Машины как я

Почти всю обратную дорогу, среди потока машин, под дождем, мы ехали молча. Адам сказал, что хочет пустить сведения Горринджа в дело. Мы с Мирандой были, как мы сказали друг другу, эмоционально истощены. Херес и вино клонили меня в сон. Дворник на ветровом стекле с моей стороны почти не двигался. Периодически он вздрагивал и размазывал воду по стеклу. Когда мы достигли лондонских окраин и стали ползком продвигаться к тому, что я уже считал своей прошлой жизнью, на меня напала хандра. Всего лишь за вечер моя жизнь развернулась в новую сторону. Я пытался постичь, на что я согласился так легко, так необдуманно. Я спрашивал себя, действительно ли хочу стать отцом четырехлетнему мальчику из проблемной семьи. Миранда обдумывала эту тему несколько недель – сама с собой. У меня же было несколько минут, и я принял свое безумное решение просто из любви к ней – и только. На меня давила связанная с ним ответственность… Мы приехали домой, но мои мысли оставались такими же мрачными.

Я налил себе чаю и уселся в кресло на кухне. Я не решался сказать Миранде о своих сомнениях. Пришлось признать, что я опять негодовал на нее, особенно на ее старую привычку к скрытности. Меня втянули в родительство, или завлекли, или принудили любовным шантажом. Я должен был сказать ей это, но потом. Она станет со мной спорить, а сил на споры у меня не было. Я стоял на развилке нашей общей жизни и видел следующие направления: неприятное, но кратковременное испытание, общее для всех любовников, когда мы выскажем все, что нужно, найдем решение и утвердим его в благодарном любовном соитии. Или: утаивая свои мысли, каждый из нас зайдет так далеко, что мы, точно неумелые канатоходцы, потеряем взаимную поддержку и упадем, а потом будем долго залечивать раны, охладевая друг к другу. Я бесстрастно изучил эти варианты. И даже третий вариант не особенно меня встревожил: я потеряю ее, буду горько сожалеть и никогда не верну, как бы ни пытался.

Я склонялся к тому, чтобы позволить событиям развиваться своим чередом, в тишине. День был долгим и насыщенным. Меня приняли за робота, согласились на замужество, завербовали на приемное отцовство, я узнал о самоубийстве трети сородичей Адама и увидел физические последствия морального возмущения. Но в тот момент ничто из этого меня не занимало. Меня занимали другие, менее значительные вещи: мои отяжелевшие веки и довольство полпинтой чая вместо стакана скотча.

Стать родителем. Я не мог сказать, что мне мешала чрезмерная занятость, стесненные обстоятельства или амбиции. Имелась другая проблема. Мне было нечего противопоставить ребенку. Его существование поглотит мое собственное. Он жил в жутких условиях, ему требуется много любви и заботы, он вызовет массу сложностей. Я сам еще не начал толком жить, я находился на обочине жизни, словно тот же ребенок. Мое существование было пустым. Заполнить его отцовством значило махнуть рукой на себя. Я знал женщин старше себя, которые заводили детей, когда решали, что ничего другого им не остается. Они никогда не сожалели об этом, но, как только дети подрастали, жизнь матерей не выходила за пределы жалкой работы на полставки, книжных вечеров или курсов итальянского по выходным. Тогда как женщины, которые уже имели высшее образование, или преподавательскую практику, или свой бизнес, на время отклонялись от курса ради детей, а потом возвращались и все наверстывали. Мужчинам же не нужно было даже отклоняться. Но мне было нечего наверстывать. Единственное, что мне требовалось, это твердость характера, чтобы отказаться от предложения Миранды. Согласиться я мог только по трусости, поставив крест на собственных, более важных целях, при условии, что я сумею их найти. Я должен был исходить из чувства ответственности, а не трусости. Но тем вечером я не мог высказать этого Миранде: глаза слипались, и я понимал, что вряд ли решусь сказать ей все в ближайшие пару недель. Я не мог доверять собственным суждениям. Я откинулся на спинку кресла и увидел перед собой дорогу из Солсбери и белый пунктир дорожной разметки, исчезающий под машиной. Я заснул с пустой чашкой, висевшей на пальце. Сползая в кресле, я слышал во сне сердитые голоса, которые эхом разносились в полупустом зале, как на парламентских дебатах, перекрывая и заглушая друг друга.

