Между Европой и Азией. История Российского государства

Решительнее всего воспротивились «никонианству» те круги духовенства, которые были далеки от столицы и ее политических забот. В северном Соловецком монастыре, который существовал на своем острове самостоятельно и обособленно, после церковного собора 1666 года, осудившего старую веру как ересь, разразилось целое восстание. Старцы и послушники отказались уничтожать старые священные книги. Нового архимандрита они не приняли, а царю написали, что готовы все «переселиться на вечное житие», но отеческой веры не предадут.

Однако когда под стены обители явились стрельцы, монахи на вечное житие переселяться не стали, а вместо этого встретили казенных людей огнем. Монастырь, использовавшийся для защиты северного рубежа страны, был оснащен и пушками, и порохом.

Год за годом Москва то увещевала мятежных чернецов, то слала против них карательные экспедиции, которые никак не могли справиться с божьими людьми.

Только в 1676 году, и то лишь благодаря предательству одного из монахов, стрельцы ворвались в монастырь и учинили там расправу. Одних убили, других предали казни, прочих разослали по дальним острогам. В старообрядческом фольклоре сохранились многочисленные описания жестоких «соловецких казней».





Расправа над соловецкими монахами: «…Повесити овыя [иных] за выю, овыя же и множайшия междеребрия острым железом прорезавше, и крюком продевшим на нем повесити, каждаго на своем крюке… Иныя же от отец [из отцов] зверосердечный мучитель за ноги вервию оцепивше к конским хвостом привязати повеле безмилостивно, и по отоку влачити, дондеже души испустят сии». Старообрядческий лубок



«Идейная» оппозиция церковным преобразованиям существовала не только в духовенстве, но и среди аристократии. Это неудивительно, учитывая важность, которую придавало древним традициям боярство, однако принципиальность и стойкость проявила в основном женская половина этого сословия. Бесправный, лишенный какого-либо общественного голоса «терем», за пределы которого московская боярыня почти не выходила, оказался мужественнее и бесстрашнее «сильной половины». Этот феномен, вероятно, следует объяснять тем, что в жизни тогдашней аристократки, оторванной от государственных, политических, карьерных забот, религия играла гораздо большую роль, чем в жизни мужчины; для женщин мистического склада вера и сопряженные с ней ритуалы обретали статус сверхидеи, занимая все силы души, и если душа была страстной, это могло доходить до обсессии.

Подобным настроениям покровительствовала царица Мария Милославская, не любившая властного Никона. Вокруг государыни возник целый кружок, участницы которого признавали исключительно дореформенные книги, молились только по-старому, укрывали проповедников раскола.

Решительней всех вели себя две сестры, урожденные Соковнины, Феодосия и Евдокия. Первая была замужем за братом царского фаворита Бориса Морозова и, овдовев, унаследовала все несметные богатства этого преуспевающего рода. Одной прислуги в ее дворце насчитывалось до трех сотен. К высшей знати принадлежала и Евдокия, ставшая княгиней Урусовой.

Особенной истовостью отличалась боярыня Морозова, носившая грубую власяницу, привечавшая юродивых и лично шившая рубахи для нищих. Ее дом стал настоящим гнездом раскола. Там почтительно принимали Аввакума, когда тот ненадолго появился в Москве между двумя ссылками, а впоследствии боярыня завела с протопопом переписку.

Со старообрядцами-аристократами власти долгое время обходились мягко, ограничивались «увещевательными» мерами, и основная часть знати смирилась с неизбежным – в особенности когда умерла царица Мария (1669) и не стало высокой заступницы. Однако Морозова и Урусова были бескомпромиссны. Царь называл первую «сумасбродной лютой», но не податливей была и вторая. Княгиня привлекала к себе меньше внимания, потому что, будучи замужем, имела меньше свободы в действиях, но тайком приняла монашество – по старому, теперь осуждаемому официальной церковью обряду. Затем приняла постриг и Морозова.

В конце концов с упрямыми боярынями обошлись сурово.

Царское терпение иссякло, когда Морозова отказалась присутствовать на свадьбе Алексея Михайловича с Натальей Нарышкиной. Это был уже прямой вызов. Боярыня хотела «пострадать за веру» – и пострадала. Узнав о том, что сестру вот-вот арестуют, княгиня Урусова не оставила ее и тоже угодила в заточение.

Высокородных узниц сначала уговаривали отречься от раскола, затем подвергли пытке: кнутом, дыбой, огнем. Всё было тщетно.

