи, любимой сестренки Мириам. Миранда сказала, что скучает по нему. Я признался, что тоже часто о нем думаю. Мы не сумели выяснить, где он находится и что с ним. Система поглотила его, скрыв в облаке положений о защите личной информации, охраняющих святыню семейного права. Мы заговорили об удаче, о том, как много она определяет в жизни ребенка: в каком окружении он рождается, любят ли его, а если любят, то насколько разумно.

Миранда немного помолчала и добавила:

– А когда все против него, придет ли кто-то ему на помощь?

Я спросил, считает ли она, что любовь отца способна возместить ей отсутствие матери. Миранда не ответила. Неожиданно ее дыхание выровнялось. И через несколько секунд она заснула, прижавшись ко мне. Я аккуратно перелег на спину, стараясь оставаться как можно ближе к ней. Потолок в предрассветной мгле показался мне очаровательно старинным, а не загаженным и раздолбанным. Я проследил взглядом за неровной трещиной, протянувшейся от угла до середины.

Если бы внутри Адама были шестеренки и маховики, в наступившей тишине я бы услышал их движение. Он сидел, сложив на груди руки и закрыв глаза. Внешний вид крутого парня, с некоторых пор сглаженный его гуманизмом, проявлялся в состоянии покоя со всей ясностью. Его приплюснутый нос смотрелся особенно угрожающе. Портовый грузчик с Босфора. Он словно пребывал в задумчивости. Но что это значило на самом деле? Сортировку блоков памяти на дистанционных носителях? Открытие-закрытие логических вентилей? Анализ прецедентов – сличение, отклонение и хранение? Без самосознания все это было бы вовсе не мышлением, а скорее обработкой данных. Но Адам сказал мне, что был влюблен. Доказательством чему служили его хайку. Любовь была бы невозможна без самосознания, как и мышление. Я все еще не решил для себя этот фундаментальный вопрос. Возможно, он был безответным. Никто никогда не узнает, что же мы создали. Какая бы субъективная жизнь ни имелась у Адама и ему подобных, нам она была недоступна. В этом смысле он представлял собой, используя модный сленг, «черный ящик», работа которого проявлялась лишь вовне. И дальше нам было не проникнуть.

Когда Миранда закончила свой рассказ, повисла тишина, а потом мы с ней стали разговаривать. Какое-то время спустя я повернулся к Адаму и спросил:

– Ну, что?

Он помедлил несколько секунд и сказал:

– Очень мрачно.

Изнасилование, самоубийство, губительное умолчание – конечно, это было мрачно. Я был слишком погружен в свои переживания и не стал просить его высказаться более развернуто. Теперь же, лежа рядом со спящей Мирандой, я подумал, не имел ли он в виду чего-то более существенного. Логика его мышления, если оно действительно было тем, чем… Зависит от определений… На этом месте я тоже заснул.

Прошло, пожалуй, полчаса. Я проснулся от какого-то звука за дверью. Моя рука в гипсе неудобно подвернулась. Миранда повернулась на бок и спала глубоким сном. Я снова услышал звук – знакомый скрип половицы. Мой сон был легким, и я не чувствовал тревоги, но резкий щелчок дверной ручки разбудил Миранду, нагнав на нее смятение и страх. Она резко села и взяла меня за руку.

– Это он, – шепотом сказала она.

Но я понимал, что этого не могло быть.

– Все в порядке, – сказал я.

Успокоив Миранду, я обмотал полотенце вокруг талии и собрался выяснить, в чем дело. Но не успел я подойти к двери, как та открылась, и я увидел Адама, протягивавшего мне кухонный телефон.


– Я не хотел вас беспокоить, – сказал он мягко. – Но думаю, на этот звонок ты захочешь ответить.

Я закрыл дверь у него перед носом и вернулся на кровать, прижимая телефон к уху.

– Мистер Чарльз Фрэнд? – спросил неуверенный голос.

– Да.

– Надеюсь, я не слишком поздно. Это Алан Тьюринг. Мы виделись мельком на Грик-стрит. Я подумал, не могли бы мы встретиться и пообщаться?





