Милые кости
Часть 25 из 45 Информация о книге
Линдси Сэлмон, в спортивной форме. Добравшись до дому, Линдси застала там моих родителей, бабушку Линн и Сэмюела. — Слава богу, — вырвалось у мамы, которая первой заметила ее через маленькое квадратное окошко сбоку от входа. Она открыла дверь, и Сэмюел выскочил на порог; Линдси не посмотрела ни на маму, ни на отца, который, прихрамывая, спешил ей навстречу. Она шагнула прямо в объятия Сэмюела. — Слава богу, слава богу, слава богу, — повторяла мама, с ужасом разглядывая кровавые порезы и комья грязи. Бабушка стала рядом. Положив ладонь на голову Линдси, Сэмюел откинул со лба ее растрепанные волосы. — Где ты была? Но Линдси, сразу как-то ослабев и съежившись, уже повернулась к нашему отцу. Чудо, какая она живая, думала я весь день напролет. — Папа? — Да, родная. — Я это сделала. Пробралась к нему в дом. — Она дрожала, едва удерживаясь от слез. Мама задохнулась: — Что я слышу? Но моя сестра даже не взглянула в ее сторону. — Смотри, что я раздобыла. По-моему, это важно. Она разжала руку и протянула ему скомканный лист, который сберегла в падении с крыши. У папы в памяти всплыла фраза, которую он вычитал утром. Глядя Линдси в глаза, он процитировал: — «Состояние, к которому легче всего привыкать, — это состояние войны». Линдси сунула рисунок ему в руки. — Я пошла за Бакли, — сказала моя мама. — Ты даже не посмотришь, мам? — У меня нет слов. С вами побудет бабушка. Мне надо в магазин, потом курицу жарить. Почему-то все забывают о доме и семье. А у нас в семье растет маленький ребенок. Словом, я ухожу. Бабушка Линн проводила мою маму к черному ходу, не пытаясь ее удержать. После ее ухода Линдси взяла Сэмюела за руку. В словах, нацарапанных рукой мистера Гарви, мой отец увидел то же, что и Линдси: скорее всего, это было описание моей могилы. Он поднял голову: — Теперь ты мне веришь? — Верю, папа. Переполняемый благодарностью, мой отец решил срочно сделать телефонный звонок. — Пап, — окликнула Линдси. — Да? — Кажется, он меня заметил. Не знаю, что может сравниться с тем блаженством, которое охватило меня оттого, что сестра осталась целой и невредимой. Всю дорогу от наблюдательной вышки до дому меня трясло от пережитого страха: ведь я могла потерять ее там, на Земле. Как последняя эгоистка, я переживала не за родителей, не за Бакли, не за Сэмюела, а только лишь за себя. Из кафетерия мне навстречу вышла Фрэнни. Я даже не подняла головы. — Сюзи, — позвала она. — У меня к тебе дело. Она увлекала меня к старомодному фонарному столбу, а потом еще дальше, в темноту, и вручила сложенный вчетверо листок бумаги. — Когда успокоишься, изучи вот это и сходи, куда указано. Через пару дней, следуя плану местности, начерченному на том листке, я пришла на поле, которым прежде почему-то любовалась только издали. На плане пунктиром была обозначена тропинка. Волнуясь, я разыскивала просвет среди рядов пшеницы. Когда он мелькнул прямо по курсу, листок бумаги растворился у меня в руке. Впереди росло старое раскидистое оливковое дерево. Солнце стояло в зените; перед оливой зиял просвет. В следующую секунду я увидела, что пшеница сбоку от него идет волнами, будто сквозь нее пробирается крошечное создание, не достающее до колосьев. Она была маленькой для своего возраста — точь-в-точь как на Земле. В ситцевом платьишке, обтрепанном на подоле и манжетах. Мы столкнулись лицом к лицу. — Я сюда прихожу почти каждый день, — сказала девочка. — Люблю слушать шорохи. И точно: кругом, сопротивляясь ветру, шуршала пшеница. — Ты знакома с Фрэнни? — спросила я. Малышка серьезно кивнула. — Она дала мне план этой местности. — Значит, ты готова, — заключила она и, находясь в собственной небесной сфере, стала кружиться, да так, что юбочка раздувалась колоколом. А я присела под деревом и смотрела. Когда ей наскучило кружиться, она подошла ко мне и, отдуваясь, устроилась рядышком. — Меня звали Флора Эрнандес, — сказала она. — А тебя как звали? Я назвала свое имя, а потом расплакалась от настоящей общей беды — это оказалась еще одна девочка, которую он убил. — Скоро и остальные подтянутся, — сказала она. Флора опять закружилась, а на поле появились другие девочки и женщины, которые разбрелись в разные стороны. Наша душевная боль переливалась от одной к другой, как вода из стакана в стакан, рассказывая свою историю, я всякий раз избавлялась от малой частицы, от крошечной капельки собственных мучений. В тот самый день у меня созрело решение поведать о нашей семье. Потому что для тех, кто остался на Земле, ужас — это бытие и повседневность. Как растение, как солнце: его не втиснуть ни в какие рамки. