Мистическое кольцо символистов

– Вот мы здесь с вами севрюжку вкушаем, а Брюсов сейчас в картишки по маленькой супруге проигрывает, – хихикнул секретарь. – И пьет чай с бубликами. Вы только представьте себе: наш демонический Брюсов – и бублики у самовара!

– Можете сколько угодно глумиться! В отличие от вас, бездарностей, Валерий Яковлевич – общепризнанный гений, – презрительно обронила Амалия.

С насупленным видом игнорируя лакея и не притрагиваясь к еде, она потягивала шампанское, щурясь на коллег сквозь выпускаемый из носа табачный дым.

– Хотя откуда вам знать? В поэзии вы ни-чер-та не смыслите. Вы бездари! Кретины! Убогие комедианты!

– Ну-ну, Амалия Карловна, успокойтесь! – осадил рецензентку секретарь. – Вы вторгаетесь в чужую епархию. Вы же не истеричка, у вас другое амплуа. Истеричка у нас Петровская.

И, пожирая Долли глазами и улыбаясь, как Чеширский Кот, Лианопуло подался вперед.

– Вы что же, Ольга Павловна, не знаете историю создания «Огненного ангела»? Ну, про Брюсова, Петровскую и Белого? Да, вы же недавно вернулись в Россию! Так слушайте, я вам расскажу.

– Ну-у, началось, – раздраженно проговорила Амалия, выколачивая трубку о край хрустальной пепельницы, однако секретарь сделал вид, что не заметил очевидного сарказма.

– Давным-давно, году, эдак, кажется, в девятьсот четвертом, – неспешно заговорил Чеширский Кот, – Андрей Белый был очень молод, золотокудр, голубоглаз и в высшей степени обаятелен. Газетчики умилялись над его творениями, поражавшими новизной и, как считалось среди рецензентов, не лишенными проблесков гениальности. В стихах и в прозе прослеживалось его мистическое призвание. Пусть и не истинное, пусть символистское. Это не важно, важно, что в призвание верили и сам Белый, и его поклонники. О, как он умел восхищать! Как сам впадал в экстаз и приводил других в священный трепет! В присутствии Андрея Белого все словно озарялось его светом, и все без исключения – даже недобрый Брюсов – были в него немножко влюблены. Как же бедняжке Нине Петровской было не попасть под обаяние солнцеликого поэта?

– Вранье, – заплетающимся языком проговорила Амалия, ладонью рубанув густой табачный дым. – Белый первый увлекся Ниной. И вообще, скажите, Рерик, почему Петровская должна была отказываться от соблазнительного романа, имея такого скучного мужа, как Серж? Милая моя, – обернулась рецензентка к Долли, – вы же знаете Ниночкиного Сержа? Признайтесь, вы бы тоже стали ему изменять. Что вы на меня так смотрите? – фыркнула Амалия, заметив недоумение в глазах собеседницы. – Только не говорите, что не знаете Сержа Соколова-Кречетова! «Грифа» знает вся Москва!

– Душа моя, Амалия Карловна, конечно, Ольга Павловна не знакома с владельцем издательства «Гриф»! Не забывайте, она всего лишь месяц назад приехала в Москву, – снисходительно глядя на Амалию, вымолвил Шляпник.

– Ох уж мне эти провинциалки, – процедила рецензентка.

Шляпник же развернулся к Долли и, подливая шампанского, вкрадчиво проговорил:

– Чтобы вы, дорогуша, были в курсе того, что происходит у нас, символистов, кратенько поясню. Следующие путем символизма должны быть одержимы. Одержимы чем угодно, требуется лишь полнота одержимости. Любые переживания почитаются благом, лишь бы их было много, и переживания эти были бы сильны. Личность – это копилка, мешок, куда сыплются накопленные без разбора эмоции. А перед тем как умереть от духовного голода на мешке накопленных эмоций, мы, скупые рыцари символизма, непрестанно перестраиваем мысли, чувства, отношения, разыгрывая собственные жизни в театре жгучих импровизаций, играя всегда и везде, даже перед самими собой. И что уж тут поделаешь, если любовь – как настоящая, так и вымышленная – дает самый полный спектр острейших эмоций! Именно поэтому невлюбленный символист – это нонсенс. В любви есть вся гамма переживаний – надежда, отчаяние, ненависть, печаль, и все это в превосходной форме. Ах, Ольга Павловна! Если бы душа моя не являла собой выжженную пустыню, я бы непременно в вас влюбился!

