Мой год отдыха и релакса

Глава пятая




Проснулась я через несколько дней на софе в полном одиночестве. В квартире пахло застарелым сигаретным дымом и парфюмом. Телик работал с тихим звуком. Мой язык еле ворочался во рту и был словно обляпан песком. Я выслушала прогноз погоды по всему миру: наводнения в Индии, землетрясение в Гватемале, очередной ураган приближался к северо-востоку Соединенных Штатов, в пожарах сгорели стоившие миллионы дома в Южной Калифорнии, «но в нашей столице будет ясная, солнечная погода, когда Ясир Арафат посетит Белый дом и проведет переговоры с президентом Клинтоном по поводу оживления мирного процесса на Ближнем Востоке. Подробности об этом через минуту».

Я открыла глаза. В комнате было сумрачно, жалюзи опущены. Когда я села, медленно оторвав голову от подлокотника, кровь отхлынула от моего мозга, словно песок в песочных часах. Перед глазами все было в тумане и расплылось, но вскоре взгляд сфокусировался. Я посмотрела на свои ноги. На них были туфли покойной матери Ривы; вокруг кожаных мысков виднелись следы соли. Чулки в сетку телесного цвета. Я развязала пояс белой шубы и обнаружила, что под ней у меня боди-бюстье телесного цвета. Я перевела взгляд на свой пах. Волосы на лобке были недавно навощены, причем качественно – кожа не зудела, не покраснела. На ногтях был французский маникюр. Я ощутила запах моего собственного пота. Он отдавал джином или уксусом. Штампик на костяшках говорил о том, что я была в клубе под названием «На рассвете». Я никогда о таком не слышала. Откинувшись на подушки и закрыв глаза, я попыталась припомнить предыдущую ночь. Только темнота и пустота. «Теперь посмотрим прогноз снегопада в районе станций нью-йоркского метро». Я открыла глаза. Метеоролог на экране выглядел как чернокожий Рик Моранис. Он указал пальцем на кружащееся белое картонное облако. Мне вспомнилось, как я сказала: «С Новым годом, Рива». Но это было единственным, что осталось у меня в памяти.

Кофейный столик был завален пустыми формочками для ледяных кубиков, еще там стояла галлонная бутыль с дистиллированной водой, пустая бутылка джина «Гордон» и лежала страница из книги под названием «Искусство счастья». Рива подарила мне ее на день рождения несколько лет назад, сказав, что я «многому научусь у Далай-ламы – он очень мудрый». Книгу я так никогда и не открыла. На вырванной странице синей шариковой ручкой единственная строка: «Это происходит не сразу». Я сообразила, что толкла ксанакс рукояткой ножа для разделки мяса и нюхала его со свернутого листка на вечере живого шоу перед микрофоном на Хестер-стрит в клубе под названием «Дыра портного». О таком я тоже не слышала раньше. Множество фоток валялось среди видеокассет и пустых коробок, доказывая, что моя активность во время очередного провала сознания не осталась незадокументированной, хотя я нигде не видела своей фотокамеры.

На снимках были симпатичные участники тусовки: молодые незнакомцы с серьезными, насупленными лицами. Девицы с темной помадой, мальчишки с красными зрачками – одни были застигнуты врасплох белой вспышкой моей камеры, другие гламурно позировали, или просто поднимали брови, или изображали широкую улыбку. Некоторые снимки, по-видимому, были сделаны ночью на улицах деловой чести города, кое-какие – в темном, с низким потолком, помещении с поддельными граффити «Дейгло» на стенах. Я не узнавала на фото никого. На одном снимке шестеро посетителей клуба тесно прижались друг к другу, и каждый выставил вперед средний палец. На другом – костлявая рыжеволосая девица показывала свои синеватые бледные груди. Пухлый темнокожий парень в шляпе-федоре и футболке-смокинг пускал кольца дыма. Парни-близнецы, одетые «под худого от героина Элвиса», в громоздких, изукрашенных золотом костюмах балдели перед подделкой под работу Баскии. Девица с велосипедной цепью на шее держала крысу на поводке, прикрепленном к цепи. Еще был чей-то бледно-розовый язык крупным планом, разрезанный пополам, как у змеи, и пронзенный с обеих сторон вилками с крупными бриллиантами. Была там также серия снимков какой-то очереди, вероятно, в туалет. Все это напоминало богемную тусовку.

