Меня зовут Космо

Той ночью мы хорошо спим, и нас будят вороны, каркающие под ярким солнцем. До соревнований по танцам осталось три дня. Мама говорит, что мы сможем делать всё — всё, — что захотим.

Так что мы запускаем ракету.

В Сойер-парке Макс сидит, склонившись над клубком проводов, которые мне строго-настрого наказали не жевать. Его пальцы такие быстрые и ловкие. Если бы я не был таким самоуверенным псом, то даже, наверное, позавидовал бы — как у него получается так ловко работать этими большими пальцами, прекрасными большими пальцами?

Макс подключает последний провод, закрывает металлическую дверцу и поднимается.

— Не знаю, сработает ли, — говорит он. — Эта ракета больше, чем та, которую я делал для научной ярмарки.

— Я всё равно тобой горжусь, — говорит Мама, держа за руку Эммалину. — Я всем на работе говорю, что мой сын станет космонавтом.

Мы считаем вместе. Десять, девять, восемь…

— Старт! — кричит Макс.

Мы вчетвером смотрим, как ракета взлетает высоко-высоко в воздух — а потом над нами не остаётся ничего, кроме облаков и неба.





30




Со временем у танцоров развивается свой собственный стиль. Одни работают очень гладко, скользят над полом, не прилагая видимых усилий. Другие быстро выставляют ноги под странными углами. Интересно, как будет развиваться мой стиль, каким меня запомнят? Надеюсь, когда-нибудь у меня появится своё коронное движение. «Покажи мне Космо», — скажет какой-нибудь человек!

И танцор покажет.

Мы отмечаем запуск ракеты пиццей — так нужно отмечать все запуски. Я съедаю вместе с коркой несколько салфеток. Не могу удержаться. Сегодняшний день слишком полон возможностей.

Позже, на вечерней прогулке, мы с Максом задерживаемся в тупичке, давая летнему ветру обдуть нас. Его пальцы подёргиваются — судя по всему, он отрабатывает знаки, которые будет использовать в нашем большом выступлении. Он пахнет нервозностью. Его кожа едва заметно поблёскивает от пота.

— Космо? — вдруг говорит он, когда я собираюсь облегчиться возле почтового ящика. — Знаешь, я должен быть совершенно уверен в нашем танце, и я действительно в нём уверен — по большей части. Мы многому научились, мы стали намного лучше, чем когда только начинали, но… сейчас, когда соревнования так близко, всё кажется по-настоящему реальным, да? В воскресенье нам нужно танцевать хорошо, как никогда.

Он смотрит на меня, его кудри нимбом обрамляют голову, и я говорю ему, что хочу танцевать героически. Если у каждой собаки есть свой лучший день, то мой должен наступить в это воскресенье. Благодаря чудесной тёплой погоде боль в лапе почти прошла, и я сейчас подвижнее, чем в последние несколько лет.

— Самое важное — исполнить коронное движение, — говорит Макс и выдыхает. — Остальной номер — это ладно, но на этот прыжок мы рассчитываем, Космо.

Я понимаю. Я знаю, сколько зависит от меня.

Вечером в пятницу мы репетируем, репетируем и репетируем, а Мама и дядя Реджи не отходят от швейной машинки — они шьют Максу джемпер специально для этих соревнований. Макс будет выглядеть в точности как Дэнни из последней сцены «Бриолина», разве что на его джемпере будет буква «М» — «Макс». Как и перед Хеллоуином, Мама держит ткань на весу и спрашивает меня:

— Что думаешь, Космо?

Я думаю столько всего, что на одной мысли сосредоточиться очень трудно.

Но джемпер просто прекрасен.

Для меня на воскресенье тоже готовят особенную одежду. Насчёт моего костюма были долгие споры: как он должен выглядеть, насколько сложным его делать. Я, конечно, не одобряю собачьих костюмов на Хеллоуин, но вот для танцев надо сделать что-то крутое. Мама шьёт бандану из искусственной кожи, так что я буду похож на парня из банды «Т-бёрдс», как Дэнни и Макс. Шляпа для этого костюма не требуется, и за это я очень благодарен.

