Меня зовут Космо

— Хм-м, — отвечает Макс. — Это достаточно круто?

— У меня идея, — говорит дядя Реджи. — Это мы тоже можем использовать, Эм, но, может быть, стоит попробовать прыжок? Нет, прыжок не высокий, у Космо уже возраст не тот, но, Макс… попробуй встать на колени, наклониться вбок и вытянуть руку. Вот. Чуть ниже… Отлично. Думаешь, он перепрыгнет руку?

Макс оценивает расстояние между рукой и полом.

— Может быть.

Мы начинаем с малого: Макс подводит меня к маленьким препятствиям в комнате. Дядя Реджи приносит с заднего двора несколько веток, покрытых корой, и я перепрыгиваю их, вытягивая лапы, насколько могу. Я однажды видел по телевизору борзых, идущих по следу, их тела были прямыми от носа до хвоста, и я представляю себе, какой я длинный, и быстрый, и сильный. Макс тоже старается. Он крутит запястьями, энергично наклоняется, ведёт меня с настоящим азартом и страстью. И каждый раз, когда я перепрыгиваю палку, Эммалина протягивает мне вкусняшку с курицей.

— Ура, — всё говорит она мне, хотя я едва отрываюсь от земли. — Ты такой молодец, Космо.

— Последний раз? — спрашивает меня Макс, прежде чем мы уходим на кухню.

Последний раз.

Я подпрыгиваю, вкладывая в движение всего себя. Но спотыкаюсь, оттолкнувшись слишком сильно, и моя левая лапа неловко подворачивается на бетонном полу. Лапу тут же пронзает колючая боль. Со стороны кажется, что со мной всё в порядке — потому что я сдерживаю и визг, который так хочет вырваться из горла, и зевок, которым я мог бы себя успокоить. Мы зашли слишком далеко, чтобы заканчивать тренировку вот так.

Макс морщит лоб.

— Ты в порядке, Космо?

«В порядке, — говорю я ему, пытаясь не хромать. — Всё нормально».

У холодильника я лакаю воду с такой жаждой, словно никогда даже не пробовал воды, или это вообще последний раз, когда я её пью. Вода плещется, стекает по носу, мочит мне усы. Я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел меня в таком состоянии, так что я иду, тяжело дыша и стараясь не обращать внимания на боль в лапе, но, едва преодолев коридор, я падаю. Мои лапы вытягиваются. Чтобы сохранить лицо, я улыбаюсь, высунув язык. «Я это специально, — говорю я людям. — Всё хорошо».

Дядя Реджи верит мне.

— Теперь, — говорит он, — нам нужна песня.

Мы садимся перед диваном, прямо на ковёр, и пересматриваем «Бриолин». Эммалина лежит на животе, положив руки под подбородок, и не сводит карих глаз с телевизора. Экран моргает. А когда на нём появляются Дэнни и Сэнди, я представляю, как мы с Максом танцуем точно как они. Танец, который больше чем жизнь, на съёмках в кино: мы вместе, мы неразлучны.

Дядя Реджи показывает на Сэнди, которая — я понимаю только сейчас — отчасти определённо золотистый ретривер. Посмотрите только на её шерсть (бледно-жёлтая, прямо как моя), на доброе лицо, на движения.

— Может быть, подойдёт песня «Летние ночи»? — спрашивает дядя Реджи.

Макс корчит гримасу.

— Это так… романтично.

— Слишком неловко, да?

— Слишком неловко. «Безнадёжно верен тебе» и «Ты — то, что мне нужно» — тоже. Песня должна быть… Не знаю. Я пойму, когда услышу.

Последняя сцена фильма разворичивается на школьном карнавале. Дэнни и Сэнди обходят друг друга кругами, словно собаки, и признаются в любви. Сэнди уже сказала самую знаменитую фразу из фильма: «Ну, расскажи мне об этом, Жеребец». Эта фраза всегда значила для меня очень много. По словам человека, который менял картонные коробки, когда я был щенком, Жеребцом звали моего отца.

Когда я слушаю последнюю песню, «Мы идём вместе», мне кажется, словно я впервые по-настоящему её понимаю. Сэнди, Дэнни и остальные из их группы — они остаются вместе, даже когда время и обстоятельства пытаются их разлучить. Друзья идут с друзьями. Семья идёт с семьёй. Музыка обволакивает нас, радостная, блаженная.

— Знаешь, что? — говорит Макс. — Вот это хорошая песня.