– Ожидается закрытие дорог, порывы ветра ураганной силы, затопление прибрежных территорий, – говорил метеоролог. Я выудила пульт из щели между подушками и выключила телик.

Один снимок улетел под кофейный столик. Я подняла его и перевернула. Низкорослый парень-азиат стоял отдельно от толпы возле бара. Его глаза были закрыты. На нем был синий комбинезон, забрызганный краской. Я всмотрелась в фотку. Круглое лицо с шрамами от прыщей. Что-то знакомое. И тут я узнала его. Это был Пин Си. На его щеках блестела розовая полоска. Я отложила снимок в сторону.



Прошли месяцы с тех пор, как я в последний раз думала о Пин Си. Когда в моих мыслях всплывала галерея «Дукат», я сразу старалась переключиться на какое-нибудь нехитрое воспоминание, например, о длинной дороге до станции подземки «Восемьдесят шестая улица», об экспрессе до Юнион-сквер, о скоростном поезде «Эл» до Бруклина, прогулке по Восьмой авеню и Двадцать третьей улице, о том, как я ковыляла на высоких каблуках по старинной булыжной мостовой. Я с охотой вспоминала географию Манхэттена, но предпочитала забыть имена и лица людей, с которыми встречалась в Челси. Мир искусства оказался похож на рынок акций, в нем отражались политические тренды и капиталистический дух, его подогревала алчность, сплетни и кокаин. С таким же успехом я могла бы работать на Уолл-стрит. Спекуляции и мнения влияют не только на рынок, но и на продукцию, как это ни печально. И ценность этой продукции зависит не от вечной ценности искусства как священного для человека ритуала – ценность, которую, впрочем, невозможно измерить, – а от того, что выдумает кучка богатых засранцев, чтобы «улучшить» себе портфолио, вызвать зависть и, как они ошибочно полагают, уважение. Я была невероятно счастлива, выбросив из головы всю эту чушь.

Я никогда не бывала на тусовках вроде тех, что были запечатлены на моих снимках, но представляла, как там бывает: молодые, красивые и обаятельные люди, кебы, сигареты, кокаин, косметика, алмазная пыль звездных ночей, случайный секс в туалетной кабинке, танцпол, пьяные вопли у бара, все в экстазе и мечтах о завтрашнем дне, когда будет еще прикольнее, красивее, а люди будут еще интереснее. Я всегда предпочитала стерильный бар отеля, может, потому что Тревору нравилось водить меня туда. Мы с ним сошлись на том, что люди выглядят глупо, когда «хорошо проводят время».

В галерее интерны рассказывали мне про свои уик-энды в «Туннеле», и «Лайфе», и «Саунд фэктори», и «Спа», и «Лотосе», и «Сентро-флай», и «Люк + Лерой». Так что я немного представляла, что творилось в городе ночью. Будучи ассистентом Наташи, я отвечала за ведение списка самых социально значимых людей на арт-тусовке – в частности, молодых импресарио и их помощников. Она приглашала их на вернисажи и велела мне изучать их биографии. Отец Мэгги Капур владел самой большой в мире коллекцией каракулей Пикассо, и после его смерти она подарила их аббатству на юге Франции. Монахи назвали в ее честь сыр. Гвен Элбас-Берк была внучатой племянницей художника Кена Берка, мастера перформанса, съеденного акулой, которую он держал в своем бассейне, и дочерью Зары Али-Элбас, сирийской аристократки, которая была изгнана из страны за съемки порнографического высокохудожественного фильма со своим немецким бойфрендом, потомком Генриха Гиммлера. Стейси Блум основала журнал «Кюн(с)т» о «женщинах в искусстве» – в основном там рассказывалось о богатых девицах из арт-тусовки, которые презентовали собственные линии одежды, или открывали галереи, или ночные клубы, или снимались у режиссеров авторских фильмов. Ее отец был президентом «Сити-банка». Заза Наказава была девятнадцатилетней наследницей, написавшей книгу о сексуальных отношениях с собственной теткой, художницей Илейн Микс. Евгения Пратт была сводной сестрой режиссера-документалиста и архитектора Эмилио Вулфорда, который прославился тем, что заставил ее в двенадцатилетнем возрасте съесть под камеру сырое сердце ягненка. Были среди прочих Клаудиа Мартини-Ричардс, Джейн Сваровски-Кан, Пеппер Джекобин-Силлс, Кайли Дженсен, Нейл «Никита» Патрик, Пэтси Уайнбергер. Может, на фото были как раз они. Я бы не узнала их за стенами галереи. Имоджен Берман. Одетта Куинси Адамс. Китти Кавалли. У меня в памяти всплывали их имена. «На рассвете» был, вероятно, новым ночным клубом для очередного поколения богатеньких детей и арт-хмырей, если там отирался Пин Си, скорее всего, со своими фанатами. Я смутно припомнила, как Наташа говорила, что он ходил в школу-пансион вместе с голубыми близнецами королевских кровей из Пруссии. Но как же я нашла его? Или это он меня нашел?