Швейная машинка всё ещё грохочет, когда по телефону звонит Папа. Я слышу, как они с Максом разговаривают в соседней комнате: о запуске ракеты, о соревнованиях по танцам. Я так и не понял, приедет ли Папа в воскресенье. Судя по всему, он переехал в какое-то место, которое люди называют «кондоминиумом». Я такого слова раньше не слышал, но по описанию Макса мне представляются линолеумные полы, моргающие лампочки и кухня, где так тесно, что не покружишься.

— Так, — говорит Макс, — м-м-м, хорошо. Тогда скоро увидимся. Ага. Да, спасибо. Пока.

Когда Макс вешает трубку, я иду вслед за ним в уборную; крышка унитаза закрыта, а туалетную бумагу запихнули куда-то в угол. Перед зеркалом он меряет свой спортивный джемпер. Он легко ложится ему на плечи. Для пущего эффекта он зачёсывает волосы и мажет их сильно пахнущим гелем. Он преобразился! Он Дэнни!

А мой костюм… о, мой костюм! Когда Макс повязывает кожаную повязку мне на шею, я чувствую, словно оживаю. На четвёртое июля я часто вижу собак в банданах с американским флагом и насмехаюсь над ними. Это, конечно, нехорошо, но я так делаю. «Это ловушка! — кричу я. — Твоя шея должна быть свободной!»

Как же я был не прав. Эта бандана просто волшебная.

— Выглядишь очень круто, — говорит Макс.

Мой новый облик придаёт мне столько энергии, что позже вечером я даже забираюсь передними лапами в ванну к Эммалине. Она делает мне «шляпу из пены»; я пытаюсь её съесть, но она горькая. Устав стряхивать пену с языка, я хватаю зубами одну из её маленьких уточек, но она не пищит так громко, как Мистер Хрюк.

Входит Мама.

— Я тут подумала. Космо тоже не мешало бы принять ванну.

Не стану отрицать — я стал весьма… ароматным, и даже сам это чувствую. Я обычно не слишком-то слежу за своей шерстью, но танцор должен обращать внимание на малейшие детали. Так что на следующий день я всё-таки уступаю. Мы в последний раз повторяем наш танец, и Макс отмывает меня на заднем дворе: натирает шерсть мылом, а потом окатывает из шланга.

— Стой на месте, — всё повторяет он.


Я пытаюсь. Но соревнования уже завтра, я очень волнуюсь — так что отряхиваюсь и отряхиваюсь, обсыпая шерстью всё вокруг. Каждая секунда — это ещё один шаг к танцевальной сцене, к роли в кино, к тому, чтобы все поняли, что нас с Максом разлучать нельзя.

Возле качелей играет Эммалина в голубом купальнике с рюшечками, она хихикает и прыгает через струю из поливального автомата под лучами августовского солнца. Я лаю — отчасти для того, чтобы отпугнуть поливалку, которая её преследует, отчасти — потому что это выглядит весело. Вокруг моих лап растекается грязная вода; я вырываюсь и галопом (по крайней мере, чем-то максимально на него похожим) бегу к Эммалине.

— Космоооо, — кричит Эммалина и обнимает меня, и мы бегаем кругами по траве, пытаясь поймать ртом брызги из поливалки.

Как ни удивительно, Макс не тащит меня обратно мыться — он присоединяется к нам, мы втроём смеёмся и улыбаемся, пока не заходит солнце. Потом налетают комары, и мы, обсохнув, уходим ужинать.

Мне повезло, что я здесь, с ними, ловлю последние порывы летнего ветра. Я не знаю, что случится завтра: выиграем ли мы, увидят ли Мама и Папа нас в кино, останемся ли мы вместе. Но сейчас, по-моему, мы счастливы.

Темнеет, и Макс выносит стеклянные банки для светлячков. Бу приходит поиграть, тут же высоко прыгает и хватает маленьких насекомых зубами. Он ловит нескольких, потом тяжело дышит, когда они застревают у него в горле. Ради Эммалины я не беру в рот ни одного светлячка. Мою шалость, случившуюся несколько лет назад, прощают.

А потом по подъездной дорожке шуршат шины, и фары освещают газон. Папа! Он выходит из машины, опустив голову, и обнимает Макса и Эммалину. Они напрягаются, а потом прижимаются к нему.

— Ну что, кому мороженое? — спрашивает он.

И я просто поверить не могу. Не могу поверить, что он здесь. Я падаю на спину, подставляя живот и дрыгая ногами.

Макс спрашивает:

— Мы же возьмём с собой Космо?

