Милые кости

Рут ходила с матерью в магазин и там, среди бумажных тарелок и пластмассовых вилок-ложек, увидела свечи. Еще в школе она сообразила, какая сегодня дата, а позднее перебрала в памяти все, что успела сделать за день: повалялась в постели, почитала «Под стеклянным колпаком»,[13] помогла прибрать в сарае, который отец упрямо называл бытовкой, а она — «Парнасом», прошвырнулась с матерью по магазинам. Однако ни одно из этих занятий не могло считаться данью моей памяти, и она решила исправить такое положение.

Купив эти свечи, она тут же решила отправиться к Рэю и позвать его с собой. Из-за утренних встреч на стадионе вся школа дразнила их женихом и невестой, причем совершенно не по делу. Рут могла рисовать сколько угодно обнаженных женщин, повязывать голову шарфиком, писать статьи о Дженис Джоплин, громко протестовать против унижающего женщину бритья ног и подмышек, — в глазах одноклассников из «Фэрфакса» она оставалась придурочной девчонкой, которую застукали, когда она ЦЕ-ЛО-ВА-ЛАСЬ с придурочным мальчишкой.

Никто бы не поверил (а они сами, естественно, помалкивали), что это был их совместный эксперимент. До этого Рэй целовался только со мной, а Рут — и вовсе ни с кем и никогда, поэтому они сговорились порадоваться и посмотреть, что получится.

— Никакого кайфа, — сказала тогда Рут.

Они лежали посреди вороха кленовых листьев, за учительской парковкой.

— Это точно, — вздохнул Рэй.

— А с Сюзи ты что-нибудь чувствовал?

— Конечно.

— И что же?

— Что хочу еще. Мне даже по ночам снилось, как мы с ней целуемся. Я все собирался спросить, бывает ли у нее такое желание.

— А секс?

— Честно говоря, так далеко я не заходил, — ответил Рэй. — Теперь вот целуюсь с тобой, но это не то.

— Надо еще разок попробовать, — предложила Рут. — Я не против, если, конечно, ты не станешь трепаться.

— Я думал, ты предпочитаешь девочек, — признался Рэй.

— Давай договоримся, — сказала Рут. — Ты будешь думать, что я — Сюзи, а я притворюсь, что это правда.

— Ну, ты совсем повернутая, — усмехнулся Рэй.

— Не хочешь? — Рут сжалась.

— Дай-ка посмотреть твои картинки.

— Может, я и повернутая, — Рут достала из сумки альбом с голыми женщинами, которых передрала из «Плейбоя», увеличив или уменьшив некоторые части тела, добавив волосы и складочки туда, где они были подретушированы, — но, по крайней мере, не тащусь от нарисованных телок.

Когда Рут остановилась в дверях, Рэй под музыку скакал по комнате. Он едва не потерял очки, которые в школе старался не носить — отец раскошелился только на самые дешевые, толстые, в уродской оправе. На нем были мешковатые джинсы, все в пятнах, и футболка, в которой — как Рут догадывалась, а я знала наверняка — он спал.

Завидев ее на пороге, да еще с пакетом из магазина, он остановился как вкопанный. Рука тотчас сдернула очки: не зная, куда их девать, он помахал ими в воздухе и выдавил «привет».

— Может, сделаешь потише? — прокричала Рут.

— Легко!

Когда грохот прекратился, у нее еще секунду звенело в ушах, и в эту секунду она успела заметить, как Рэй стрельнул глазами.

Он стоял у противоположной стены, их разделяла незастеленная кровать со скомканными простынями, а над кроватью висел мой портрет, который Рут нарисовала по памяти.

— Ты его повесил у себя, — отметила Рут.

— Бесподобный рисунок.

— Только ты да я, больше так никто не думает.

— Моей маме он тоже нравится.

— Она страшно зажата, Рэй, — сказала Рут, снимая с плеча сумку. — Потому и ты такой психованный.

— Что в пакете?

— Свечи, — ответила Рут. — Купила в магазине. Сегодня ведь шестое декабря.

— Знаю.

— Вот я и подумала: надо пойти в поле и зажечь свечи. В знак прощания.

— Сколько можно прощаться?

— Никто тебя не заставляет, — сказала Рут. — Пойду одна.

— Нет, — возразил Рэй, — я с тобой.


