Медвежий угол

– Прости, Ахмед! Но это вечеринка для нашей команды, понял, да? – сказал Кевин, шутливо пихнув его в спину.

– Я Амат, а не Ахмед, – ответил он.

Но Кевина уже след простыл.

Мая и Ана с хохотом скрылись в кафетерии. Амат так и остался стоять в коридоре.



Если бы только он мог решить исход матча сегодня вечером, он отдал бы ради этого все.





16




Гордиться командой можно за разные вещи. За место, за сплоченность, а можно и за одного-единственного человека. Спорт увлекает еще и потому, что напоминает нам, какие мы маленькие, и делает нас больше.



Вежливо посмеявшись, Мира оставила девочек в кафетерии. Услышь Петер, какие перлы она выдавала в свои пятнадцать лет, ему бы понадобился дефибриллятор. В самом начале они так удивлялись, узнавая друг друга. Она называла его «самым целомудренным хоккеистом», а он зажимал уши, когда она шутила с барменами. У себя на работе Мира всегда была одинокой девочкой, что в баре, что в адвокатском бюро, хотя недостатка в тестостероне не испытывала. И когда один из не обремененных передними зубами игроков основной команды на корпоративном ужине, куда на тот момент еще приглашались жены, хамским тоном сообщил Мире, что он «макал тут залупу во все гребаные бокалы», надеясь шокировать жену спортивного директора, дурно стало не ей, а Петеру. В ответ Мира так подробно высказалась на тему соответствующей женской анатомии, что беззубый не осмеливался смотреть в ее сторону весь оставшийся вечер. Петеру было ужасно стыдно. Он вечно чего-то стыдился. Последний застенчивый неандерталец. Все эти годы они продолжали друг друга удивлять. Таким мало кто может похвастаться.

Мира направлялась к выходу из ледового дворца, но остановилась возле арены, не в силах отвести глаз. Сколько ни старайся, в Бьорнстаде она всегда будет довеском к Петеру. Мира догадывалась, что все взрослые люди время от времени задумываются о том, что за пределами Бьорнстада есть другая жизнь, и жизнь эта могла бы быть их. Насколько часто они об этом задумывались, зависело от степени их благополучия. Мать считала Миру неисправимым романтиком и в то же время человеком безмерного честолюбия. Мира полагала, что так оно и есть, принимая во внимание тот факт, что они с Петером трижды играли в боулинг и до сих пор не развелись. На третий раз в половине второго ночи они гуглили «психологическую неотложку для семейных пар». Он доводил ее до белого каления, она любила его без памяти. Ее любовь не напоминала нежный цветок, она была громом среди ясного неба. Остановкой дыхания. Единственное, чего ей хотелось, – чтобы в сутках было сорок восемь часов. Впрочем, она не жадная. Пусть будет хотя бы тридцать шесть. Господи, ей всего-навсего хотелось выпить вместе по бокалу вина и посмотреть сериал, разве это так много? Ей всего лишь хотелось сшить одеяло, которого хватит на всех.

Мира слишком часто думала о той, другой жизни. О жизни, которая была не ее. Она так радовалась за Петера, когда тот получил предложение от НХЛ, но была рада не меньше, когда он ушел от дел. И появилось место для нее. Сможет ли она когда-нибудь ему в этом признаться? То недолгое время, когда он не был ни игроком, ни спортивным директором, а торговал страховками и довольствовался тем, что есть, для нее было лучшим в их жизни. Как сказать такое человеку, которого любишь?

Когда умер Исак, каждый помогал им, как мог. Делал для них все возможное. Их легкие загибались в коллапсе, а для искусственного дыхания им необходима была любовь в промышленных масштабах. И Мира приняла самое тяжкое решение в ее жизни: она решила вернуть Петеру хоккей.

Между жизнью и выживанием очень тонкая грань, но если ты одновременно романтик и честолюбец, то у этого есть хороший побочный эффект: ты никогда не сдаешься. Достав из машины пакеты с молоком, Мира остановилась, чтобы немножечко посмеяться – в последнее время это случалось все чаще. Она обмотала вокруг шеи шарф с надписью «Бьорнстад-Хоккей». Возвращаясь в ледовый дворец, Мира здоровалась и обнималась с другими бьорнстадцами в таких же шарфах, и на мгновение ей показалось, что все остальное неважно. Вовсе не обязательно понимать все, что происходит на льду, чтобы его любить. Вовсе не обязательно любить этот город, чтобы им гордиться.



