Медвежий угол

Коллега тотчас виновато затараторила:

– Прости, это больная тема, да? Вы из-за этого поругались?

Мира выставила ее из кабинета. Времени на смех не осталось. День у нее расписан, или, по крайней мере, так утром казалось. Но сначала заглянул шеф и спросил, есть ли у нее минутка «пробежаться по договорчику», – это заняло час. Затем позвонил клиент по срочному делу, это заняло еще час. Потом позвонил Лео и сообщил, что тренировку перенесли на полчаса раньше, потому что юниорам понадобилось больше времени, так что Мира должна будет приехать домой сразу после обеда. Позвонила Мая и попросила купить ей по дороге новые струны для гитары. Петер прислал эсэмэс, что придет поздно. После этого снова заглянул шеф и спросил, есть ли у нее минутка для встречи. Минутки не было. Но она согласилась.

Мире хотелось быть правильным парнем. Хотя быть одновременно им и правильной мамой невозможно.



Мая хорошо помнит, как впервые встретила Ану. Они взялись за руки прежде, чем увидели лица друг друга. Мае было шесть лет, она одна каталась на коньках по заледенелому озеру. Родители бы ей никогда этого не позволили, но они были на работе, а няня заснула, сидя на стуле, поэтому Мая взяла коньки и выскользнула за дверь. Возможно, ей хотелось рискнуть, возможно, она не сомневалась, что взрослые всегда рядом и успеют помочь, прежде чем случится что-то плохое, возможно, она, как и все дети, была рождена для приключений. Неожиданно стало смеркаться, Мая не заметила, что лед потемнел. Внезапно он треснул, и Мая провалилась в ледяную воду так быстро, что даже не успела испугаться. У нее не осталось шансов – шестилетний ребенок, ни палок, ни шипов, пальцы окоченели и не могли держаться за край льда: она была уже одной ногой на том свете. Что ни говорите о Бьорнстаде, этот городок может вышибить из вас дух за секунду.

Сначала Мая увидела руку и лишь немного погодя саму Ану. Как шестилетняя девочка могла вытащить из проруби свою ровесницу, которая весила столько же, сколько она сама, да еще и была в мокром комбинезоне, – этого Мае не понять никогда. Но Ана есть Ана. С тех пор они были неразлучны. Ана – дитя природы, охотница и рыбачка, совершенно не понимавшая людей, и Мая – полная ее противоположность.

Когда Мая впервые побывала в гостях у Аны и услышала, как ругаются ее родители, она поняла, что Ана хорошо знает озеро, потому что дома ходит по тонкому льду. С тех пор Ана чаще ночевала у Маи, чем у себя дома. Они придумали свой ритуал прощания, чтобы всегда помнить: подруга, подруга всегда важнее друга! Ана повторяла это как мантру еще до того, как поняла истинный смысл этих слов. При любом удобном случае она уговаривала Маю порыбачить, пойти на охоту или залезть на дерево. Маю, любившую сидеть дома у батареи и перебирать струны гитары, это выводило из себя. Но она безумно любила подругу.

Ана была настоящим вихрем. Шариком о ста гранях в обществе, где все лунки – только круглые. Им было по десять лет, когда Ана научила Маю стрелять из охотничьего ружья. Отец Аны всегда прятал запасной ключ от оружейного сейфа в коробке, которая стояла высоко на другом шкафу в подвале, пропахшем плесенью. Помимо ключа и пары бутылок водки в коробке хранилась куча порножурналов. Мая в ужасе посмотрела на Ану, но та лишь пожала плечами: «Папа не умеет пользоваться интернетом». Они стреляли в лесу, пока не кончились патроны. Тогда Ана, всегда носившая с собой нож, вырезала им мечи, и подруги сражались среди деревьев, пока не стемнело.

И вот Мая смотрела на свою подругу, которая смущенно опустила руки, не осмелившись прокричать «Суперклево!», потому что теперь она больше всего на свете мечтала быть такой же, как все. Мая ненавидела подростковый возраст, наждачную бумагу и круглые лунки. Ей так не хватало ее – девочки, которая играла в рыцарей в лесу.