Рут, как была, в куртке, села на постель, пока Рэй переодевал футболку. Она разглядывала его со спины: щуплый, но бицепсы вроде бы на месте; цвет кожи — как у матери, только еще привлекательнее.

— Можем немножко поцеловаться, если хочешь.

Ухмыляясь, он повернулся к ней лицом. Эти эксперименты начинали ему нравиться. Он больше не представлял меня на месте Рут, хотя и не решался ей об этом сказать.

Ему нравилось, что она последними словами ругает ненавистную школу. Нравилось, что она зрит в корень и делает вид, будто ей не важно, что его отец — доктор (хотя и не врач, добавляла она), а ее отец собирает старье по заброшенным домам; что у Сингхов прекрасная библиотека, а она о таком и мечтать не могла.

Он присел рядом с ней на кровать.

— Не хочешь снять куртку?

Она не возражала.

Так и случилось, что в годовщину моей смерти Рэй повалил Рут на кровать, они начали целоваться, и в какой-то момент она поймала его взгляд.

— Черт, — вырвалось у нее, — а ведь это — кайф.

Ступив на кромку поля, Рэй и Рут замолчали, и он взял ее за руку. Она не знала, почему он так сделал: то ли потому, что оба представляли, как я умирала, то ли потому, что она ему нравилась. У нее в голове поднялся ураган, который развеял былую проницательность.

Очень скоро она увидела, что была не единственной, кто в тот день вспомнил обо мне. Спиной к ней в поле стояли Хэл и Сэмюел Хеклеры. Их руки, засунутые в карманы, были сжаты в кулаки. На земле Рут заметила желтые нарциссы.

— Это вы принесли цветы? — спросила Рут у Сэмюела.

— Нет, — ответил за брата Хэл, — они здесь до нас лежали.

Миссис Стэд смотрела на это из окна второго этажа, где помещалась спальня ее сына. Она решила накинуть пальто и пойти в поле, даже не задумавшись, насколько это будет уместно.

Грейс Таркинг прогуливалась вокруг квартала, когда увидела, что миссис Стэд выходит из дому с цветком пуансеттии. Они перекинулись парой слов. Грейс сказала, что забежит домой, но очень скоро присоединится к остальным.

Она позвонила своему другу, который жил неподалеку, в более престижном районе. Потом набрала номер Гилбертов. Они так и не оправились от зловещей роли, которую уготовила им судьба: их верный лабрадор нашел первое доказательство моей гибели. Грейс вызвалась их сопровождать, потому что в их возрасте не каждый рискнет топтать соседские газоны и увязать в рытвинах кукурузного поля. Мистер Гилберт не заставил себя упрашивать: да-да, непременно. Это внутренняя потребность, признался он Грейс Таркинг, особенно для супруги, — но я-то видела, что он и сам до предела подавлен. Он всегда маскировал свои переживания заботой о жене. Первое время они даже хотели отдать свою собаку, но так и не смогли с ней расстаться — слишком уж привязались.

Мистер Гилберт, для которого Рэй выполнял мелкие поручения, считал своего помощника хорошим парнишкой, к которому плохо относятся. Он позвонил Сингхам домой, чтобы узнать, в курсе ли Рэй. Руана предположила, что ее сын уже на месте сбора, и сказала, что сама тоже скоро подойдет.

Выглянув в окно, Линдси увидела Грейс Таркинг и ее бойфренда: Грейс вела под ручку миссис Гилберт, парень поддерживал мистера Гилберта; они ступили на газон О'Дуайеров.

— Что-то происходит на поле, мам, — сказала Линдси.

Моя мама читала Мольера, которого серьезно изучала в колледже, но давно забросила. Рядом лежали другие книги, в свое время снискавшие ей репутацию самой продвинутой студентки. Сартр, Колетт, Пруст, Флобер. Перешерстив книжные полки у себя в спальне, она отобрала несколько томов и поставила цель перечесть их до конца года.

— Мне до этого нет дела, — сказала она Линдси. — Вот папа приедет с работы — он, может, и заинтересуется. А ты лучше с братом поиграй.

Моя сестра неделю за неделей старательно опекала маму, не дожидаясь, пока ее об этом попросят. Под ледяной маской что-то надломилось. Линдси это видела. Примостившись возле маминого кресла, она уставилась в окно.