После этого мы довольно быстро заканчиваем номер. В следующие несколько дней мы добавляем несколько отсылок к этой сцене: Макс щёлкает пальцами, а я поднимаю нос кверху, и мы вдвоём скачем, словно на ярмарке. И я напоминаю себе, что у меня душа танцора; мои ноги пойдут туда, куда скажет сердце — хотя, конечно, ушибленная лапа болит. Дошло даже до того, что я стал есть витаминки, которые с утра даёт мне Мама, а не прятать их за холодильником.

Как-то вечером перед сном Макс спрашивает:

— Космо, ты хромаешь?

Я всё-таки выдал себя, но больше это не повторится. Макс не должен беспокоиться, что моя травма как-то скажется на танце, что из-за неё мы потеряем роль в кино. Я сам забираюсь по маленькой лесенке на кровать Макса, даже не пикнув.

— Просто хочу, чтобы ты знал, — говорит Макс, откладывая ноутбук, — танцы — это не науки, где важна точность. Да, я знаю, мы хотим заполучить большой приз, на кону стоит многое… но мы не обязаны делать всё идеально. Ты не обязан быть идеальным.

Я кладу Мистера Хрюка под здоровую лапу и слушаю его дикие вопли, заполняющие комнату. Я кое-что сегодня заметил. На диване лежит новое одеяло, и оно пахнет Папой. Его волосы — на подушках дивана, сами подушки принимают форму Папиного тела. А сейчас он на кухне ругается с Мамой. Я слышу, как их голоса становятся громче. А потом хлопают дверцы кухонных шкафов.

Всё, я больше не буду гоняться в доме за мячиками, говорю я себе, и не буду лазать на диван. Не буду лаять на безрассудных белок в кустах. Я сохраню силы для танцев и только танцев — потому что помню, что обещал Максу любить его с собачьим упрямством, всегда оставаться рядом с ним. Я отмечаю сосредоточенность Макса, его храбрость. Мы держимся, хотя всё вокруг разваливается.

«Я буду идеальным, — говорю я ему взглядом. — Ради тебя — я буду идеальным».





18





В конце января происходит нечто потрясающее. С неба падает белый пух. В Северной Каролине редко идёт снег. Зимой у нас обычно прохладно и солнечно, лишь изредка идёт дождь. А снег — это большое событие.

— Думаешь, он долго пролежит? — спрашивает меня Макс в понедельник вечером.

Мы вдвоём стоим у окон танцевального клуба и смотрим, как снежинки медленно опускаются на замёрзшую землю. В его голосе слышна надежда. В ответ я чихаю, и по стеклу стекает струйка соплей, но больше я не говорю ничего. Я уже понял, что не стоит высказывать своего мнения о вещах, которые я никогда не пойму.

Рядом с нами встаёт Оливер и говорит:

— Пожалуйста, пусть школу отменят.

Макс скрещивает пальцы в воздухе.

— У меня завтра контрольная, — произносит Оливер. — По книжке, которую я не читал. Я бы лучше построил ледяную пещеру вместе с Элвисом.

— Не думаю, что он тебе сильно поможет, — замечает Макс, и я удивляюсь, насколько быстро он отвечает, как легко слова срываются с губ. — Для строительства ледяной пещеры… ну, знаешь, руки нужны.

Элвис не замечает снега. Нас обучают ходить зигзагами между ног наших людей, но он слишком занят обнюхиванием моей травмированной лапы. «Не обращай внимания», — говорю я, видя, как он встревоженно морщит лоб. Он облизывает перепонки между моими пальцами, и я пугаюсь ещё сильнее — насколько же тяжела моя травма, что даже он её может унюхать и почувствовать? И в самом деле — насколько?

В целом мы с Элвисом продвигаемся вперёд практически одинаково, словно идём одной дорогой. Оливер и Макс сравнивают номера, тихо обсуждают день соревнований — до него же ещё так далеко, правильно? Но если мы не будем внимательны, он подкрадётся к нам внезапно. К Нудлс — уж точно, она так ничему и не научилась.

Пока мы тренируемся и болтаем, бордер-колли мрачно отплясывает в углу, идеально проделывая «шаги назад». Я снова клянусь: «Я стану лучше её. Просто подождите».

Потом мы рассаживаемся по машинам, засыпанным снегом, и мне очень хочется высунуть голову из окна и ловить языком снежные пушинки. Той ночью я почти не сплю. Я хватаю зубами клочки шерсти на больной лапе, надеясь вытащить из неё боль, надеясь, что это не навредит нам — нам обоим: и мне, и Максу. Смогу ли я сделать коронное движение в таком состоянии? Насколько пострадают наши шансы попасть в кино?