Я сгребла фотки и сунула под подушку софы, потом встала и заглянула в спальню, желая убедиться, что там никого нет. Все белье с моей постели лежало горкой на полу, матрас был голый. Я подошла ближе – там не было ни кровавого пятна в человеческий рост, ни трупа под кроватью. Я открыла дверцу шкафа – там тоже не оказалось связанного человека с кляпом во рту. Только высыпались маленькие пластиковые упаковки из бутика нижнего белья «Виктория сикрет». Ничего не пропало. Я была одна.

Я вернулась в гостиную. Мой сдохший телефон валялся на подоконнике рядом с единственным кедом, который я приспособила под пепельницу. Чуть раздвинув шторы, я выглянула в окно. Снова падал снег. Это хорошо, подумала я, посижу дома, пока он не прекратится, и высплюсь. Вернусь к прежнему ритму, к ежедневным ритуалам. Мне нужна стабильность знакомых действий. И я больше не стану принимать инфермитерол, во всяком случае какое-то время. Он мешал добиться основной цели – ничего не делать. Я поставила телефон заряжаться и швырнула кед в кухню. Мусорная корзина была полна высохшей кожуры от клементинов и мутных пластиковых упаковок от сыра ломтиками – не помню, чтобы я их когда-нибудь покупала и ела. В холодильнике я обнаружила только маленькую деревянную коробку из-под клементинов и еще одну галлонную бутыль дистиллированной воды.

Я сняла белую шубу, бюстье и чулки и прошла в ванную, чтобы пустить горячую воду в душе. Ногти на моих ногах были покрыты сиреневым лаком, а ступни, еще недавно растрескавшиеся и шершавые, стали гладкими и мягкими. Сев на унитаз, я смотрела, как у меня на бедре пульсирует вена. Что я сделала? Провела день в спа, а потом прошлась по клубам? Какой-то абсурд. Неужели Рива убедила меня «наслаждаться жизнью» или делать что-нибудь столь же идиотское? Когда подтиралась, бумага стала скользкой от смазки. Значит, недавно была возбуждена. Кто же меня так возбудил? Я ничего не помнила. Волна тошноты заставила меня наклониться и отрыгнуть едкий комок слизи; я сплюнула его в раковину. Из-за вкуса песка во рту я ожидала увидеть в слюне песчинки или крошки раздавленной таблетки. Но в ней были розовые блестки.

Я открыла аптечку и достала два валиума и два ативана, налила воды из-под крана. Выпрямилась, и тут кто-то появился в зеркале, словно в иллюминаторе. Я вздрогнула. Меня испугало мое собственное испуганное лицо. Тушь лежала на моих щеках потеками, словно маскарадная раскраска. Пятна ярко-розовой помады виднелись по краям и в уголках губ. Я почистила зубы и постаралась соскрести косметику. Снова посмотрела в зеркало. Морщины на лбу и вокруг губ выглядели так, словно были нарисованы карандашом. Щеки стали дряблыми, кожа – бледной. Что-то промелькнуло в моих зрачках. Я приблизила лицо к зеркалу и всмотрелась в них. Там была я, крошечное, темное отражение меня где-то глубоко в моем правом зрачке. Помнится, кто-то сказал, что зрачки – лишь пустое пространство, черные дыры, близнецы-полости бесконечного ничто. «Когда что-то исчезает, то обычно оно исчезает там – в черных дырах наших глаз». Не помню, кто это сказал. Я наблюдала, как мое отражение исчезло среди пара.