С наступлением темноты по всему полю стали зажигаться свечи, предусмотрительно захваченные из дому прибывающими горожанами. Казалось, все, кого я знала, с кем ходила в детский сад, а потом в школу, — все были здесь. Мистер Ботт задержался у себя в кабинете: готовил материалы для лабораторной работы — ежегодного эксперимента по изучению системы пищеварения у животных. Он немного походил кругами, а когда осознал происходящее, вернулся в школу и сделал несколько звонков. Пришла секретарша, до сих пор переживавшая мою гибель, и привела с собой сына. Пришли учителя, которые не были на официальной церемонии прощания.

Слухи о том, что в убийстве подозревается мистер Гарви, начали распространяться от соседа к соседу накануне Дня благодарения. Через сутки у всех на устах было одно и то же: возможно ли такое? Неужели тот затворник, что тихо жил среди них, убил Сюзи Сэлмон? Никто не осмеливался выяснять подробности у моих близких. Зато расспросами донимали и родню наших знакомых, и мальчишек, приходивших к нам подстригать газоны, и их отцов. Горожане искали знакомства с любым, кто мог знать, какие версии отрабатывает полиция, а стало быть, поминальные свечи давали возможность не только почтить мою память, но и разузнать хоть что-нибудь утешительное. Ведь среди них жил убийца; он ходил теми же тротуарами, он покупая скаутское печенье, которым торговали вразнос соседские дочери, и подписку на журналы, которую предлагали соседские сыновья.

На небе меня захлестывали токи энергии и тепла — уже оттого, что на поле пришло столько народу: люди зажигали свечи и тихонько подхватывали печальную песню, которую, по воспоминаниям мистера О'Дуайера, пел еще его дед — уроженец Дублина. Сначала всем было как-то не по себе, но когда у мистера О'Дуайера стали отказывать связки, ему на помощь пришла школьная секретарша, пусть и не обладавшая особо мелодичным голосом. Руана Сингх, прямая как стрела, стояла поодаль от сына, там, где поменьше народу. Доктор Сингх позвонил домой, когда она уже была в дверях, и сообщил, что остается ночевать в университете. А другие отцы, возвращаясь с работы, ставили машины в гараж и спешили сюда. Каждый спрашивал себя, что нужно делать, чтобы и зарабатывать деньги, и смотреть за детьми, обеспечивая их безопасность. Собравшись вместе, они поймут, что это невозможно: никакие меры предосторожности не дают полной гарантии. То, что случилось со мной, может случиться с кем угодно.

Никто из собравшихся не пошел к нам домой. Моих близких никто не потревожил. Наш дом, вместе с черепичной крышей и трубой, поленницей, подъездной рогожкой и забором, покрылся прозрачной ледяной броней, как лес в морозную ночь после оттепели. Вроде бы точно такой же дом, как все остальные, но в то же время совсем не такой. Убийство запирается на кроваво-красную дверь, а что за ней — никому не ведомо.

Когда небо приобрело цвет увядающей розы, Линдси осенило. А моя мама так и не подняла глаз от книги.

— Они устроили поминки по Сюзи, — сказала Линдси. — Вот послушай! — Она с треском распахнула окно. В дом ворвался холодный декабрьский воздух и звук отдаленного пения.

Мама собралась с силами.

— У нас была прощальная церемония, — сказала она. — Мне хватило.

— Хватило чего?

Мамины локти упирались в подлокотники желтого кресла. Она слегка подалась вперед, на лицо упала тень, и теперь Линдси с трудом разбирала выражение ее лица.

— Я не верю, что она ждет нас на небе. Не думаю, что зажженные свечи и людные сборища выражают почтение к ее памяти. Нужно просто осмысленно строить свою жизнь.

— А как? — спросила Линдси.

Она сидела по-турецки на ковре у ног моей мамы, а та не расставалась с книгой, держа палец там, где остановилась.

— Я, например, не хочу вечно быть матерью, я хочу идти дальше.

В этом, как показалось Линдси, был резон. Она и сама не хотела вечно быть девочкой, она хотела идти дальше.

Моя мама положила Мольера на кофейный столик и сползла с кресла на ковер. Я была поражена. Она никогда не сидела на полу — предпочитала располагаться за столиком для квитанций, в кресле с подлокотниками или, в крайнем случае, на торце дивана, а Холидей сворачивался клубком у ее ног.