Люди становятся тем, что о них говорят. Ана всегда слышала, что она одно сплошное недоразумение.



Беньи сидел в кабинете директора. Он сполз со стула настолько, что большая его часть располагалась над полом. Разыгрывался очередной спектакль: сейчас его отругают за то, что он в этом полугодии столько раз опаздывал, хотя на самом деле директору больше хочется поговорить о хоккее. Как и всем остальным. Речь не идет об исключении из школы или дисциплинарных мерах.

Время от времени Беньи вспоминал свою старшую сестру Адри, державшую собачий питомник. Чем ближе юниоры были к чемпионату, тем сильнее Беньи чувствовал свое сходство с собаками: будешь приносить пользу, поводок станет длиннее.

Учительницу стало слышно задолго до того, как она ворвалась в кабинет.

– Эти макаки… эти… я больше не могу!!! – орала она, переступая порог.

– Спокойно, цыпочка, – улыбнулся Беньи, уверенный, что сейчас схлопочет затрещину.

– ПОВТОРИ, ЧТО ТЫ СКАЗАЛ?!! КЛЯНУСЬ, ЕСЛИ Я ЕЩЕ РАЗ ЭТО УСЛЫШУ, ТЫ НЕ БУДЕШЬ ИГРАТЬ В ЭТОМ МАТЧЕ!!! – кричала она, подняв руку.

Директор, громко вскрикнув, вскочил из-за стола, схватил ее за руку и с возмущенным видом вывел из кабинета. Наверное, это правильная реакция – взять человека за руку, но и учительница, и Беньи знали, что взять за руку нужно было не ее.



В одном из кабинетов дальше по коридору голый по пояс Бубу соскользнул со стула и рухнул на пол, не докричав свое очередное «медведи из Бьор…». Окружившие его парни принадлежали к двум категориям: к тем, кто обожает хоккей, и к тем, кто его ненавидит. Первые перепугались, что Бубу получил травму; вторые на это надеялись.





11




Одна простая истина, которую повторяют так же часто, как игнорируют, заключается в том, что если вы говорите ребенку, что у него все получится или, наоборот, говорите, что у него не получится ничего, то все именно так и будет.



По натуре Бенгт не был лидером. Он только и делал, что кричал. Он тренировал Амата все те годы, пока тот играл в детской команде, и больше всего на свете Амат боялся, что если в следующем сезоне Давид станет тренером основной команды, то Бенгт получит место тренера юниоров в тот момент, когда туда переведут самого Амата. Еще два года с Бенгтом он просто не выдержит, даже ради хоккея. Бенгт не владел ни тактикой, ни техникой, для него хоккей – одна сплошная война. Чтобы приободрить их, Бенгт всегда орал: «Вы должны взять эту крепость! А не то они трахнут вас в задницу!» Если бы у этих пятнадцатилетних подростков в руках были топоры, а не клюшки, педагогика Бенгта все равно сводилась бы к тем же принципам.

Остальным в команде приходилось еще хуже, ведь если ты лучший, то тебе меньше попадает, а в этом сезоне Амат стал лучшим. Закариас только успевал уворачиваться от фонтана слюней, когда Бенгт орал: «Зак, хватит шрам между ног чесать, чертов транс!» или: «У тебя скорость как у беременной!» – но тут вылетал Амат. Когда он думает, как близок был год назад к тому, чтобы навсегда бросить хоккей, он и сам не знает, радоваться ли тому, что не бросил, или расстраиваться, что так решительно отказался от этой идеи.

Он тогда дико устал, это он помнит хорошо. Устал от борьбы, от постоянного крика, от взбучек и драк, от того, что во время тренировок в раздевалку проникали юниоры, резали его ботинки и выбрасывали одежду в душ. Устал доказывать, что он не тот, кем они его называют: «Из Низины. Сын уборщицы. Слишком мелкий. Слишком слабый».

Однажды вечером, придя домой, он лег в постель и пролежал в ней четыре дня. Мама его не трогала. Только на пятый день она открыла дверь и заглянула к нему перед тем, как уйти на работу:

– Я понимаю, что ты играешь с медведями. Но все же не забывай, что ты лев.