Тогда их разделили, посадили в ямы и стали морить голодом. Мука продолжалась долго, потому что сердобольные люди и даже охранники тайком бросали узницам еду. Но наступили холода, и сестры одна за другой умерли.

Страдалиц, собственно, было не две, а три. Такой же участи подверглась стрелецкая полковница Мария Данилова, но поскольку она не принадлежала к числу высшей знати, ее редко вспоминают, да и боярыня Морозова стала всенародно известна лишь двести лет спустя, благодаря знаменитой картине Василия Сурикова.

Русская старообрядческая церковь всех трех героических женщин чтит одинаково, причисляя их к лику святых великомучениц.



Неприятие церковной реформы на низовом, народном уровне, как я уже писал, было проявлением не столько религиозного, сколько социального протеста. Сопротивление «никонианству» стало эвфемизмом для неприятия земной власти, уход в раскол – родом внутренней эмиграции. Вера была единственной сферой жизни, где простолюдин мог апеллировать к инстанции более высокой, чем царская власть, – это давало раскольническому движению моральную и психологическую основу. В процентном отношении раскольников оказалось немного. Народная масса существовала так трудно и убого, что большинство не интересовались ничем, кроме хлеба насущного. Но если находились протестующие, это были люди несокрушимой стойкости – или, если угодно, несокрушимого упрямства.





Боярыня Морозова. В. Суриков



Валишевский пишет: «Зародившись в среде людей по большей части невежественных и ограниченных, это движение представляет на первый взгляд такую бедность идей, что развитие его становится прямо непонятным. Здесь сражались и умирали за слова, буквы, за простые жесты! Но под этой тривиальною внешностью скрываются более серьезные, более глубокие причины диссидентства, и религиозный кризис, заключенный таким образом в узких рамках, связывается уже с великими проблемами политического, социального и интеллектуального порядка… В Москве все делалось под покровом религии, все к ней сводилось».

Старообрядческой церкви как единого института тогда появиться не могло, формализация схизмы произошла много позднее. В середине же семнадцатого века в православии произошел раскол не организационный, а духовный, и линией раздела стал нонконформизм в очень широком смысле – как неприятие официальной религии вкупе со всем прочим официозом. Проповедники раскола не признавали новопечатных церковных книг и троеперстия, но точно так же не принимали они и все начинания светской власти. Старообрядцы отказывались платить подушную подать, потому что душа принадлежит только Господу; не соглашались служить в армии; страшились переписей населения и так далее. В общем и целом это была крайне неудобная для государства группа населения, поэтому она вечно подвергалась гонениям, что, в свою очередь, усиливало обособленность раскольников и побуждало многих из них уходить в глухие леса или за Урал – как можно дальше от цепких рук государства.

Вследствие Никоновой реформы русское православие разделилось на две неравные ветви. Основная была сращена с земной властью; побочная (хотя, собственно, она-то и была стволовой) целиком переместилась в область духовную. Если в лоно официальной церкви можно было вступить из меркантильных соображений, что многие инородцы и делали, то к старообрядчеству примыкали лишь по искренней вере. Как известно, оппортунизм ослабляет нравственные качества, нонконформизм их развивает. Поэтому неудивительно, что со временем слово «старообрядец» в России стало символом праведной и строгой жизни, без вредных привычек и распущенности, а купцы-старообрядцы прославились своей честностью и верностью слову.

Но была в религиозной непреклонности и другая, темная сторона – фанатизм, временами доходивший до изуверства и суицидальности.

Верные старой обрядности христиане остались без священников, которые должны были переходить на новое богослужение либо изгонялись из приходов. В отсутствие легальных пастырей появились подпольные, среди которых хватало людей экзальтированных, иногда просто ненормальных. Те из них, кто владел даром слова или искусством манипулирования, собирали вокруг себя общины раскольников, порой немалые.

Повсеместно распространились слухи о скором конце света. Чтобы спасти душу, люди уходили за проповедниками и «старцами» в пустынные места. Попытки местных властей вернуть беглецов силой часто заканчивались массовым самоубийством: фанатики верили, что лучше погибнуть телом, чем душой.

Особенную популярность у непреклонных ревнителей старины в этот период имели «смертное пощение», то есть добровольная голодная смерть, и самосожжение. Последнее особенно распространилось после того, как в Пустозерске сожгли протопопа Аввакума с товарищами.

Первый подобный случай зарегистрирован еще в 1666 году – в это время церковный собор в Москве окончательно осудил старообрядчество. Четверо вологжан тогда «очистились огнем». Впоследствии подобные коллективные самоубийства происходили часто. Самое страшное, когда разом сгорели 1700 человек, произошло в 1679 году под Тобольском: узнав о приближении воеводы с рейтарами, староверы заперлись в ските и подожгли его.

