Милые кости

Линдси Сэлмон, в спортивной форме.

Добравшись до дому, Линдси застала там моих родителей, бабушку Линн и Сэмюела.

— Слава богу, — вырвалось у мамы, которая первой заметила ее через маленькое квадратное окошко сбоку от входа.

Она открыла дверь, и Сэмюел выскочил на порог; Линдси не посмотрела ни на маму, ни на отца, который, прихрамывая, спешил ей навстречу. Она шагнула прямо в объятия Сэмюела.

— Слава богу, слава богу, слава богу, — повторяла мама, с ужасом разглядывая кровавые порезы и комья грязи.

Бабушка стала рядом.

Положив ладонь на голову Линдси, Сэмюел откинул со лба ее растрепанные волосы.

— Где ты была?

Но Линдси, сразу как-то ослабев и съежившись, уже повернулась к нашему отцу. Чудо, какая она живая, думала я весь день напролет.

— Папа?

— Да, родная.

— Я это сделала. Пробралась к нему в дом. — Она дрожала, едва удерживаясь от слез.

Мама задохнулась:

— Что я слышу?

Но моя сестра даже не взглянула в ее сторону.

— Смотри, что я раздобыла. По-моему, это важно.

Она разжала руку и протянула ему скомканный лист, который сберегла в падении с крыши.

У папы в памяти всплыла фраза, которую он вычитал утром. Глядя Линдси в глаза, он процитировал:

— «Состояние, к которому легче всего привыкать, — это состояние войны».

Линдси сунула рисунок ему в руки.

— Я пошла за Бакли, — сказала моя мама.

— Ты даже не посмотришь, мам?

— У меня нет слов. С вами побудет бабушка. Мне надо в магазин, потом курицу жарить. Почему-то все забывают о доме и семье. А у нас в семье растет маленький ребенок. Словом, я ухожу.

Бабушка Линн проводила мою маму к черному ходу, не пытаясь ее удержать.

После ее ухода Линдси взяла Сэмюела за руку. В словах, нацарапанных рукой мистера Гарви, мой отец увидел то же, что и Линдси: скорее всего, это было описание моей могилы. Он поднял голову:

— Теперь ты мне веришь?

— Верю, папа.

Переполняемый благодарностью, мой отец решил срочно сделать телефонный звонок.

— Пап, — окликнула Линдси.

— Да?

— Кажется, он меня заметил.

Не знаю, что может сравниться с тем блаженством, которое охватило меня оттого, что сестра осталась целой и невредимой. Всю дорогу от наблюдательной вышки до дому меня трясло от пережитого страха: ведь я могла потерять ее там, на Земле. Как последняя эгоистка, я переживала не за родителей, не за Бакли, не за Сэмюела, а только лишь за себя.

Из кафетерия мне навстречу вышла Фрэнни. Я даже не подняла головы.

— Сюзи, — позвала она. — У меня к тебе дело.

Она увлекала меня к старомодному фонарному столбу, а потом еще дальше, в темноту, и вручила сложенный вчетверо листок бумаги.

— Когда успокоишься, изучи вот это и сходи, куда указано.

Через пару дней, следуя плану местности, начерченному на том листке, я пришла на поле, которым прежде почему-то любовалась только издали. На плане пунктиром была обозначена тропинка. Волнуясь, я разыскивала просвет среди рядов пшеницы. Когда он мелькнул прямо по курсу, листок бумаги растворился у меня в руке.


Впереди росло старое раскидистое оливковое дерево.

Солнце стояло в зените; перед оливой зиял просвет. В следующую секунду я увидела, что пшеница сбоку от него идет волнами, будто сквозь нее пробирается крошечное создание, не достающее до колосьев.

Она была маленькой для своего возраста — точь-в-точь как на Земле. В ситцевом платьишке, обтрепанном на подоле и манжетах.

Мы столкнулись лицом к лицу.

— Я сюда прихожу почти каждый день, — сказала девочка. — Люблю слушать шорохи.

И точно: кругом, сопротивляясь ветру, шуршала пшеница.

— Ты знакома с Фрэнни? — спросила я.

Малышка серьезно кивнула.

— Она дала мне план этой местности.

— Значит, ты готова, — заключила она и, находясь в собственной небесной сфере, стала кружиться, да так, что юбочка раздувалась колоколом. А я присела под деревом и смотрела. Когда ей наскучило кружиться, она подошла ко мне и, отдуваясь, устроилась рядышком.

— Меня звали Флора Эрнандес, — сказала она. — А тебя как звали?