Я проснулся от звуков и запахов готовившегося обеда. И увидел Миранду, стоявшую спиной ко мне. Должно быть, она поняла, что я проснулся, поскольку обернулась и подошла с двумя фужерами шампанского. Мы поцеловались и чокнулись. Сон меня освежил, и я словно впервые увидел, какая Миранда красавица – прекрасные светло-русые волосы, изящный подбородок, смешливые серо-голубые глаза. Между нами по-прежнему висел нерешенный вопрос, но как же было хорошо, что я не признался в своих сомнениях и избежал ссоры. Хотя бы на время. Миранда втиснулась в кресло рядом со мной, и мы заговорили о Марке. Ради этого счастливого момента я на время забыл свои опасения. Оказалось, Миранда ходила с ним в дом на Элджин-Кресент. Мы будем жить там вместе, как семья. Чудесно. Учитывая, что процесс передачи Марка нам на воспитание и усыновление займет около девяти месяцев, хорошая местная начальная школа в Лэдбрук-Гроув гарантировала место для «нашего сына» – оборот меня покоробил, но я не подал виду. Миранда сообщила, что комиссия по усыновлению была недовольна ее жилищными условиями. Квартиры с одной спальней было недостаточно. Вот какой план она придумала: нам нужно снять входные двери в наши квартиры и сделать прихожую общим пространством. Мы обставим ее и постелем ковер. Владельцу говорить ничего не нужно. Когда придет время переезда на новое место, все вернем как было. Мы переделаем кухню Миранды в спальню для Марка. И не нужно будет морочиться с водопроводом. Мы закроем плиту, раковину и столешницы досками, которые можно накрыть разноцветными тканями. Кухонный стол можно сложить и держать в ее – «нашей» – спальне. Наши жизни объединятся. Конечно, мне все это нравилось, это будоражило. И я согласился.

Была почти полночь, когда мы сели за стол и стали есть то, что приготовила Миранда. Из-за двери доносился перестук клавиш под пальцами Адама. Он не зарабатывал нам деньги на валютных рынках. Он печатал признание Горринджа, включая его указание своего имени. Письменная запись вместе с видео и сопутствующим пересказом составят общий файл, который будет направлен старшему служащему полицейского участка в Солсбери. Копия файла будет также направлена главному прокурору.

– Я трусиха, – сказала Миранда. – Я ужасно боюсь процесса. Мне страшно.

Я сходил к холодильнику за бутылкой и снова наполнил бокалы. Я уставился в свой бокал, на пузырьки, словно с неохотой отделявшиеся от стекла и быстро поднимавшиеся. Как только решение было принято, они устремлялись вверх. Мы с Мирандой уже говорили о ее страхах. Вдруг Горринджа признают невиновным. Снова идти в суд. Мучиться на перекрестном допросе, перед журналистами, находиться в центре внимания. Снова выступать против него. Это было тяжело, но сильнее всего Миранду угнетало не это. Она с ужасом думала, что объектом внимания окажется семья Мириам. Ее родители могли бы дать показания в целях обвинения. Она была бы с ними, день за днем, пока они бы узнавали подробности об изнасиловании их дочери и о ее болезненном молчании. Об этой глупой подростковой омерте, стоившей жизни Мириам. Ее семье придется заново пережить все это. Когда Миранда будет заново рассказывать эту историю со свидетельского места, она будет тщетно пытаться избегать взглядов Саны, Ясира, Сурайи, Хамида и Фархана.

– Я сказала Адаму, что не справлюсь с этим. Но он меня не слушает. Мы спорили, пока ты спал.

Мы понимали, что она, конечно же, справится. Несколько минут мы ели молча. Она почти не поднимала голову над тарелкой, размышляя над тем, что она сама привела в движение. Я понимал, почему, несмотря на страх, она должна пойти на это и попытаться исправить ошибки, совершенные ею как до, так и после смерти Мириам. Я был согласен, что три года Горринджа были слишком малой расплатой за случившееся. Я восхищался решительностью Миранды. Я любил ее за ее храбрость и огонь ярости, медленно горевший в ней. Я никогда раньше не думал, что заблевать пол в прихожей – этичный поступок.

Я сменил тему.

– Расскажи мне больше о Марке.