Среди проповедников даже появились своего рода профессионалы суицидной агитации. Эти «спасители душ» уговаривали раскольничью общину уйти из жизни, но сами умирать не спешили, а шли дальше, искать новую паству. Некий Василий Волосатый хвастался, что таким образом «спас» до тысячи человек.

Считается, что за первую четверть века после раскола покончили с собой не менее 20 тысяч ревнителей старой веры.

Со временем в старообрядчестве оформятся два основных направления: менее склонная к эксцессам «поповщина», сторонники которой сами выбирали себе священников, и «беспоповство», обходившееся без посредников между Богом и человеком. Из второго течения возникнут религиозные секты, далеко отошедшие от дореформенного православия. Уже в начале XVIII века таких объединений, подчас весьма экзотических, насчитывалось два десятка, и впоследствии число их увеличилось.






«Очищение огнем». И. Сакуров



Политическая польза от нововведений, затеянных патриархом Никоном, довольно сомнительна. В сфере же церковной и духовной реформа была определенно вредоносна. Она положила конец русскому религиозному единству и существенно подорвала авторитет правящей церкви. Сочувствие к старообрядчеству испытывала вся основная масса населения. По вечному русскому принципу «начальству видней» она послушно приняла троеперстие вместо двоеперстия и «Иисуса» вместо «Исуса», но при всяком общественном возмущении немедленно появлялись проповедники раскола, соединявшие социальный протест с религиозным – для государственной стабильности сочетание весьма опасное.





Бунты





Непрочность «третьего» государства объяснялась отходом от жесткой «ордынскости». Тотальность единоличного самодержавия размылась; ослабел и священный трепет перед царским престолом – главная психологическая опора всей конструкции. Смута продемонстрировала, что государя, оказывается, можно свергнуть; что он может оказаться самозванцем; что царей бывает сразу два.

Не менее важен был другой фактор, возникший незадолго до Смуты.

Мы видели, как в конце предыдущего столетия ловкий человек Борис Годунов расшевелил московскую «площадь», столичный плебс, понадобившийся ему для легитимизации восшествия на престол. Стать государем «от Бога», то есть по наследству, Годунов не мог и придумал, что будет царем «по воле народа». При первых всероссийских государях – Иване III, Василии III, Иване IV – «черни» не приходило в голову, что она может хоть как-то участвовать в решении вопроса о верховной власти. Иван Грозный мог как угодно терзать и мучить свой народ – тот лишь охал и терпел. Но сразу же после смерти деспота, в том же 1584 году, в ходе политической борьбы за первенство, партия, к которой принадлежал Годунов, впервые опробовала новый инструмент: свергла опасного соперника Богдана Бельского с помощью агитаторов, возбудивших простонародье. Вторжение буйной толпы в ранее заповедный Кремль стало началом новой эпохи во взаимоотношениях власти и народа, и эпоха эта растянулась на весь семнадцатый век.

Особенную опасность представляло население города Москвы, потому что в ригидно «вертикальной» системе, где провинции сами ничего не решают, а привыкли повиноваться приказам сверху, удар по центру ставит под угрозу все государство. Восстание Разина, народная война, охватившая огромную территорию и приведшая к колоссальному кровопролитию, оказалась для государственного равновесия меньшим потрясением, чем столичные мятежи, в которых участвовало всего несколько тысяч человек, в основном безоружных.

Раз уж Москва назвалась «Третьим Римом», она получила и хроническую римскую болезнь – зависимость от непредсказуемого столичного плебса. Чтобы избавиться от этой напасти, размашистый Петр даже перенесет царскую резиденцию в другой город, но это не поможет. Два века спустя «площадь», которой обзаведется и новая столица, все-таки развалит монархию.





Соляной бунт




На протяжении всего царствования царя Михаила еще малолюдная после Смуты столица вела себя тихо. Но постепенно она заживляла раны, отстраивалась, прирастала людьми. Первый раз московская «площадь» пришла в движение, когда на смену старой, привычной власти пришла новая.

В 1645 году престол занял юный, робкий Алексей Михайлович, не вмешивавшийся в дела государственного управления. Фактическим главой государства стал алчный и недальновидный Борис Морозов.