– Закарихин, вы дурак, – презрительно обронила Амалия. – На кой черт вы ей сдались? У Ольги Павловны есть кое-кто получше.

От этих слов у Долли по спине пробежал тревожный холодок, и снова в голове мелькнула мысль: «Откуда она знает»?

Шляпник надулся и с пафосом вымолвил:

– Вернемся, однако, к нашим баранам. Закончилось все тем, что супруга издателя Соколова, «Грифа», Нина Ивановна Петровская со всей отпущенной ей создателем животной страстью влюбилась в светозарного Андрея Белого.

– Не в бровь, а в глаз, – уплетающий севрюгу секретарь благожелательно улыбнулся Шляпнику, и тот, подбодренный, вдохновенно продолжал:

– И светоч символистов Андрей Белый, сперва поддавшись соблазну, завел было с Ниной Петровской интрижку. Однако вскоре опомнился и перепугался, что слишком земная Ниночкина любовь запятнает белоснежные ризы, в которые его обрядила толпа. И после нескольких интимных встреч поэт перестал откликаться на призывы Петровской. Он бежал от нее, чтобы еще ослепительнее сиять пред другой, которая – предвестница Жены, Облеченной В Солнце. Обиженная Нина Ивановна захотела вернуть Белого, и в поисках союзников огляделась по сторонам.

– Огляделась и заметила Брюсова, – пьяненько хихикнул Чеширский Кот. – Валерий Яковлевич, знаете ли, раньше Нину Ивановну в упор не замечал, а когда понадобилось воевать против Белого – вдруг почтил своим вниманием.

– По другому и быть не могло, – подхватил Безумный Шляпник. – Как ярому стороннику демонизма, Брюсову полагалось перед Женой, Облеченной В Солнце, предстать во всей своей диавольской красе. И, став соперницей Жены, Нина Ивановна приобретала в глазах Брюсова несомненную ценность. Ибо так же, как и он, облеклась демоническим ореолом. И Брюсов предложил Нине Ивановне союз, убедив, что его занятия оккультизмом, спиритизмом и черной магией помогут вернуть отступника. Как вы уже поняли, Ольга Павловна, вступившие в орден символистов, должны непрестанно гореть и двигаться, не важно куда – в ад или в рай. Главное – идти напролом и до самого конца. И Петровская приняла предложение Брюсова, переживая новые отношения как союз с самим дьяволом и нисколько не сомневаясь в том, что при помощи месс и заклинаний ей удастся Белого вернуть.

– Вы спросите, Валерию Яковлевичу-то это зачем? – снова встрял секретарь. – Я вам отвечу. Брюсов, всегда уважавший науку и из новых научных источников узнавший, что в великий век ведовства ведьмами почитались истерички, решил сделать из истерички ведьму.

– Рерик, вы лжете! – вспыхнула Синяя Гусеница. – Нина не ведьма!

Лианопуло замолчал и, не переставая тонко улыбаться, крутил в пальцах хрупкую ножку бокала, глядя перед собой, и, казалось, не замечая нападок Амалии. Затем негромко проговорил:

– Да, несомненно, ведьма Рината. Капризная и взбалмошная в сиюминутности своих желаний. Именно с Нины Ивановны Брюсов списал героиню «Огненного ангела». С Андрея Белого – Генриха. А под именем Руприхта вывел себя. Если вы помните, в конце романа автор убил Ринату. Нина Ивановна пока еще жива, хотя не знаю, можно ли такое существование назвать жизнью.

– Не надо передергивать, – насупилась рецензентка. – Петровская живет, как все мы.