Под душем мне вспомнилась школа: коп приходил в наш седьмой класс и предупреждал нас об опасности приема наркотиков. Он вешал таблицу с изображением всех наркотиков, объявленных вне закона западной цивилизацией, и одну за другой показывал маленькие картинки – кучку белого порошка, мутные желтые кристаллы, голубые пилюли, розовые пилюли, желтые пилюли, черную смолу. Под каждой название наркотика и его прозвище. Героин: смэк, доуп, герыч, скаг, джанк, эйч, гер, белый порох, бой, чива, черный жемчуг, бурый сахар.

– Этот вот такой. А этот такой. – У копа были какие-то проблемы, и ему было трудно контролировать громкость собственного голоса. – Кокаин! Метамфетамин! Псилоцибин! Фенилциклидин! – орал он, потом внезапно понижал голос до нуля на рогипноле: – Пилюли забудь-меня, деньги на ланч, мексиканский валиум, мозгостерка, ребро, таракан, руфис, трип-энд-фолс, вулфи… – Теперь его голос был почти не слышен. Но тут же он начинал орать снова: – Вот почему нельзя брать напитки у незнакомых людей! Девочки! Никогда не оставляйте подружку на вечеринке одну! Главное – жертва потом все забывает! – Он остановился, переводя дух. Это был потный блондин, широкоплечий, как Супермен. – Но это не вызывает привыкания, – небрежно добавил коп и снова повернулся к таблице.

Значит, с памятью у меня все нормально, раз я могу вспомнить до мелких деталей этот момент моего отрочества. Но зато я ничего не помню о том, что случилось под действием инфермитерола. Может, есть и другие пробелы в моей памяти? Такое могло быть. Я проверила себя. Кто подписал Великую хартию вольностей? Какая высота статуи Свободы? Когда творили назарейцы? Кто стрелял в Энди Уорхола? Уже сами вопросы доказывали, что мой рассудок в полном порядке. Я помнила свой номер социального страхования. Билл Клинтон все еще президент, но уже ненадолго. По сути, мой мозг работал даже лучше прежнего, мои мысли стали более четкими, чем раньше. Я могла вспомнить то, о чем не думала годами. Например, последний год в колледже. Однажды я опоздала на семинар «Теория феминизма и художественная практика 1960–1990-х», потому что у меня сломался каблук. Расстроенная, я приковыляла в кабинет, и профессор, указав на меня, сказала: «Мы только что обсудили феминистский перформанс как политическую деконструкцию мира искусства, превратившегося в коммерческую индустрию». Она велела мне встать перед группой, что я и сделала, причем моя левая нога изогнулась, словно у Барби, и все анализировали это как элемент перформанса.

– Я не могу пройти мимо контекста кабинета истории искусства, – сказала девчонка-социолог.

– Здесь так много конфликтующих смысловых уровней, и это замечательно, – сказал бородатый ассистент.

А потом, просто желая меня унизить, профессор, женщина с длинными восковыми волосами и грубыми украшениями из серебра, спросила, сколько я заплатила за мою обувь. Сапоги из черной замши на шпильке стоили почти пятьсот долларов. Это была одна из многих покупок, которые я делала, чтобы заглушить боль от потери родителей или то, что я тогда испытывала. Я отчетливо помнила все это, все надутые, недовольные лица в том кабинете. Одна идиотка сказала, что я «сломалась под взглядами мужчин». Помню тиканье часов, когда все смотрели на меня.

– Пожалуй, этого достаточно, – заключила наконец профессор. Мне было разрешено сесть на место. В окне я видела, как плоские и широкие желтые листья летели с единственного дерева на серый цемент. Я бросила этот семинар, мне пришлось объяснять консультанту, что я хочу более глубоко изучать неоклассицизм, и перешла на семинар «Жак-Луи Давид: Искусство, Добродетель и Революция». «Смерть Марата» была одной из моих любимых картин. Мужчина, убитый кинжалом в ванне.