Весной 1646 года временщик изобрел отличный способ обогатиться: ввел единую пошлину на соль, бывшую на Руси вторым стратегическим пищевым продуктом после хлеба. Идея состояла в том, чтобы торговцы платили сборы в казну на месте добычи соли, а потом уже продавали ее по всей стране без дополнительных поборов. Однако вместо оптимизации казенных доходов произошло обычное для коррумпированной системы явление. Право торговать солью стало продаваться за взятки, причем прибылеполучателями стали сам правитель и его камарилья, в которую входил даже царский тесть Илья Милославский (напомню, что Морозов женил юного Алексея на дочери своего клеврета).

В скором времени розничная цена соли подскочила вчетверо – с пяти до двадцати копеек за пуд. Это привело к подорожанию почти всех продуктов длительного хранения, поскольку главным способом консервирования тогда было засаливание. Олеарий пишет: «…Через год пришлось вычислять, сколько тысяч было потеряно на соленой рыбе (ее в России употребляют в пищу больше мяса), которая сгнила, не будучи из-за дороговизны соли просолена как следует. Соли, кроме того, стало продаваться гораздо меньше, и, оставаясь в пакгаузах, она, по необходимости, превращалась в рассол [от сырости] и расплывалась». Резкое подорожание соли било по столу и карману всего народа. В начале 1648 года соляную пошлину отменили, но последствия этой неудачной меры продолжали сказываться.

Появились и другие раздражающие новшества, продиктованные необдуманным желанием пополнить тощую казну. Москвичей, среди которых было много торгового люда, возмутил указ об обязательном использовании казенного аршина с царским орлом – платить за такую линейку приходилось вдесятеро против обычной.

При этом столичные жители, в отличие от остального населения, могли воочию наблюдать, как богатеют боярин Морозов и его наперсники. «Ему дан был рядом с жилищем его царского величества дом в Кремле, где он должен был жить вместе с женой своею, – рассказывает про Милославского тот же Олеарий. – Он немедленно же велел этот дом сломать и построить от основания великолепный дворец. Старые слуги один за другим должны были уйти, и на их места были поставлены родственники Милославского; так как все они успели наголодаться, то они оказались очень жадными, очень скупыми и прожорливыми».

Особенную ненависть у москвичей вызывали ближайшие помощники Морозова – глава Земского приказа Левонтий Плещеев и окольничий Петр Траханиотов, не только беззастенчиво вымогавшие взятки, но еще и изобретшие метод, который впоследствии получит название «отката»: распоряжаясь казенными средствами, они заставляли получателей расписываться за полную сумму, а выдавали на руки только половину.

Как всегда бывает, взрыв грянул по какому-то мелкому поводу, переполнившему чашу терпения, и застал власти врасплох.

21 мая 1648 года Алексей Михайлович, возвращавшийся с богомолья, был внезапно окружен толпой горожан. Они шумели, требовали выслушать их жалобы, ругали лихоимцев, схватили царского коня за поводья.

Девятнадцатилетний Алексей испугался, но тем не менее повел себя самым разумным в такой ситуации образом: стал просить людей успокоиться и разойтись, пообещав, что во всем разберется и восстановит справедливость. Толпа начала было стихать, но, видя это, какие-то слуги из царской свиты решили отличиться перед государем – кинулись на жалобщиков с руганью, принялись хлестать их кнутами. При отсутствии серьезного вооруженного эскорта делать этого никак не следовало. Народ пришел в ярость, стал бросать в ругателей камнями. Те кинулись наутек – под защиту кремлевских стен. Горожане побежали следом.

В царский дворец бунтовщики ворваться не смогли, его окружали стрельцы, однако собрались на площади и не уходили. Со всего города в Кремль прибывали все новые и новые толпы. Почувствовав свою силу, народ перешел от криков к действию.

Сначала разгромили дома Морозова, Плещеева и Траханиотова. Заодно разграбили в городе и еще несколько боярских дворов. Поймали и забили до смерти дьяка Назара Чистова, непосредственного автора соляного закона.

Побуянив, снова собрались на площади перед Кремлем, куда войти уже не смогли, потому что охрана заперла ворота, но было ясно, что долго за стенами не отсидишься.





Соляной бунт. Э. Лисснер



Народ сформулировал требования: предать смерти Морозова, Траханиотова и Плещеева. Последнего царю, кажется, было не очень жалко. Дьяка вывели на площадь в сопровождении палача, но толпа не стала ждать казни и разорвала вора на части, после чего разошлась по домам.

Однако весть о победе взбудоражила столицу, и назавтра перед Кремлем собралось еще больше народу. Снова требовали выдать Морозова и Траханиотова.