— Не спится? — спрашивает Макс посреди ночи.

Интересно, он тоже не спал всё это время и думал о том же, о чём и я?

На следующее утро занятия в школе отменяют. Отменяют! Стараясь переносить вес на здоровые лапы, я бегу за Максом, который скачет по кухне и кричит, размахивая руками:

— Ура, ура, ура!

Эммалина тоже радуется. Они с Максом хватаются за руки и кружатся на месте. Я пытаюсь присоединиться к ним, но на первом же повороте вздрагиваю от боли и чуть не сбиваю Эммалину с ног. Она смеётся и говорит:

— Космо, снег!

Это почти так же хорошо, как «Космо, печенье!».

Счастье переполняет нас. Мы втроём пыхтим от радости.

В кухню заходят Мама и Папа. Папа говорит:

— Похоже, вам повезло.

Мама включает кофеварку и произносит:

— Доброе утро.

Я замечаю холодок между ними — Папа вчера опять спал на диване, — но не могу сосредоточиться. Снег! Школу отменили! Я буду с Максом целый день!

— Я тут подумал, — говорит Папа. — Я сейчас уберу снег с тротуара, чтобы Космо мог погулять, а вот потом… пойдём кататься на санках?

— Санки! — эхом повторяет Эммалина.

— Я готов, — говорит Макс.

Если честно, я не совсем уверен, смогу ли справиться со снегом в этом году. Обычно от холода у меня деревенеют суставы, а льда я побаиваюсь.

Несколько зим назад я поскользнулся на полоске чёрного льда — такого, которого не видно, пока ты на него не наступишь. Я помню, как ударился о землю, потом застонал и завыл. Моя нога — её охватила совершенно новая боль, острая, всепоглощающая.

Макс, который шёл рядом со мной, упал на колени и закричал: «Папа!» Я говорил Максу: «Я рад, что это был я, рад, что это был не ты, тебе руки и ноги нужны куда больше, чем мне», и тут из гаража выбежал Папа. Он оценил ситуацию за секунды, осторожно обхватив пальцами мою переднюю лапу.

— Возможно, она сломана. Тс-с-с, тс-с-с, Космо. Всё в порядке, дружок. Старайся не двигаться. Макс, беги к маме и скажи, чтобы она заводила машину. И одеяла принеси.

Он осторожно меня поднял, словно я плюшевая игрушка, совершенно невесомая. Я потом месяц носил гипс и целыми днями лежал на диване и смотрел дурацкие дневные телепрограммы. Тогда я мог позволить себе такую роскошь.

Но сейчас — нет. Осталось всего несколько месяцев до нашего шанса выиграть роль в кино и доказать, что мы с Максом обязательно должны быть вместе.

Беспокойство ослабевает наполовину, когда Макс заворачивается в три слоя одежды (свитер, шарф, пальто), и мы выбегаем на белую улицу; наши ресницы тут же засыпает снежинками. Я чувствую себя превосходно. Должно быть, в предыдущей жизни я был хаски. Мне нравится прохладный воздух. Игнорируя травму, я ношусь кругами, быстрее, быстрее, как могу. На несколько драгоценных секунд я снова чувствую себя щенком. Потом появляется тупая боль в бёдрах и ещё более неприятная боль в передней лапе — но ради этого чистого, неописуемого счастья вместе с Эммалиной и Максом можно и потерпеть.

Я разжёвываю снежок и не даю себе покататься на небольших любопытных участках земли, прекрасно пахнущих при этом. Есть такие запахи, которыми я бы с удовольствием насладился, будь у меня возможность, но с годами я понял, что большинство этих запахов не нравится людям. Раз десять или двенадцать меня после такого сразу отправляли мыться. Мытьё — это, судя по всему, наказание такое: по хвосту течёт вода, лапы все в мыльной пене. Невозможно чувствовать себя нормальной собакой, когда пахнешь кокосовым шампунем.

На улице всё светлее. Мы с Максом делаем снежных ангелов в нашем тупичке, лёжа на спине в мягких сугробах. Его ангел аккуратный и чёткий. Мой, как выражается Папа, «дикий и непредсказуемый». Эммалина рядом с нами лепит снеговика с ветками и морковкой; и то, и другое мне очень хочется пожевать.

— Хочешь? — спрашивает Эммалина, протягивая мне самую длинную ветку. — Я поделюсь.