Я вышла из-под душа, приняла амбиен и два бенадрила, накинула на плечи пахнувшее плесенью полотенце и вернулась в гостиную проверить телефон. Он уже достаточно зарядился, можно было включить. Оказывается, я набирала номер Тревора и еще один непонятный мне – 646, вероятно, номер Пин Си. Я стерла его, приняла риспердал, натянула серый свитер грубой вязки, легинсы, которые выудила из кучи грязного белья в коридоре, снова надела шубу, сунула ноги в шлепанцы и стала искать ключи. Они оказались в замочной скважине двери.



Была середина дня. Об этом свидетельствовали плывшие над головой облака, похожие на смятые, несвежие простыни. Внизу, в холле, я игнорировала осторожное предупреждение консьержа насчет метели и прошмыгнула мимо, к исчезающей тропинке между снежными сугробами, выросшими на тротуаре. Вокруг все притихло, но воздух был сырой и кусачий. Еще одна такая метель, и весь город исчезнет под снегом. На углу я обогнула юркого шпица в вязаном свитере и его хозяйку; в этот момент песик задрал ногу и помочился на гладкий как стекло лед на тротуаре. Я услышала шипение горячей мочи, прожегшей лед; на миг из ямки взметнулось облачко пара и тут же растаяло.

Египтяне не особенно жаловали меня вниманием, когда я вошла в лавку. Просто кивнули, как обычно, и вернулись к своим сотовым. Я подумала: это хороший знак. Что бы там я ни вытворяла под инфермитеролом, с кем бы ни прыгала и как бы бурно ни «тусовалась», но в лавке я вела себя не так плохо, чтобы заработать их особое внимание. Как говорит пословица, я не гажу там, где ем. Я сняла деньги в банкомате, налила себе два кофе, размешала сливки и сахар, взяла упаковку бананового хлеба, стаканчик органического йогурта и твердую как камень грушу. У прилавка встали в очередь три девчонки в спортивных костюмах из школы Бриарли. В ожидании своей очереди платить я посмотрела на газеты. Кажется, ничего особенного не происходило. Стром Термонд обнимал Хиллари Клинтон. Стая волков замечена в районе Вашингтон-Хайтс. Нигерийцы, привезенные нелегально в Ливию, возможно, скоро будут мыть посуду в твоем любимом бистро в деловой части города. Джулиани заявил, что словесное оскорбление копа следует рассматривать как преступление. Было 3 января 2001 года.

Поднимаясь к себе в лифте, я обдумывала комбинации препаратов, которые, как я надеялась, погасят мою активность – амбиен плюс пласидил плюс терафлю, солфотон плюс амбиен плюс диметапп. Мне хотелось составить коктейль, который свяжет воображение и отправит меня в глубокий, скучный, инертный сон. Мне надо избавиться от тех фотографий. Нембутал плюс ативан плюс бенадрил. Дома я приняла добрую порцию последнего и запила таблетки вторым кофе. Потом съела с йогуртом горсть мелатонина, смотрела фильмы «Игрок» и «Мыльную пену», но заснуть не получалось. Меня отвлекали мысли о снимках, спрятанных под подушками софы. Я поставила «Презумпцию невиновности», включила перемотку, вытащила фотки и выбросила их в мусоропровод. Так-то лучше, подумала я и, вернувшись в гостиную, снова села.

Приближалась ночь. Я устала, отяжелела, но сон не приходил. Я выпила еще порцию нембутала, посмотрела «Презумпцию невиновности», взяла несколько таблеток лунесты и выпила вторую бутылку похоронного вина. Но алкоголь как-то не совпал со снотворным, и я почувствовала себя еще бодрее прежнего. Но вскоре меня вырвало. Я выпила слишком много. После этого я легла на софу. Почувствовала голод, съела банановый хлеб и три раза подряд посмотрела фильм «Неукротимый», принимая каждые полчаса по несколько таблеток ативана. Но все равно не могла спать. Посмотрела «Список Шиндлера», надеясь, что он вгонит меня в депрессию; но фильм лишь вызвал раздражение. Потом взошло солнце, я приняла ламиктал и смотрела «Последний из могикан» и «Игры патриотов». Никакого эффекта. Я выпила несколько штук пласидила и снова поставила «Игрока». Когда фильм окончился, я посмотрела на электронные часы на видаке. Был полдень.