– Не скажите, Амалия Карловна. Не скажите. Не раз бывал на журфиксах у Нины Ивановны и даже удостаивался чести уединяться с любезной хозяйкой в будуаре. Бывало, сидит Ниночка в гостиной в окружении собравшихся в ее доме молодых людей, мечтающих пристроить в издательстве «Гриф» рукопись. Сидит, о чем-то грезит. И – вдруг обведет гостей томным взором, точно выбирает. Осмотрит всех, остановится на одном, тряхнет прелестной курчавой головкой, улыбнется избраннику, подойдет, возьмет его за руку и уведет в будуар. А минут через десять выйдет как ни в чем не бывало, поправляя прическу и одергивая платье – черное, траурное, украшенное деревянным крестом на длинных четках. Одним словом, мистическое. И все присутствующие старательно делают вид, будто ничего не произошло. Даже муж ее, издатель Соколов. Кто же она, как не взбалмошная истеричка, принятая Брюсовым из жалости в «Скорпион»?

– Не забывайтесь, Лианопуло, вы говорите о моей подруге! – одернула секретаря Синяя Гусеница. – Не надо врать, что Нину Ивановну взяли из жалости. Все-таки Ниночка не последний человек в издательстве. Рецензии пишет.

– Да, пишет, – покладисто кивнул секретарь. – Однако Брюсов доверяет Нине Ивановне рецензировать лишь самых плохоньких авторов. Авторов получше наш гений ямбов и хореев швыряет под ноги Викентьеву и вам, любезная Амалия Карловна. Уж поверьте, Петровская бездарна во всем, даже в сексе. Я заявляю это как человек, неоднократно припадавший с ней на ложе.

– Лианопуло, вы мерзавец! – воскликнула Амалия, размахивая в воздухе рукой в безуспешной попытке отвесить оппоненту пощечину. – Будь я мужчина, вызвала бы вас на дуэль.

– Э-э, голубушка, да вы, по своему обыкновению, наклюкались! – издевательски пропел Чеширский Кот, покидая свое место, огибая стол и протягивая к рецензентке руки. – Ну же, Амалия Карловна, поднимайтесь! И ножками, ножками! Домой, домой! Благо ваш дом здесь рядышком.

– Уберите от меня руки, вы! – едва не упав со стула, отшатнулась Амалия. – Я и без вас дойду.

– Вот и отлично, – согласился Лианопуло, отходя в сторону и предоставляя Амалию самой себе.

Поднявшись из-за стола, компания направилась к дверям. Вышли на улицу, но сразу расходиться не стали, устремившись вниз по Никольской, мимо собора спускаясь прямиком к Красной площади. Постукивая тростями по булыжной мостовой и оживленно беседуя о преувеличенной роли Балтрушайтиса в жизни издательства, первыми шли мужчины. Следом за ними, высматривая извозчика, двигалась Долли. Амалия плелась позади всех, с трудом переставляя нетвердые ноги и каждую секунду рискуя упасть.

Еще издалека Долли приметила фигуру городового. Низенький и тщедушный, он утомленно топтался перед церковью, охраняя высокий ящик. На накинутой поверх ящика алой тряпке в лучах закатного солнца сияло нечто стеклянное. Заметили городового и мужчины.

– Это что же за экспонат? – вытянул шею секретарь, сдвинув канотье на затылок и устремляясь вперед в непреодолимом желании как можно скорее разглядеть загадочный предмет.


– Бросьте, Рерик! Разве не знаете? Голова террориста, – откликнулся осведомленный Шляпник. И многозначительно прищурился: – Не помните? Пару дней назад здесь, на паперти, прогремел взрыв.

– Да-да, что-то такое припоминается, – закивал Лианопуло.

– Злодей покушался на генерал-губернатора, а подорвал себя.

Приблизившись к городовому, сотрудники издательства остановились, и стали внимательно рассматривать воздвигнутый у церкви объект.

– Врете вы все, Закарихин! Это вы злодей, а он – герой, – вдруг из-за спин коллег заплетающимся языком провозгласила Амалия Коган.