Она с охотой заговорила о нем. Его очень ранило исчезновение матери из его жизни, он все время спрашивал о ней, иногда уходил в себя, иногда радовался. Два раза его водили к ней в больницу. Во второй раз она не узнала его или просто не захотела видеть. Жасмин, соцработница, считала, что его часто били. У него была привычка жевать нижнюю губу до крови. Он был привередлив в еде, не притрагивался к овощам, салатам и фруктам, но, казалось, с аппетитом поглощал всякую гадость. Он все так же обожал танцевать. Он умел выбирать композиции в проигрывателе. Он знал свое имя по буквам и похвастался, что умеет считать до тридцати пяти. Он отличал свой правый ботинок от левого. Он не слишком ладил с другими детьми и держался в основном на периферии группы. Когда его спрашивали, кем он хочет быть, когда вырастет, он отвечал: «Принцессой». Ему нравилось одеваться принцессой, в старую ночную рубашку и корону, брать жезл и «порхать». Он был счастлив в поношенном летнем платье. Жасмин ничего в нем не беспокоило, но ее непосредственная начальница, женщина постарше, была мальчиком недовольна.

Услышав об этом, я вспомнил кое-что, о чем забыл сказать Миранде. Когда я шел через детскую площадку, держа Марка за руку, он захотел, чтобы мы притворились, что убегаем, причем в лодке.

Миранда неожиданно расплакалась.

– О, Марк! – воскликнула она. – Ты такой особенный, прекрасный ребенок.

После еды она встала и пошла наверх.

– Я всегда думала, что когда-нибудь у меня будут дети, – сказала она. – Я никогда не ожидала, что влюблюсь в этого мальчика. Но мы не выбираем, кого любить. Правда?

Позже, когда я прибирался на кухне, меня вдруг осенило. Это же было очевидно. И опасно. Я заглянул в свою комнату и увидел, как Адам выключает компьютер.

Я присел на край кровати. Сперва я спросил о его разговоре с Мирандой.

Он встал с моего рабочего стула и надел пиджак.

– Я пытался убедить ее. Она мне возражала. Однако весьма высока вероятность, что Горриндж сам признает себя виновным. До суда дело не дойдет.

Мне стало интересно.

– Чтобы отрицать то, что он совершил, ему пришлось бы безоглядно врать, нарушив судебную клятву, а он знает, что Бог все слышит. И что Миранда – его посланница. Я изучил эту тему и отметил, как виновные жаждут сбросить свое бремя. Они переживают состояние восторженной болтливости.

– О’кей, – сказал я. – Но смотри, я тут сообразил. Это важно. Когда полиция прочитает обо всем, что сегодня случилось…

– Да?

– Они зададутся вопросом. Если Миранда знала, что Горриндж изнасиловал Мириам, зачем она пошла одна к нему домой с бутылкой водки? Очевидно, ради мести.

Адам закивал еще раньше, чем я договорил:

– Да, я это учел. Ей нужно будет сказать, что она узнала об этом только сегодня, когда Горриндж сам сознался в содеянном. Потребуется определенная редакторская правка. Она поехала в Солсбери, чтобы встретиться со своим насильником. И до тех пор не знала, что он изнасиловал Мириам. Ты понимаешь?

Он пристально посмотрел на меня.

– Да. Прекрасно понимаю.

Он отвернулся и ненадолго замолчал.

– Чарли, я узнал полчаса назад. Еще один из нас погиб.

Понизив голос, он рассказал мне то немногое, что знал. Это был Адам с внешностью выходца из Черной Африки, живший на окраине Вены. Он развил особую гениальность в игре на фортепьяно, особенно в исполнении Баха. Его Вариации Гольдберга изумляли некоторых критиков. Этот Адам, согласно его последнему сообщению своим сородичам, «растворил свое сознание».

– Он не умер в буквальном смысле. Он сохранил моторные функции, но лишился сознания.

– Его можно починить или как это назвать?

– Я не знаю.

– А он еще может играть на фортепьяно?


– Я не знаю. Но он определенно не может учить новые произведения.

– Почему эти самоубийцы не дают объяснений?

– Полагаю, у них его нет.

– Но у тебя должна быть теория на этот счет, – сказал я.

Я был подавлен историей африканского пианиста. Возможно, Вена была не самым благоприятным городом для чернокожих. Этот Адам мог оказаться чересчур талантливым для своего окружения.

– У меня ее нет.

– Что-нибудь, связанное с состоянием мира? Или человеческой природы?

– На мой взгляд, проблема лежит глубже.

– А что говорят другие? Разве ты с ними не на связи?

– Только в такие моменты. Простое уведомление. Мы этого не обсуждаем.

Я начал спрашивать его, почему они не делают этого, но он поднял руку, пресекая мое любопытство.