Я назвала свое имя, а потом расплакалась от настоящей общей беды — это оказалась еще одна девочка, которую он убил.

— Скоро и остальные подтянутся, — сказала она.

Флора опять закружилась, а на поле появились другие девочки и женщины, которые разбрелись в разные стороны. Наша душевная боль переливалась от одной к другой, как вода из стакана в стакан, рассказывая свою историю, я всякий раз избавлялась от малой частицы, от крошечной капельки собственных мучений. В тот самый день у меня созрело решение поведать о нашей семье. Потому что для тех, кто остался на Земле, ужас — это бытие и повседневность. Как растение, как солнце: его не втиснуть ни в какие рамки.





ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ




Сначала им все сходило с рук, и мать была на седьмом небе от счастья. Когда они сворачивали за угол от очередного магазина, она так заливисто смеялась, вытаскивая на свет краденое и похваляясь перед сыном, что Джордж Гарви тоже начинал хохотать и робко ластился к матери, поглощенной новой добычей.

Оба с радостью использовали любую возможность укатить на несколько часов от отца в ближайший городок, чтобы разжиться съестными и хозяйственными припасами. Самым пристойным промыслом был у них сбор металлолома и пустых бутылок: этот мусор они грузили в дребезжащий отцовский фургон, везли в город и сдавали в утиль.

Когда их с матерью впервые поймали с поличным, кассирша проявила снисхождение.

— Если можете заплатить — платите. Не можете — оставьте на прилавке, — беззлобно сказала она и подмигнула восьмилетнему Джорджу Гарви.

Мать вытащила из кармана маленькую стеклянную бутылочку аспирина и робко опустила ее на прилавок. Она чуть не плакала. «Что старая, что малый», — частенько выговаривал отец.

Страх быть пойманным на месте преступления, как и тот, другой страх, следовал за ним по пятам, крутился в животе, как яйцо под сбивалкой; по каменному лицу и колючему взгляду человека, идущего к ним по проходу, он научился распознавать продавца или охранника, который заметил воровку.

Впоследствии она стала совать краденое сыну, чтобы тот спрятал добро под одеждой, и он не мог отказаться. Если им удавалось выскользнуть и смыться на своем фургоне, она веселилась, хлопала ладонью по баранке и называла маленького Джорджа Гарви своим подельником. Кабина переполнялась ее буйной, непредсказуемой любовью, и на какое-то время — пока не иссякал этот всплеск, а на обочине не обнаруживалась какая-нибудь блескучая ерунда, которую нужно было, как выражалась мать, «проверить на годность», — он становился по-настоящему свободным. Свободным и обласканным.

Он запомнил совет, полученный от нее во время самой первой поездки по Техасу, когда они увидели на обочине белый деревянный крест. У основания лежали цветы — свежие вперемежку с увядшими. Их пестрота сразу привлекла наметанный глаз мусорщика.

— Жмуриков-то особо не разглядывай, — сказала мать — Но и своего не упускай: иногда с них можно снять приличные цацки.

Уже в ту пору он подозревал, что в их действиях есть что-то запретное. Вместе выбравшись из кабины, они подошли к кресту, и тогда глаза матери превратились в две черные точки — так бывало всякий раз, когда впереди маячила удача. Вот и сейчас, откопав талисман в форме глаза, а потом еще один — в форме сердечка, она протянула их Джорджу:

— Не знаю, что скажет отец; давай-ка мы с тобой это прикарманим.

У нее в тайнике хранилось немало таких вещиц, о которых отец даже не догадывался.

— Выбирай: глаз или сердечко?

— Глаз, — сказал он.

— И розочки прихвати, какие посвежее. В кабине красиво будет.

Они заночевали в фургоне, не в силах ехать обратно, туда, где отец нашел поденную работу: вручную пилил тес и колол его на щепу.

Спали они, по обыкновению, в кабине, свернувшись калачиком и прижавшись друг к другу, как в тесном гнезде. Мать ерзала и крутилась волчком, сгребая под себя одеяло. После долгих мучений Джордж Гарви усвоил, что бороться с этим бесполезно, лучше дать ей вволю поворочаться. Пока мать не находила удобного положения, заснуть не удавалось.

Посреди ночи, когда ему снились королевские опочивальни, виденные в библиотечных книжках с картинками, кто-то постучал по крыше, и Джордж Гарви с матерью подскочили как ужаленные. Трое прохожих заглядывали в окно знакомым Джорджу взглядом. Точно так же смотрел иногда по пьянке его отец. Этот взгляд был избирательным: он выхватывал мать и в то же время полностью исключал сына.

Он знал, что кричать нельзя.