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Сначала им все сходило с рук, и мать была на седьмом небе от счастья. Когда они сворачивали за угол от очередного магазина, она так заливисто смеялась, вытаскивая на свет краденое и похваляясь перед сыном, что Джордж Гарви тоже начинал хохотать и робко ластился к матери, поглощенной новой добычей. Оба с радостью использовали любую возможность укатить на несколько часов от отца в ближайший городок, чтобы разжиться съестными и хозяйственными припасами. Самым пристойным промыслом был у них сбор металлолома и пустых бутылок: этот мусор они грузили в дребезжащий отцовский фургон, везли в город и сдавали в утиль. Когда их с матерью впервые поймали с поличным, кассирша проявила снисхождение. — Если можете заплатить — платите. Не можете — оставьте на прилавке, — беззлобно сказала она и подмигнула восьмилетнему Джорджу Гарви. Мать вытащила из кармана маленькую стеклянную бутылочку аспирина и робко опустила ее на прилавок. Она чуть не плакала. «Что старая, что малый», — частенько выговаривал отец. Страх быть пойманным на месте преступления, как и тот, другой страх, следовал за ним по пятам, крутился в животе, как яйцо под сбивалкой; по каменному лицу и колючему взгляду человека, идущего к ним по проходу, он научился распознавать продавца или охранника, который заметил воровку. Впоследствии она стала совать краденое сыну, чтобы тот спрятал добро под одеждой, и он не мог отказаться. Если им удавалось выскользнуть и смыться на своем фургоне, она веселилась, хлопала ладонью по баранке и называла маленького Джорджа Гарви своим подельником. Кабина переполнялась ее буйной, непредсказуемой любовью, и на какое-то время — пока не иссякал этот всплеск, а на обочине не обнаруживалась какая-нибудь блескучая ерунда, которую нужно было, как выражалась мать, «проверить на годность», — он становился по-настоящему свободным. Свободным и обласканным. Он запомнил совет, полученный от нее во время самой первой поездки по Техасу, когда они увидели на обочине белый деревянный крест. У основания лежали цветы — свежие вперемежку с увядшими. Их пестрота сразу привлекла наметанный глаз мусорщика. — Жмуриков-то особо не разглядывай, — сказала мать — Но и своего не упускай: иногда с них можно снять приличные цацки. Уже в ту пору он подозревал, что в их действиях есть что-то запретное. Вместе выбравшись из кабины, они подошли к кресту, и тогда глаза матери превратились в две черные точки — так бывало всякий раз, когда впереди маячила удача. Вот и сейчас, откопав талисман в форме глаза, а потом еще один — в форме сердечка, она протянула их Джорджу: — Не знаю, что скажет отец; давай-ка мы с тобой это прикарманим. У нее в тайнике хранилось немало таких вещиц, о которых отец даже не догадывался. — Выбирай: глаз или сердечко? — Глаз, — сказал он. — И розочки прихвати, какие посвежее. В кабине красиво будет. Они заночевали в фургоне, не в силах ехать обратно, туда, где отец нашел поденную работу: вручную пилил тес и колол его на щепу. Спали они, по обыкновению, в кабине, свернувшись калачиком и прижавшись друг к другу, как в тесном гнезде. Мать ерзала и крутилась волчком, сгребая под себя одеяло. После долгих мучений Джордж Гарви усвоил, что бороться с этим бесполезно, лучше дать ей вволю поворочаться. Пока мать не находила удобного положения, заснуть не удавалось. Посреди ночи, когда ему снились королевские опочивальни, виденные в библиотечных книжках с картинками, кто-то постучал по крыше, и Джордж Гарви с матерью подскочили как ужаленные. Трое прохожих заглядывали в окно знакомым Джорджу взглядом. Точно так же смотрел иногда по пьянке его отец. Этот взгляд был избирательным: он выхватывал мать и в то же время полностью исключал сына. Он знал, что кричать нельзя.