Поцеловав его в лоб, она положила руку ему на сердце, и он прошептал:

– Мама, это так трудно.

– Если бы твой папа увидел, как ты играешь, он бы тобой очень гордился, – ответила мама.

– Папа, наверное, даже не знал, что такое хоккей… – пробормотал Амат.

– Именно поэтому и гордился бы! – повысила голос мама. А она гордилась тем, что никогда не повышает голос.


В то утро она уже успела вымыть трибуны, коридор, кабинеты и спустилась в раздевалку, когда вахтер зашел к ней, постучав о дверной косяк. Когда она подняла взгляд, вахтер кивнул на площадку и улыбнулся. Амат разложил между линиями свои варежки, шапку и куртку. В то утро мальчик понял, что единственный способ превзойти медведей в хоккее – это не играть в медвежьей манере.



Давид сел в верхнем ряду трибуны. За свои тридцать два года он больше времени провел в ледовом дворце, чем за его пределами. Он любил хоккей по многим причинам, но больше всего за то, что хоккей – самая сложная и самая простая штука на свете. Научиться хоккею можно за одну секунду, но на остальное уйдет целая жизнь.

Когда он стал тренером, Суне на протяжении всего сезона заставлял его смотреть все матчи основной команды отсюда, с верхотуры, где сосуды в носу лопаются, и теперь это стало привычкой, от которой трудно было отделаться. Отсюда хоккей выглядел по-другому, и правда состояла в том, что вопросы у Суне и Давида всегда были одинаковые, вот только ответы разные. Суне хотел до последнего держать всех игроков в их возрастной группе, чтобы у них было время поработать над слабыми местами, созреть, построить неуязвимую команду. Для Давида это означало создать команду, где не будет исключительных игроков. Суне считал, что, если мальчику приходится играть со старшими, он будет делать это на пределе возможностей. Давиду тоже так казалось, только он не видел в этом проблемы. Ему не нужна была команда, где все игроки одинаково хороши в чем-то одном, ему нужны были таланты разных калибров.

Суне был как Бьорнстад: он исповедовал древнюю веру в то, что дерево не должно быть выше леса, и наивно полагал, что много работать – это главное. Поэтому клуб достигал все больших успехов, а вместе с этим в городе стремительно росла безработица. Одной рабочей силы оказалось недостаточно, нужны были идеи. Коллектив работает только тогда, когда он собирается вокруг звезды.

В клубе хватало тех, кто полагал, что в хоккее «все должно идти как идет». От этих слов Давиду хотелось завернуться в ковер и заорать так, чтобы лопнули голосовые связки. Как будто хоккей хоть когда-то стоял на месте! Да когда его изобрели, еще даже пасов вперед не было, а два поколения назад вообще играли без шлемов. Хоккей, он как все живые организмы: должен развиваться и приспосабливаться к новым условиям, иначе он погибнет.

Давид уже не помнил, в какой момент они с Суне начали этот спор, но когда он по вечерам приходил домой не в духе, его девушка подкалывала его: «Опять с папочкой поругался?» Доля правды тут имелась: когда Давид стал тренером, Суне был для него больше чем просто куратор. Конец карьеры для хоккеиста – это череда захлопывающихся перед тобой дверей, а Давид жить не мог без команды, ему непременно надо было чувствовать себя частью чего-то большого. Когда в двадцать два года ему пришлось из-за травм навсегда покинуть площадку, Суне был единственным, кто его понял.

Суне обучал Давида работе тренера, одновременно объясняя Петеру азы профессии спортивного директора. Давид и Петер во многом были противоположностями, первый мог затеять конфликт с дверью, а второй так избегал малейших столкновений, что даже время убить не решался. Суне надеялся, что они друг друга дополнят, но вместо этого между ними выросла взаимная неприязнь.

Долгие годы Давид ужасно стыдился, что не может справиться с завистью, когда Суне и Петер запирались у Петера в кабинете, а его не приглашали. В основе любви Давида к команде лежал страх оказаться за бортом. В итоге он сделал то же, что и все амбициозные ученики: взбунтовался против учителя.