И Папа отвечает:

— Мы сделаем всё, что ты захочешь.

Мы едем в Сойер-парк, несмотря на все мои предупреждения о бордер-колли. (Она часто гуляет по вечерам. Как можно быть такими беспечными?) Но Макс покупает клубничное мороженое, а Эммалина — ванильное, и Папа говорит, что скучал по нам, очень сильно скучал. Эммалина гоняется за последними светлячками, едва не роняя рожок с мороженым, а Папа с Максом плюхаются на деревянную скамейку. Я, пыхтя, сажусь у их ног, внимательный, наблюдательный.

— Я не должен был уезжать вот так, — говорит Папа Максу, пока Эммалина не слышит. — Думаю, ты уже достаточно взрослый, чтобы понять: родители тоже ошибаются. И я ошибся, уехав в тот день. Надо было оставаться рядом с вами.

— Но вы всё равно разводитесь? — спрашивает Макс.

Папа кивает.

— Да, мы всё равно разводимся. Но я хочу, чтобы ты кое-что знал. — Он прокашливается и смотрит, как тает шоколадное мороженое в его чашке. — Когда я впервые увидел твою маму, у меня дыхание перехватило — такая красивая она была. Помню, я думал, что я самый счастливый человек в мире, просто потому, что она обратила на меня внимание. А потом она вышла за меня замуж. И я стал папой — твоим и Эммалины. Это… За это я перед ней в неоплатном долгу. Такая любовь не может просто взять и уйти. Сейчас она другая. Но она не уйдёт.

Макс и Папа смотрят друг на друга тёплыми карими глазами, и я вспоминаю, как всё было раньше. Они смеялись вместе. Утром в субботу они смотрели смешные мультфильмы про глупых птиц. Они пекли стопки вафель, потом кидали баскетбольные мячи в кольцо. Мне нравилось бегать за этими мячами — они вечно закатывались во всякие неудобные места, и я превращался в путешественника, бросающегося за ними на неизведанную территорию.

— Ты придёшь завтра? — спрашивает Макс.

— Я… я не хочу пропустить соревнования, — говорит Папа. — Но я уважаю мамино личное пространство. И я не уверен, хочет ли она, чтобы я там был.

Макс задумывается.

— Если я спрошу маму и она скажет, что ты можешь прийти, ты придёшь?

— Приду. — Папа взъерошивает волосы Макса. — Я люблю тебя, сынок. Ты даже не представляешь, как я тебя люблю.

— Я тебя тоже люблю, — говорит Макс, скармливая мне остатки вафельного рожка.

Если бордер-колли и прячется где-то в глубинах парка, то, как мне кажется, она понимает, что сегодня лучше не показываться. Она знает, что мы сильны — и что завтра будем готовы.





31




В кровати той ночью я мечусь и ворочаюсь.

— Тебе тоже не спалось? — протирая глаза, спрашивает Макс, когда восходит солнце.

Мы одеваемся в костюмы, и он причёсывается перед зеркалом. Я смотрю, как его прекрасные руки разглаживают складки джемпера. За завтраком он уплетает вафли, а я гоняю корм носом туда-сюда, проделывая углубление в центре, чтобы все подумали, что я поел. Но мой живот не согласен с такой хитростью. Когда я тревожусь, мне трудно удерживать еду в животе, а ещё я начинаю линять. Шерсть летит с меня клочьями, когда Макс прицепляет поводок, и мы, глубоко вздыхая, устраиваемся в фургончике. Я зеваю, чтобы успокоиться, но это не помогает, так что я прокручиваю в голове наш танец.

Мы изо всех сил тренировались ради этого момента.

И, надеюсь, тренировок окажется достаточно.

— Предлагаю включить мотаун[6]? — спрашивает Мама. Я не уверен, что она до конца понимает всю важность того, что должно произойти: мы с Максом встретимся с бордер-колли и прыгнем в неизвестность. Но она, похоже, тоже беспокоится — раз за разом поправляет волосы в одном и том же месте. — Мотаун поможет. Задаст нужное настроение.

Она делает музыку громче. Мы едем, и замечательная певица Арета Франклин напоминает нам, что наш танец заслуживает У-В-А-Ж-Е-Н-И-Я. По словам Макса, из этих букв составляется слово «уважение», а не «успокойся», как я раньше думал.