Я заказала в тайском ресторанчике жареные овощи под соевым соусом, съела половину, посмотрела ремейк 1995 года «Сабрины» с Харрисоном Фордом, снова приняла душ, проглотила остаток амбиена и отыскала порноканал. Убавила звук до минимума, отодвинулась от экрана подальше, чтобы меня убаюкивали хрюканье и стоны. Но сон все равно не приходил. Я подумала, что жизнь вот так может тянуться бесконечно. Следовало принять срочные меры. Я помастурбировала на софе под одеялом, кончила два раза и выключила телик. Встала, подняла шторы и какое-то время сидела в оцепенении и смотрела, как садилось солнце – неужели такое возможно? Затем перемотала «Сабрину», посмотрела ее еще раз и доела тайские овощи. Посмотрела «Шофер мисс Дэйзи» и «Отточенное лезвие». Приняла нембутал и выпила полбутылки робитуссина. Посмотрела «Мир по Гарпу», «Звездные врата», «Кошмар на улице Вязов-3: Воины сна», «Во власти луны» и «Танец-вспышка», потом «Грязные танцы», «Призрак» и «Красотка».

Я даже не зевала. Ни малейшего намека на сон. Я обнаружила, что утратила равновесие – чуть не упала, когда пыталась встать, но кое-как удержалась на ногах и немного прибралась, сунув видеокассеты в коробки и поставив их на полку. Я надеялась, что небольшая активность меня утомит. Приняла зипрексу и ативан. Я съела горсть мелатонина, прожевала, словно корова жвачку. Ничего не помогало.

Тогда я позвонила Тревору.

– Сейчас пять утра, – сказал он сонно и раздраженно, но все же ответил. Мой номер высветился на его дисплее, но он ответил.

– Меня изнасиловали, – соврала я. Несколько дней я ничего не говорила. В моем голосе звучала сексуальная хрипловатость. Я чувствовала, что меня вот-вот стошнит. – Ты можешь приехать? Мне нужно, чтобы ты посмотрел мою вагину, нет ли там разрывов. Ты единственный, кому я доверяю. Пожалуйста!


– Кто это? – промурлыкала вдалеке какая-то женщина.

– Никто, – ответил ей Тревор. – Вы ошиблись номером, – сказал он мне и прервал связь.

Я приняла три таблетки солфотона и шесть бенадрила, поставила на перемотку «Неукротимого», приоткрыла окно в гостиной для притока свежего воздуха, поняла, что на улице завывает снежная буря, потом вспомнила, что купила сигареты. Я выкурила одну, высунувшись в окно, нажала кнопку «Воспроизведение» и легла на спину на софу. Моя голова отяжелела. Харрисон Форд был мужчиной моей мечты. Сердце замедлило ритм, но спать я все равно не могла. Глотнула из бутылки джина. Желудок, кажется, успокоился.

В восемь я еще раз позвонила Тревору. На этот раз он не ответил.

– Я просто так, – сказала я в своем сообщении. – Ведь прошло время. Мне интересно, как ты там и какие у тебя планы. Давай наверстаем упущенное.

Я снова позвонила ему через пятнадцать минут.

– Слушай, прямо не знаю, как тебе и сказать. У меня положительная реакция на ВИЧ. Вероятно, я заразилась в спортзале от одного из чернокожих парней.

В восемь тридцать я набрала его опять:

– Я тут подумала, что, может, сделаю операцию груди. Просто отрежу их на фиг. Как ты считаешь? Я буду хорошо смотреться с плоской грудью?

В восемь сорок пять я позвонила и сказала:

– Мне нужен финансовый совет. Правда. Я серьезно. Я в полной жопе.

В девять часов, когда я позвонила очередной раз, он ответил.

– Что тебе надо? – спросил он.

– Я надеялась услышать, что ты скучаешь по мне.

– Я скучаю, – сказал он. – Все?

Я нажала на кнопку отбоя.