– Как вам будет угодно, – не стал упрямиться Шляпник. – Пусть будет «герой». Так вот, «героя» так и не опознали. И, в надежде, что кто-нибудь из прохожих прояснит загадку подорвавшей себя «героической личности», тело террориста отвезли в полицейский морг на Божедомку, а голову заспиртовали и выставили на всеобщее обозрение.

Пока другие подгулявшие «скорпионовцы» с интересом обозревали плавающее в мутной жидкости синюшное лицо скуластого преступника, приседая в попытке заглянуть в его полуоткрытые мертвые глаза, Амалия неожиданно шагнула вперед, подхватила банку и поднесла к самым глазам.

– Но-но, не балуй, – сдавленно выдохнул городовой, делая движение забрать охраняемый объект.

– На ночь его здесь оставите, инквизиторы, – скорбным голосом сообщила Амалия.

– Не извольте беспокоиться, не оставим, – заверил городовой. И для чего-то пояснил: – В дом к протоиерею занесем.

– Боже мой, какой же он прекрасный. – Амалия вдруг заплакала. – Я люблю его еще больше!

– Вы что же, сударыня, знакомы с преступником? – оживился служивый. – Можете назвать фамилию, имя? К какому сословию принадлежит?

– Ну что вы, господин офицер, Амалия Карловна никого не знает, – оттесняя рецензентку плечом, торопливо заговорил секретарь. И, подмигнув городовому, интимно понизил голос: – Вы же видите, офицер, дамочка не в себе. Прошу заметить, госпожа Коган не какая-нибудь там легкомысленная девица, она почтенная сотрудница издательства «Скорпион». Просто перестаралась с шампанским.

«Господин офицер» немного успокоился и шагнул к Амалии, собираясь забрать банку. И в этот момент Амалия, оттолкнув постового, вдруг припала губами к стеклу в том месте, где в формалиновой жиже виднелся приоткрытый рот покойника.

Изумленный городовой двумя руками схватился за склянку, с силой дернув на себя. Завладев объектом, он развернулся и засеменил к дому протоиерея.

Амалия внезапно топнула ногой, и, глядя в спину удаляющемуся стражу порядка, с надрывом закричала:

– Я все равно спасу его от поругания! Этой же ночью спасу! Он лучше вас! Выше! Чище! Прекраснее! Вы и мизинца его не стоите!

– Ну-ну, Амалия Карловна! Возьмите себя в руки! – пытался урезонить Синюю Гусеницу секретарь, пока Шляпник индифферентно стоял в стороне, на всякий случай делая вид, что он не с ними.

– Не смейте меня трогать! – истерично блажила рецензентка. – Вы мизинца его не стоите! Слышите, Лианопуло? Уберите руки! Я сама дойду.

Она покачнулась и снова едва не упала.

– Елисей Макарович, Ольга Павловна, помогите же! – суетился секретарь. – Амалия Карловна сама не своя.

Шляпник обхватил всхлипывающую Гусеницу за плечи справа, Долли зашла слева, и сотрудники «Скорпиона» повели рецензентку к виднеющемуся сразу за церковью дому, направляясь к парадному, на которое сумбурными взмахами коротких полных рук указывал секретарь.

– Сюда, прошу! Заводите в подъезд!

Проводив Амалию до подъезда, Долли дальше не пошла, решив, что мужчины и сами справятся, а ей пора домой. Она шла и думала о задании, которое, похоже, выполнила на отлично. Не огрызалась, не выказывала норов, хотя в некоторых ситуациях и могла бы. Она молодец. Лев останется ею доволен.

Как и договаривались, Долли сумела войти в жизнь редакции так, чтобы не вызвать подозрений и сделаться своей. И даже, как Лев и просил, напечатать в альманахе стихи Александра Зорина.





Москва, наши дни




В отличие от других следователей городской прокуратуры Виктор субботние дежурства любил. Особенно летом, вот как сейчас, в самом конце августа. Оно и понятно – у большинства сотрудников имелись семьи, и, как следствие, в выходные их выгоняли на прогулку в парк. Или зазывали в торгово-развлекательный комплекс на шопинг и просмотр блокбастеров. У Виктора же не было ни семьи, ни детей. Одна только робкая надежда, что жена Оксана когда-нибудь раскается в содеянном и попросится обратно. Хотя куда ей проситься? В двенадцатиметровую комнатушку в коммуналке на Басманной?