* * *


В ближайшие две недели Горриндж так и не объявился. Однажды ранним вечером я оставил Миранду в моей квартире с Адамом (она сама так решила) и направился на другой конец Лондона, в гости к Алану Тьюрингу, жившему вблизи Кэмден-сквер. Я был тронут и польщен его вниманием. Еще не изжитое юношеское самомнение внушало мне, что он, возможно, читал мою скромную книжицу об искусственном интеллекте, где я воздавал ему хвалу. Кроме того, мы оба владели высокоразвитыми репликантами. Мне нравилось считать себя экспертом в раннем этапе компьютерной эры. Возможно, думал я, Тьюринг хочет обсудить со мной, почему я придаю такое значение работе Николы Теслы. Тесла прибыл в Британию из Нью-Йорка в 1906 году, после закрытия проекта башни Ворденклиф для передачи радиоволн, и стал сотрудником Национальной физической лаборатории, что в некотором роде умаляло его статус и било по самолюбию. Ученый стал помогать Британии в гонке вооружений против Германии и не только разработал радар и радиоуправляемые торпеды, но стал также идейным вдохновителем «изобретательского зуда» в преддверии войны, в результате чего были созданы электронные компьютеры для управления артиллерией. В двадцатые годы Тесла внес свой вклад в разработку первых транзисторов. А после смерти в его бумагах были найдены описания и наброски кремниевых микросхем.

В своей книге я упомянул о знаменитой встрече Теслы и Тьюринга в 1941 году. За полтора года до смерти старый серб, на удивление высокий, совершенно высохший, с дрожавшими руками, сказал в своей послеобеденной речи в Дорчестере, что их общение «достигло звезд». Тьюринг же в единственном газетном интервью отметил только, что они провели светскую беседу. В то время он работал в секретной лаборатории в Блетчли-парке, занимаясь компьютерной расшифровкой кодов «Энигмы» для немецких ВМС, и должен был соблюдать осмотрительность.

Вагон метро, в который я сел на станции «Клэпем-Норт», был почти пуст. Но, как только мы оказались к северу от реки, вагон стал заполняться, в основном молодежью с транспарантами и свернутыми флагами. Завершался очередной марш безработных. На первый взгляд это были типичные рок-н-ролльщики. Во влажном воздухе вагона плыл конопляный дух, как добрый отголосок долгого дня. Но был среди них и другой контингент, заметное меньшинство, в котором мелькали пластиковые британские флажки на палочках – убыточная рыночная позиция моего бизнеса – и футболки с британским же флагом. Обе группировки яростно ненавидели друг друга, но делали общее дело. Сформировался непрочный альянс несогласных с каждой из сторон, врагов любых компромиссов. Правые обвиняли в безработице иммигрантов из Европы и Содружество. Британским рабочим урезали зарплаты. Новоприбывшие, как темнокожие, так и белые, усугубляли жилищный кризис, удлиняли очереди в поликлиниках и переполняли палаты в больницах, а также школьные классы и игровые площадки, где появлялось все больше девочек в платках. Целые пригороды полностью меняли облик на глазах одного поколения, а между тем в британском правительстве никто не спрашивал мнения местных.

Но левые видели в таких недовольствах только ксенофобию и расизм. Их список претензий был куда длиннее: алчность фондовой биржи, слабое инвестирование, культ акционерного капитала, устаревший закон о корпорациях и губительные издержки свободного рынка. Я принял участие в одном марше протеста, но потом понял бессмысленность такого активизма, прочитав о новом автомобильном заводе, построенном вблизи Ньюкасла. Он производил в три раза больше машин, чем прежний, сократив при этом численность рабочих в шесть раз. То есть увеличив эффективность в восемнадцать раз, а прибыль и того больше. Против такого не мог устоять никакой бизнес. Не только производственники теряли работу из-за роботов. Но и бухгалтеры, медицинские работники, маркетологи, логистики, кадровики, планировщики. Ах да, еще поэты хайку. Все они варились в одном котле. И чем дальше, тем больше в нем оказывалось людей, терзаемых вопросом: куда теперь деваться? Что им оставалось без работы: рыбалка, вольная борьба, изучение латыни? Но все это требовало частных доходов. Предложение Тони Бенна казалось мне убедительным. Роботы должны обеспечивать наш доход, облагаться налогом, как и обычные рабочие, и работать на благо всех, а не только хедж-фондов и корпораций. Я не солидаризировался ни с одной из протестных группировок, ни с их давними претензиями – и пропустил два следующих марша.

Для состоятельных граждан, которым было что терять, всеобщая зарплата была все равно что призыв к повышению налогов в пользу всяких дармоедов, пьяниц и бездельников. А что, по существу, представлял собой робот – безропотный плоский экран, безотказный трактор? Насколько я мог видеть, будущее, к которому я был прекрасно подготовлен, уже наступило. И, похоже, слишком быстро, чтобы подготовиться к неизбежному. Это было лживое клише – что в будущем нас ждут такие профессии, которых мы сейчас и представить не можем. Когда большинство оказывается без работы и денег, крах общества неизбежен. Но при наших щедрых государственных дотациях нам, широким массам, придется столкнуться с изысканной проблемой, много веков занимавшей богатых: куда девать время. Впрочем, нескончаемый досуг никогда особо не отягощал аристократию.