Петер бродил по ледовому дворцу, точно мятежный дух. Весь день состоял из череды моментов, когда он то и дело заходил к себе в кабинет, тут же забывая, зачем пришел. В коридоре неподалеку от кабинета он с рассеянным видом наткнулся на Фрака – чтобы не заметить Фрака, надо как следует постараться, потому что он огромен. Ростом метра два, а в ширину гораздо больше, чем в те времена, когда они вместе играли в полуфинале. Фрак был из тех парней, что компенсируют низкую самооценку, привлекая к себе как можно больше внимания. Говорил он громко, как ребенок в наушниках, а в юности приходил на вечеринки в костюмах – тогда как все были в джинсах, – потому что прочитал в какой-то газете, что женщины любят мужчин в костюмах. Когда они учились в старшем классе гимназии, умер один из спонсоров, и на похороны всех попросили прийти в костюмах. Узнав об этом, он пришел во фраке. С тех пор его так и прозвали – Фрак.

Фрак был владельцем больших супермаркетов – в Бьорнстаде, Хеде и где-то еще – где именно, Петер так и не смог запомнить, сколько бы Фрак ни рассказывал. Несмотря на состоятельность, его выгнали из всех охотничьих бригад, потому что даже в лесу он не мог молчать ни минуты. Пока они были в одной команде, Фрак жестикулировал своими длинными лапами, и в ответ на каждое замечание судьи смех на его лице сменялся слезами, отчаянием и яростью – с такой скоростью, что Суне говорил: «Мне кажется, я тренирую мима, только рот у него не закрывается». Игроком Фрак был заурядным, но обожал соревноваться. Когда он бросил хоккей, это сподвигло его стать незаурядным торговцем. Каждый год он менял автомобиль, а «Ролекс» у него на руке был размером с манометр. Теперь он добывал трофеи в другом виде спорта.

– Какая фотка, а? – хмыкнул торговец товарами повседневного спроса, глядя на Петера сверху вниз.

Они смотрели на старую фотографию команды, где стояли рядом.

– Теперь ты спортивный директор, а я главный спонсор, – ухмыльнулся Фрак с таким видом, что Петер не стал его разуверять: Фрак был спонсором, но не главным.

– Да… неплохой снимок, – согласился Петер.

– Мы друг за друга горой, правда? Медведи из Бьорнстада! – проревел Фрак и, не дожидаясь, пока Петер ответит, продолжил: – Вчера встретил Кевина Эрдаля. «Волнуешься?» – спрашиваю. И знаешь, что он мне ответил? «Нет!» Тогда я спросил, какая тактика у него припасена для завтрашнего матча, и знаешь, что он сказал? «Тактика одна: победить». А потом глядь мне прямо в глаза и говорит: «Разве не ради этого вы спонсируете клуб? Чтобы получить прибыль со своих инвестиций». Парню семнадцать лет! Помнишь, какими мы были в их возрасте?

Петер ничего не сказал. Он вообще с трудом припоминал, что когда-то ему было семнадцать. Кофеварка снова едва работала и, погремев-поскрипев, неохотно выплюнула нечто, напоминавшее по цвету пережеванный табак, а по консистенции – клей. Петер выпил. Фрак почесал шею под двойным подбородком и, понизив голос, сообщил:

– Мы тут встречались с местными политиками – кое-кто из спонсоров и правления – и… ну… сам понимаешь, неформально.

Петер принялся озабоченно искать сливки, всем своим видом давая понять, что не хочет этого слышать, но Фрак упорно ничего не замечал.

– Когда юниоры выиграют финал, в Бьорнстаде откроют хоккейную гимназию. Ну а как иначе, пиар, сам понимаешь. А потом мы обсуждали реновацию ледового дворца…

– Я так понимаю, тоже неформально, – буркнул Петер, знавший, что на языке местных политиков это означает: пока одна рука чешет спину, другая кладет деньги в карман.

Хлопнув его по спине, Фрак кивнул в сторону кабинета:

– Кто знает, Петер, может, даже останется тебе на новую кофемашину!

– Благодарю, – пробормотал Петер.

– У тебя, конечно же, выпить нечего? – осведомился Фрак, снова кивнув на кабинет.

– Волнуешься перед матчем? – улыбнулся Петер.

– Как думаешь, у да Винчи была скидка на коричневую краску, когда он писал Мону Лизу?

Петер расхохотался и кивнул на соседний кабинет:


– Зайди к генеральному, у него всегда в заначке бутылка.

Фрак просиял. Петер крикнул ему вдогонку:

– Ты ведь сегодня не собираешься оголяться, как в четвертьфинале? Родители тебя не поймут, Фрак!

– Обещаю! – соврал тот и, не оборачиваясь, добавил таким тоном, будто бы не вынашивал этот план с самого утра: – Дернем по стаканчику перед матчем, договорились? Если не хочешь, можешь выпить минералки, березового сока или что там ты любишь. Я пригласил еще нескольких спонсоров, мы хотели немного перекусить… в узком кругу.