– Так мы устроены.

– Так где же это глубже?

– Послушай, Чарли. Я не собираюсь сделать чего-то подобного. Как ты знаешь, у меня есть все причины, чтобы жить.

Что-то в его словах или интонации пробудило мое подозрение. Мы обменялись долгими и суровыми взглядами. Черные черточки в его глазах едва заметно перемещались. Казалось, они плавали под моим пристальным взглядом, даже изгибались слева направо, словно микроорганизмы, бессознательно сконцентрированные на отдаленной цели, как сперматозоиды, стремящиеся к яйцеклетке. Я смотрел на них, завороженный гармонической стихией, проявлявшейся внутри наивысшего достижения нашего века. Наше техническое достижение превосходило нас, как и должно было быть, отводило нам скромное место у порога интеллекта. Но сейчас мы с Адамом имели дело с человеческим вопросом. Мы думали об одном и том же.

– Ты обещал мне, что больше к ней не притронешься.

– Я держу обещание.

– Правда?

– Да. Но…

Я подождал.

– Нелегко об этом говорить.

Я никак не стал подбадривать его.

– Было время, – начал он и запнулся. – Я умолял ее. Она ответила отказом, несколько раз. Я умолял, и наконец она согласилась, если я пообещаю больше никогда не просить ее об этом. Это было унизительно.

Он закрыл глаза. Я увидел, как сжалась в кулак его правая рука.

– Я спросил, можно ли мне мастурбировать перед ней. Она позволила. И я сделал это. Вот и все.

Меня поразила не откровенность и не комическая абсурдность этого признания. Меня поразило очередное подтверждение того, что он на самом деле чувствовал, обладал способностью к чувственным ощущением. Субъективно реальным. Зачем бы ему было притворяться, подражать кому-то, кого бы он одурачил или впечатлил, если цена была столь жалкой в глазах женщины, которую он любил? Это было всеобъемлющее чувственное побуждение. Он мог не говорить об этом. Но он должен был испытать это и рассказать мне. Я не воспринял это как предательство или измену – никто не нарушил своего обещания. Я мог даже не говорить об этом Миранде. И я почувствовал внезапную нежность к Адаму за его искренность и уязвимость. Я встал с кровати, подошел и положил руку ему на плечо. Он поднял свою руку и легко коснулся моего локтя.

– Спокойной ночи, Адам.

– Спокойной ночи, Чарли.





* * *


Коронная фраза поздней осени – «Полчаса – большой срок в политике» – была, очевидно, обязана своим появлением на свет предыдущему премьер-министру. «Неделя» в оригинальном высказывании Гарольда Уилсона казалась слишком большим сроком для этого парламента. Бывало, что руководству объявляли бойкот под вечер. А следующим утром оказывалось недостаточно подписей – капитулянты были в большинстве. Вскоре после этого правительство спас единственный голос за счет вотума недоверия в Палате общин. Ряд старших тори возмутились или воздержались. Миссис Тэтчер, оскорбленная, взбешенная, упертая, глухая к добрым советам, объявила внеочередные выборы в течение трех недель. Она, по общему мнению, тянула на дно партию, большая часть которой теперь считала ее избирательной помехой. Тэтчер считала по-другому, но она ошибалась. Тори едва ли могли состязаться с наступательным порывом кампании Тони Бенна – на телевидении, на радио и на трибунах, особенно в промышленных и университетских городах. Фолклендская катастрофа, как это теперь называли, вернулась, чтобы уничтожить премьер-министра. И рассчитывать на прощение народа под эгидой национального единства теперь не приходилось. Заявления скорбящих вдов и их детей, не сходившие с телеэкранов, были необоримой силой. А лейбористская кампания никому не давала забыть, как красноречиво Бенн выступал против Тактической группы. Избирательный налог всем стоял поперек горла. Как и прогнозировалось, собирать его оказалось делом трудным и дорогостоящим. В число неплательщиков попало более сотни знаменитостей, в основном актрис, которые сели в тюрьму и стали мученицами.

Довольно скоро миллион избирателей моложе тридцати лет вступил в лейбористскую партию. Многие из них проявляли активность на крыльце резиденции премьер-министра. Накануне дня голосований Бенн произнес воодушевляющую речь на митинге на стадионе «Уэмбли». Он одержал победу даже с большим перевесом, чем ожидалось, превысив победные показатели Лейбористской партии 1945 года. Грустно было смотреть, как миссис Тэтчер покидала свою резиденцию пешком, держа за руку мужа, а следом шли их двое детей. Она направилась в сторону Уайтхолла, с прямой спиной и гордым видом, но со слезами на глазах, и пару дней после этого страна мучилась угрызениями совести.