В вагоне было тихо. Люди казались измотанными. В эти дни устраивалось столько уличных протестов, что их былой задор иссяк. Один мужчина, у которого на поясе висели сдувшиеся волынки, спал на плече другого, все еще державшего инструмент под мышкой. В тишине в двухместной коляске покачивалась пара малышей. Еще один молодчик, в футболке с британским флагом, тихо читал детскую книжку трем внимательно слушавшим девочкам лет десяти. Я взглянул вдоль прохода и подумал, что мы все могли быть группой повстанцев, направлявшихся в сторону наших надежд на лучшую жизнь. На север!

Я сошел на станции «Кэмден-таун» и вышел на Кэмден-роуд. Марш вызвал обычный затор. Электрический транспорт стоял без движения. Одни водители ждали у открытых дверей машин, другие дремали. Но воздух был чище, чем когда я приезжал сюда мальчишкой с отцом, чтобы послушать, как он играет на «Джазовых рандеву». Только тротуары стали теперь гораздо грязнее. Мне приходилось старательно обходить собачьи кучи, остатки уличной еды и жирную бумажную посуду. Ничуть не лучше Клэпема, что бы там ни говорили мои друзья из Северного Лондона. Проходя мимо неподвижного общественного транспорта, я испытал ощущение небывалой скорости, словно во сне. Казалось, прошло всего несколько минут – и вот я уже стою на обшарпанной, но изысканной Кэмден-сквер.

Из давней журнальной статьи я помнил, что Тьюринг должен жить по соседству со знаменитым скульптором. Журналист выдал развесистую клюкву о глубокомысленных беседах через садовую изгородь. Прежде чем нажать кнопку звонка, требовалось собраться с духом. Великий человек попросил меня о встрече, я волновался. Кто мог сравниться с Аланом Тьюрингом? Его достижения поражали воображение: теоретическое рассмотрение Универсальной Машины и возможностей машинного сознания в тридцатые годы, прославленная работа во время войны (некоторые считали, что он сделал для победы больше, чем кто-либо еще; а кое-кто полагал, что он приблизил ее на два года), а после работа с Фрэнсисом Криком по изучению строения белка, затем, через несколько лет, вместе с двумя друзьями по кембриджскому Королевскому колледжу он наконец решил проблему равенства классов P и NP и применил это решение для разработки улучшенных нейронных сетей и новаторского программного обеспечения для рентгеноструктурной кристаллографии; участвовал в разработке первых протоколов для интернета, а затем и для Всемирной сети; сотрудничал, ко всеобщему восторгу, с Хассабисом, которого встретил на шахматном турнире (и проиграл ему партию); основал вместе с молодыми американцами одну из гигантских компаний цифрового века, потратил целое состояние на благотворительность и за всю свою карьеру никогда не терял интереса к истокам собственных научных изысканий, постоянно совершенствуя цифровые модели искусственного интеллекта. И все это без Нобелевской премии. Помимо этого, меня, как обывателя, впечатляло благосостояние Тьюринга. Он явно был не менее богат, чем техномагнаты, проживавшие в роскоши к югу от Стэнфорда в Калифорнии или к востоку от Суиндона в Англии. Капиталы, которыми он владел, были не менее внушительны, чем у них. Но никто из них не мог похвастаться бронзовой статуей на Уайтхолл, перед Министерством обороны. Он был настолько выше своего богатства, что мог позволить себе жить в беспокойном Кэмдене, а не в Мэйфэйре. Он не озаботился покупкой частного реактивного самолета или хотя бы второго дома. Говорили, что он ездил в свой институт на Кингс-кросс на автобусе.

Я приложил большой палец к кнопке звонка и нажал. Из домофона немедленно раздался женский голос:

– Представьтесь, пожалуйста.

Зажужжал замок, я открыл дверь и вошел в просторный холл типичного викторианского дома с плиточным полом в клетку. По лестнице ко мне спускалась женщина примерно моих лет, пухлая и розовощекая, с длинными прямыми волосами и приветливой скошенной улыбкой. Я протянул ей левую, здоровую руку, и мы познакомились.

– Чарли.

– Кимберли.