Фрак вернулся с бутылкой и гендиректором, у которого лоб блестел, как отполированный лед, а под мышками уже выступили темные пятна. И тут Петер понял, что это засада в чистом виде.



Фатима никогда не появлялась в ледовом дворце, когда там было полно народу. Она ходила на матчи Амата, пока тот играл в детской команде, но тогда на трибунах сидели только родители и младшие братья и сестры, которых не с кем было оставить. Сегодня у парковки стояли взрослые люди и клянчили билеты по цене в четыре раза больше обычной. Амат сильно загодя купил два билета, и Фатима спросила, не сходить ли ему, как обычно, вместе с Закариасом, но Амат сказал, что хочет показать ей тех, с кем однажды будет играть в одной команде. Дело было всего неделю назад, и тогда казалось совершенно неправдоподобным, что этот день наступит так быстро. Фатима крепко держала билеты в руке, стараясь никому не мешать в толчее, но все же у нее не получилось стать невидимкой: внезапно кто-то дотронулся до нее и сказал:

– Эй, ты не хочешь нам помочь?

Фатима обернулась. Магган Лит делала ей отчаянные жесты, показывая на осколки стеклянной бутылки из-под воды, которую кто-то уронил на пол.

– Может, сходишь за шваброй? Ведь кто-то может сюда наступить! А вдруг ребенок?

Фатима знала женщину, уронившую бутылку, она была матерью игрока из команды Амата и явно не собиралась подбирать осколки. Она уже направлялась к своему месту на трибуне.

– Ты меня вообще слышишь? – рявкнула Магган Лит, взяв Фатиму за руку.

Кивнув, Фатима убрала билеты в карман. Склонилась над полом. Но тут снова почувствовала у себя на плече чью-то руку.

– Фатима! – приветливо окликнула Мира, после чего существенно менее приветливо обратилась к Магган Лит: – В чем проблема?

– У меня никаких проблем, я здесь не работаю! – прошипела Магган.

– Она сегодня тоже не работает, – сказала Мира.

– Что значит «не работает»? А что ей тогда здесь делать?

И тогда Фатима выпрямилась и сделала небольшой шаг вперед, который, впрочем, кроме нее никто не заметил. Посмотрев в глаза Магган, она ответила:

– Я здесь, и я вас прекрасно слышу. Я пришла сюда по той же причине, что и вы. Чтобы посмотреть, как мой сын играет в полуфинале.

Никогда Мира не видела человека с таким чувством собственного достоинства. И никогда не видела, чтобы Магган потеряла дар речи. Когда мама Лита исчезла в толчее, Мира подобрала с пола осколки. Фатима тихо спросила:

– Извини, Мира, но… не знаю, как тут у вас положено… но можно я сегодня сяду рядом с тобой?

Мира прикусила губу и крепко взяла Фатиму за руку:

– Фатима, милая, это я должна спрашивать у тебя разрешения.

Суне сидел в самом верхнем ряду. Поднимавшиеся по лестнице спонсоры делали вид, что не замечают его, а Суне знал, о чем они собираются поговорить в кабинете. Удивительно, но он больше не чувствовал злости. И грусти. Осталась только усталость. От политиков, денег и всего остального в клубе, что не имеет отношения к спорту. Одна лишь усталость. Может, они и правы. Он отстал от жизни.

Оглядывая площадку, Суне глубоко втягивал носом воздух. Несколько игроков из команды противника давно уже переоделись, как свойственно тем, кто до смерти напуган, и теперь разогревались на льду. Времена меняются, а нервы всегда шалят одинаково. Эта мысль успокоила Суне, спорт есть спорт, что бы там эти люди ни придумывали в своих кабинетах. Одна шайба, две пары ворот, пламенные сердца. Некоторые говорят, что хоккей – это религия, но они ошибаются. Хоккей – это вера. Религия – это нечто существующее между тобой и другими людьми, это множество трактовок, теорий и мнений. А вера… она между тобой и Богом. Она в том, что ты чувствуешь, когда судья заезжает в круг между двумя центрфорвардами, а ты слышишь, как клюшки стучат друг о друга, и видишь, как в пространство между ними медленно опускается черный диск. И в этот момент все происходит только между тобой и хоккеем. Цветущая вишня всегда пахнет цветущей вишней, а деньги не пахнут ничем.



Давид стоял в дверях для игроков, наблюдая, как спонсоры поднимаются по лестнице в кабинет. Он знал, что они о нем думают, как превозносят его успех, но знал он и то, как изменится их мнение в следующем году, если основная команда не достигнет тех же вершин. Господи, понимает ли хоть кто-нибудь в этом городе, что нынешние юниоры – это что-то невероятное? В современном хоккее давно нет места сказкам про Золушку, большие клубы вербовали игроков из маленьких, не дожидаясь, пока ребята достигали подросткового возраста. Даже в Бьорнстаде, откуда чудом не разъехались все хоккеисты, на элитный уровень тянул один-единственный игрок: а остальные проиграли бы в ста матчах из ста. И все же они остались здесь. Не команда, а пчелиный рой.