На Басманную следователя завлек приятель Борис Карлинский. Карлуша, как Виктор его называл. Практикующий психолог-психиатр из института Сербского, активно сотрудничающий с силовыми ведомствами при подборе кадров, доктор Карлинский не только составлял психологические портреты кандидатов, но даже мог спрогнозировать их дальнейшее изменение после нескольких лет работы в структуре МВД. А также подвизался в прокуратуре в качестве консультанта.

Узнав приятеля поближе, Виктор пришел к выводу, что перед ним ярчайший пример сибарита и гедониста с неисчерпаемым запасом бьющей через край жизненной энергии. В ранней юности Виктора одолевала невероятная стеснительность, с которой он усиленно боролся, однако не всегда успешно, и потому страшно завидовал напористым и энергичным людям, не испытывающим проблем в общении. Таким вот гедонистам и сибаритам, как Боря Карлинский.

Основной же своей проблемой считал ужасно неудачное сочетание фамилии и имени – угораздило же его родиться Виктором Цоем! Хорошо, хоть не Робертовичем. Семейное предание гласит, что, посетив в феврале восемьдесят третьего года совместный электрический концерт групп «Кино» и «Аквариум», московский кореец в десятом поколении Максим Цой так вдохновился раскрашенными в темный грим и разодетыми в костюмы со стразами музыкантами, а особенно своим однофамильцем, распевающим под гитару «Алюминиевые огурцы», что прямо там, на концерте, торжественно поклялся – если будет когда-нибудь сын, назовет его Виктор.

Сын родился ровно через год, и благодаря отцу, сохранившему верность данному слову, стал заложником собственного громкого имени. Если в саду, куда ходил маленький Витя, лишь некоторые подкованные в отечественном роке отцы зажимали его в раздевалке между шкафчиками и допытывались, правда ли, что имя его Виктор, а фамилия – Цой, то в школе, поступление в которую пришлось как раз на год гибели всенародного кумира, первокласснику Цою не давали прохода. Где-то классу к шестому особо остроумные старшеклассники освоили шутку – рассредоточившись в туалетах на разных этажах, подстерегали его и требовали, чтобы Витя спел им «Группу крови». Или «Кукушку». Или «Звезду по имени Солнце». Мальчик мучился, плакал, но из принципа не пел. Но старшеклассники не отставали. И добились того, что Витя вообще перестал посещать школьные сортиры, предпочитая терпеть до дома, лишь бы не слышать насмешек и издевательств. Нужно ли говорить о том, что песни Цоя парнишка терпеть не мог, как и музыку во всех ее проявлениях?

Отец, устроивший из жизни сына бесконечный перформанс, вскоре перебрался на жительство в Европу, предоставив сыну разбираться с проблемами самому. Маму в свои дела мальчик не посвящал, видя, что у нее другая жизнь с другим мужчиной и он им совсем неинтересен. Поэтому семиклассник Цой самостоятельно вынес отцовскую гитару на помойку, а диски раздал друзьям.

К окончанию школы Виктор делил людей на две группы – на тех, кто по поводу и без пытались иронизировать над его особенностью. И на остальных, которые после первого удивления необычности имени больше не замечали.

Задумываясь, кем бы он хотел стать, мальчик все больше склонялся к профессии следователя. Прежде всего потому, что всей душой радел за справедливость. Да и, честно говоря, мечтал утереть нос своим обидчикам – уж следователю Цою никто не посмеет прокричать в лицо про «Огурцы» и «Кукушку»! Была и еще одна причина. Летом, на каникулах, он был отправлен на дачу к деду, и на чердаке старого дома обнаружил клад. Клад хранился в старой спортивной сумке с советским гербом и состоял из подборки журналов «Наука и жизнь» за семидесятый год и одного-единственного англоязычного комикса под названием «Синий жук», датированного тысяча девятьсот шестьдесят седьмым годом. Пытливый мальчик запасся словарем, и уже к вечеру знал его содержание.