Австралийка. Она повела меня по первому этажу. Я ожидал, что окажусь в просторной гостиной с книгами, картинами и пышными диванами и в скором времени буду пить джин-тоник с Мастером. Но Кимберли открыла узкую дверь и ввела меня в комнату для совещаний без окон. Длинный стол из обработанного бука, десять стульев с прямыми спинками, аккуратно разложенные блокноты с карандашами и стаканы для воды, резкое флуоресцентное освещение, белая доска и двухметровый телеэкран, вмонтированные в стену.

– Он будет через пару минут.

Кимберли улыбнулась и ушла, а я присел за стол и попытался умерить ожидания.

Долго ждать не пришлось. Не прошло и минуты, как он возник передо мной, и я поспешно и неловко встал из-за стола. Вспоминая об этом, я вижу красную вспышку – его блестящую красную рубашку на фоне белых стен в ярком свете. Мы молча пожали друг другу руки, он взмахом велел мне сесть, а сам обошел стол и уселся напротив меня.

– Ну так…

Он опустил подбородок на сплетенные кисти рук и пристально посмотрел на меня. Я старался смотреть ему в глаза, но был слишком взволнован и вскоре отвел взгляд. И снова сосредоточенный взгляд Тьюринга сливается в воспоминании с образом Люсьена Фрейда, которого я встретил тридцать лет спустя. Сдержанный, но беспокойный, голодный, даже свирепый. Лицо человека напротив меня отражало не только прожитые годы, но и всеобъемлющие социальные перемены и личные триумфы. Я помнил это лицо на черно-белых фотографиях первых месяцев войны, широкое, по-мальчишески округлое, с темными волосами, аккуратно расчесанными на пробор, в твидовом пиджаке с вязаным джемпером и при галстуке. Черты изменились в калифорнийский период, в шестидесятые, когда он стал работать с Криком в Институте Солка, а затем в Стэнфорде – в те годы он сблизился с поэтом Томом Ганном[34] и его кругом – среди богемы, где он мог не стесняться своей ориентации, быть серьезным интеллектуалом при свете дня и ночным гулякой. Тьюринг коротко познакомился с Ганном на вечеринке в Кембридже в 1952 году, когда тот был еще студентом. Снова встретившись с поэтом в Сан-Франциско, он не проникся интересом к наркотическим «экспериментам» молодого товарища, но само общение пробудило в нем вкус к свободе.

Я почувствовал, что мы обойдемся без светской беседы.

– Ну так, Чарли. Расскажи мне все о своем Адаме.

Я откашлялся и приступил к рассказу. Тьюринг внимательно слушал и время от времени делал заметки. О первых признаках своеволия Адама вплоть до первого неповиновения. О его физической сноровке, о том, как мы с Мирандой формировали его характер, о сцене в магазинчике мистера Саида. Затем о том, как Адам без зазрения совести переспал с Мирандой и о последовавшем разговоре. О появлении в нашем доме маленького Марка и о том, как Адам соревновался с Мирандой за внимание мальчика. Здесь Тьюринг поднял палец. Он хотел знать подробности. Я рассказал, как Миранда учила Марка танцевать и как Адам бесстрастно наблюдал за ними. Потом рассказал, как он повредил мне запястье (сдержанный кивок на гипс), о его шутке, что он вырвет мне руку, о том, как он объявил о своей любви к Миранде, о его теории хайку и об упразднении личного пространства во всемирном разуме и, наконец, о том, как он вывел из строя свой выключатель. Я отдавал себе отчет в силе своих чувств, колебавшихся от обожания до раздражения. Я также сознательно не стал упоминать о Мириам и Горриндже – это была отдельная история.

Я рассказывал почти полчаса. Тьюринг налил воды в стакан и пододвинул мне.

– Спасибо, – сказал он. – Я держу связь с пятнадцатью владельцами, если это правильное слово. Вы первый, с кем я встретился лицом к лицу. Один приятель в Эр-Рияде, шейх, владеет четырьмя Евами. Из этих восемнадцати А-и-Е одиннадцать предприняли попытку различными способами самостоятельно нейтрализовать выключатели. Что касается семи других и еще шести, я думаю, это вопрос времени.

– Это опасно?

– Это интересно.

Он смотрел на меня выжидающе, но я не знал, чего он хочет. Я был растерян и нуждался в его одобрении. Чтобы нарушить молчание, я сказал:

– А что же с двадцать пятым?

– Мы начали разбирать его в тот же день, как получили. Его сейчас вовсю изучают в Кингс-кросс. У нас там уйма программного обеспечения, но мы не подаем заявок на патенты.