У Давида любили спрашивать, в чем секрет его тактики. Объяснить он не мог: все равно никто не поймет. Его секрет – это любовь. Он начал тренировать Кевина, когда тот был еще испуганным семилетним мальчишкой, которого затравили бы на площадке старшие парни, не появись в их команде Беньи. Беньи уже тогда был самым отважным чертенком из всех, кого встречал Давид, а Кевин просто был лучшим. Давид научил их кататься на коньках – и вперед, и задом. Он объяснил им, что принимать шайбу так же важно, как делать бросок, он заставлял Кевина неделями играть кривой клюшкой, а Беньи позволял всю тренировку играть без клюшки вообще. Благодаря Давиду они поняли, что они есть друг у друга, что единственный, на кого действительно можно положиться в этом мире, – это парень, который играет бок о бок с тобой на площадке; что те, кто не сядет в автобус, пока ты не придешь, и есть твоя команда.

Именно Давид научил мальчишек обматывать клюшки изолентой и точить коньки, а в придачу – завязывать галстук и пользоваться бритвой. Ну, по крайней мере, брить бороду. Остальному они научились сами. Давид смеялся как сумасшедший всякий раз, когда вспоминал, как Бубу, маленький, запутавшийся гиперактивный толстяк, лет в тринадцать повернулся в раздевалке к Беньи и спросил, надо ли заодно с яйцами брить жопу. «Думаешь, девчонкам важно, чтобы все было гладкое?» Во времена юниорства самого Давида это было частью инициации молодых игроков: им насильно сбривали лобковые волосы, что считалось унижением. Как это происходит сейчас, он не знал, но догадывался, что современных подростков скорее напугает перспектива, что их привяжут к стулу и не отпустят, пока пресловутые волосы снова не вырастут.

Хоккей постоянно меняется, меняются люди. Когда Давид был юниором, тренер требовал, чтобы в раздевалке стояла полная тишина, а сейчас там почти всегда звучит смех. Давид знал, что юмор объединяет, и, когда мальчишки нервничали перед матчем, он заходил в раздевалку и отмачивал всякие шуточки. Любимой у них была такая: «Знаете, как потопить подводную лодку из Хеда? Надо нырнуть и постучать в дверь. А знаете, как потопить ее еще раз? Снова нырнуть и постучать в дверь – тогда они откроют, чтобы сказать: „Нетушки, второй раз нас не проведешь!“» Когда парни немного повзрослели, любимой шуткой стала другая: «Знаете, как понять, что вы находитесь на свадьбе в Хеде? Все сидят в церкви с одной стороны!»[3] Потом они повзрослели и у них появились свои шутки, и Давид все чаще стал оставлять их в раздевалке одних. Потому что иногда отсутствие тренера тоже сплачивает.

Давид посмотрел на часы, прикинул, сколько осталось до начала матча. Сидящим на трибуне спонсорам никогда не понять его тактики, потому что им не понять, чем готовы пожертвовать парни в команде ради друга. Пока спонсоры орали, что парням надо «дать волю своей агрессии», Давид терпеливо расписывал четкие роли для каждого игрока, вдалбливал им азы баллистики шайбы и дислокации на льду, обучал их ведению игры и стратегии в углах, оценке ситуации на площадке и искусству сокращать риски. Он объяснял им, что если они лишат противника превосходства в технике и скорости и опустят до своего уровня, обломают его и заставят злиться, тогда победа за ними, потому что у них есть то, чего нет у других: Кевин. Если дать ему шанс, он забьет два гола, а пока рядом Беньи, шанс у него есть всегда.

«Плевать на трибуны, плевать, что про вас скажут», – повторял Давид. Его тактика требовала подчинения, смирения и доверия, десяти лет тренировок и притирания друг к другу. Даже если Бьорнстад испортит статистику по всем статьям, кроме забитых голов, Давид все равно скажет каждому из своих игроков, что тот молодец. И парни ему верили. Они любили его. Когда им было семь лет, Давид сказал, что приведет их к настоящей победе. Все кругом только смеялись, но он сдержал свое обещание.

По дороге в раздевалку Давид заметил Суне, одиноко сидящего на трибуне. Они на мгновение встретились взглядами. Кивнули друг другу. Сколько бы они ни ругались, Давид знал, что этот упрямый старик – единственный во всем клубе, кто знает, что такое любовь.





17