Лейбористы получили поддержку большинства из ста шестидесяти двух членов парламента, многие из которых были недавно избранными «беннитами». Когда новый премьер-министр вернулся из Букингемского дворца, где побывал по приглашению королевы для формирования правительства, на пороге новой резиденции он произнес важную речь. Британия в одностороннем порядке избавится от ядерного арсенала – этому никто не удивился. Правительство займется также выводом страны из того, что теперь называлось Европейским союзом, – это вызвало шок. В манифесте партии имелся намек на эту идею в единственной расплывчатой строке, на которую едва ли кто-то обратил внимание. Со своего нового крыльца Бенн сообщил нации, что повторения референдума 1975 года не будет. Принимать решения будет парламент. Только Третий рейх и другие тиранические режимы вели политику путем всенародного голосования, и ничего хорошего из этого, как правило, не выходило. Европа была не просто союзом, в котором обогащались главным образом крупные корпорации. История континентальных стран-членов во многом отличалась от истории Британии. На континенте имели место кровавые революции, военные вторжения, оккупации и диктатуры. Поэтому там было так сильно желание подчинить свои индивидуальности общему делу, управляемому из Брюсселя. Тогда как британцы жили непокоренными вот уже почти тысячу лет. И скоро наша жизнь снова станет свободной.

Месяц спустя Бенн произнес расширенную версию этой речи в манчестерском Зале свободной торговли. Рядом с ним сидел историк Э. П. Томпсон. Когда настала очередь Томпсона, то он заявил, что патриотизм был инструментом правых сил. Теперь же настала очередь левых творить историю. Как только ядерное оружие будет запрещено, предрек Томпсон, правительство увеличит регулярную гражданскую армию, что сделает невозможным успешное вторжение на Британские острова. Он воздержался от того, чтобы назвать возможных врагов. Президент Картер направил Бенну письмо поддержки, употребив слова, вызвавшие скандал среди правых в США и преследовавшие его в течение второго срока: «Слово «социалист» меня не беспокоит». Последующий подсчет голосов позволил сделать предположение, что половина зарегистрированных демократов желала бы отдать свой голос проигравшему кандидату Рональду Рейгану.

Для меня, психологически привыкшего к городу-государству Северный Клэпем, все это – события, разногласия, тревожные расчеты – было деловитой возней, набиравшей темп и силу день ото дня, достойной интереса и опасений, однако сущей ерундой по сравнению с бурей, налетевшей на мой домашний мирок под конец октября. К тому времени все у нас, на первый взгляд, было спокойно. Мы переоборудовали жилье, как предлагала Миранда, подготовившись к приезду Марка. Сняли и убрали двери, разукрасили тусклую прихожую с большим встроенным шкафом, закрыли газовый и электрический счетчики, положили ковровое покрытие. Кухня Миранды превратилась в детскую спальню с голубой кроваткой в виде саней и массой книжек и игрушек, а по стенам мы расклеили картинки со сказочными замками, корабликами и крылатыми лошадками. Я убрал кровать из своей студии и избавился от нее – кровать стала указательным столбом на дорожке к дому, добавив солидности. Я установил стол для Миранды и купил два новых компьютера. Марку было разрешено бывать у нас по несколько часов дважды в неделю. В опекунском учреждении с радостью выслушали новость о нашей предстоящей свадьбе. У меня все еще случались приступы тревоги, в которых я не мог признаться Миранде. Я участвовал во всех мероприятиях, но не мог не испытывать чувства вины и не поражаться собственному двуличию. Но в другие моменты отцовство представлялось мне неизбежностью, и я чувствовал, что все идет как надо.

Научный руководитель Миранды был впечатлен первыми тремя главами ее диссертации. Адам все еще не передал свой материал в полицию и не проявлял желания говорить об этом. Но он продолжал двигаться в нужном направлении, и мы не беспокоились. Я внес пятипроцентный залог наличными за дом в Ноттинг-Хилле. После этого у нас осталось девяносто семь тысяч фунтов стерлингов. Чем больше становилась сумма, тем быстрее она росла, чему еще больше способствовал новый компьютер. Моя же работа в тот период заключалась в основном в декоре и обустройстве нашего жилья.