Ему было двадцать два года, когда он начал тренировать группу семилетних мальчиков, среди которых были Кевин, Беньи и Бубу. Вот уже десять лет, как он был их тренером, за это время он сделал их одной из лучших команд юниоров в стране, и теперь понял, что больше не может быть верным учеником Суне. Игроки для него были на первом месте, клуб требовал большего. «Команда важнее, чем ты» – этот принцип лежит в основе хоккея. Давид был принципиально убежден в том, что теоретикам спорта, не ступавшим ногой в раздевалку, никогда не понять их культуру. Пусть пеняют на «элитарность» в своих газетах сколько угодно. Им, эгоистам и трусам, не понять: сначала команда, потом уже ты.

Давид знал, что скажут люди, когда он займет место Суне. Он знал, что многие это не одобрят. Зато им понравятся результаты на табло.

Бенгт дунул в свисток у самого уха Зака, так что мальчик споткнулся о свою клюшку. Бенгт злорадно расхохотался.

– Худшим игроком на сегодняшней тренировке была, как обычно, малышка Зак. Ей выпала честь собирать шайбы и конусы!

Бенгт покинул площадку, за ним устремились остальные игроки. Некоторые смеялись над Заком, он попытался показать им средний палец, но в хоккейных перчатках сделать это непросто. Амат уже ездил по льду и собирал шайбы. Дружба есть дружба – пока Закариас оставался на площадке, Амат был рядом.

Когда Бенгт исчез из поля зрения, Зак с недовольным видом поднялся и проехался по льду, передразнивая манеру тренера – кататься, сильно подавшись вперед и злобно почесывая задницу:

– СОБЕРИ ШАЙБЫ! ЗАЩИТИ КРЕПОСТЬ! НЕ СТОЙ РАКОМ! У МЕНЯ НА ПЛОЩАДКЕ НЕ ТРАХАЮТ В ОЧКО… ОЙ… ПОГОДИТЕ… ЧТО ЭТО? У МЕНЯ В ОЧКЕ? ЧТО ЭТО – НЕУЖЕЛИ ТРАХ? АМАТ, У МЕНЯ ТРАХ ЗАСТРЯЛ В ОЧКЕ! А НУ ДОСТАНЬ ЕГО ЖИВО, КОМУ СКАЗАЛ!

И Зак стал пятиться на Амата, который с хохотом скользил от него по льду, а потом увернулся, и Зак, въехав прямо в открытый отсек для штрафников, плюхнулся на скамью.

– Может, останемся и посмотрим, как играют юниоры? – спросил Амат, хотя знал, что Закариас ни за что в жизни не согласится.

– Так и скажи – «посмотрим на Кевина», зачем приплетать юниоров. Знаю я, что он твой кумир, Амат, но у меня есть своя жизнь! Carpe diem! Смейся и люби!

Амат вздохнул.

– Ладно, забудь, проехали…

– У ТЕБЯ ЧТО, КЕВИН ЭРДАЛЬ В ОЧКЕ, АМАТ? – закричал Зак.

Амат стукнул клюшкой по льду.

– Может, придумаем чего-нибудь в выходные?

Амат попытался придать голосу непринужденность. Как будто он вовсе и не думал об этом весь день. Зак встал со скамейки штрафников с грацией слоненка, подстреленного усыпляющим шприцем.

– У меня есть две новых игры! Только приноси свою приставку, мою ты доломал в прошлый раз!

После такого обвинения Амат немного обиделся – приставка была сломана о его лоб, когда Зак швырнул ее в ярости после проигрыша. Он откашлялся и собрал оставшиеся шайбы.

– Я подумал, мы могли бы… пойти погулять.

Закариас посмотрел на Амата так, будто тот предложил налить яду друг другу в уши.

– Пойти куда?

– Ну… погулять. Люди иногда это делают.

– Ты имеешь в виду, что это делает Мая?

– Я сказал «люди»!

Закариас пританцовывая закружился на коньках и запел:

– Маю и Амата ветром кача-а-а-ает, Амат на Маю долго конча-а-ает…

Амат с грохотом наподдал шайбой об борт рядом с Заком, но не удержался и захохотал.

Давид и Бенгт стояли в коридоре у раздевалки.

– Это ошибка! – настаивал Бенгт.