Я получила по наследству от отца полный комплект кассет «Звездный путь: Следующее поколение». Пожалуй, отец единственный раз в жизни набрал номер 1-800, заказывая эти кассеты. Я смотрела «Звездный путь» как взрослая и тогда впервые стала трепетно относиться к Вупи Голдберг. Казалось, Вупи была на «Энтерпрайзе» нелепой нарушительницей спокойствия. Всякий раз, когда она появлялась на экране, я чувствовала, как она смеялась над всей кинопродукцией. Ее присутствие вносило в шоу нотку абсурда. Это можно сказать и про все ее фильмы. Вупи в облике монахини. Вупи, одетая как прихожанка церкви в Джорджии 30-х годов, с ее «воскресной» шляпой и Библией. Вупи в фильме «Лунный свет и Валентино» вместе с Элизабет Перкинс. Где бы она ни появлялась, все вокруг нее превращалось в пародию, забавную и нелепую. И мне это нравилось. Я благодарю Бога за Вупи. Нет ничего неприкосновенного. Вупи это доказала.

Посмотрев пару эпизодов, я встала, приняла несколько таблеток нембутала и одну пласидила, выпила еще полбутылки детского робитуссина и опять уселась смотреть, как Вупи – в васильковой велюровой тунике и шляпе в форме перевернутого конуса, словно у футуристического эпископа, – говорила начистоту с Мариной Сиртис. Там была сплошная чушь. Но я не могла спать. Я смотрела дальше. Я одолела три сезона. Приняла солфотон. Приняла амбиен. Я даже заварила себе чашку ромашкового чая; тошнотворный аромат распространялся от моей треснувшей кофейной чашки, как от горячей пеленки. Неужели и правда это может успокоить? Я приняла ванну и надела новую скользкую атласную пижаму, которую обнаружила в шкафу. Спать по-прежнему не хотелось. Мне не помогало ничего. Я решила еще раз посмотреть «Храброе сердце», вставила кассету в видеомагнитофон и нажала клавишу перемотки.

И тут видак сломался.

Я услышала, как внутри него что-то застонало, заскрипело, а потом замолкло. Я нажала на клавишу, чтобы вынуть кассету, но ничего не произошло. Я стала нажимать на все кнопки. Включала и выключала его. Подняла видак и встряхнула. Я стукнула по нему ладонью, потом тапкой. Ничего не работало. За окном было темно. Мой телефон сообщил, что сегодня 6 января, 23:52.

Вот так я и осталась наедине с теликом. Я переключала каналы. Реклама кошачьего корма. Реклама сауны для загородного дома. Реклама обезжиренного сливочного масла. Картофельные чипсы в порционной упаковке. Средство для смягчения ткани. Шоколадный йогурт. Приглашение в Грецию, колыбель цивилизации. Напитки, которые дарят энергию. Крем для лица, омолаживающий. Рыба для котят. «Кока-кола» означает «Я люблю тебя». Сон на самой удобной в мире кровати. Мороженое не только для детей, леди, ваш супруг тоже любит его! Если в доме пахнет дерьмом, зажгите эту свечу, и дом наполнится запахом свежеиспеченных пирожков.

Когда мне не спалось, мать всегда советовала мне пересчитывать что-нибудь интересное – что угодно, только не овечек. Пересчитывать звезды. Пересчитывать «мерседес-бенцы». Пересчитывать президентов США. Пересчитывать годы, которые осталось мне прожить. Я подумала, что выпрыгну из окна, если не смогу спать. Натянула одеяло на грудь. Пересчитала столицы разных стран. Пересчитала разные цветы. Пересчитала оттенки синего цвета. Лазоревый. Кадетский голубой. Электрик. Утиный (синевато-зеленый). Тиффани. Египетский. Персидский. Оксфордский. Я не спала. И я не засну. Не получалось. Я пересчитала всех птиц, каких только могла вспомнить. Пересчитала телешоу восьмидесятых. Пересчитала фильмы, снимавшиеся в Нью-Йорке. Пересчитала знаменитых людей, совершивших суицид: Диана Арбус, Хемингуэй, Мэрилин Монро, Сильвия Плат, Ван Гог, Вирджиния Вулф. Бедный Курт Кобейн. Я пересчитала, сколько раз плакала после смерти родителей. Я стала читать проходившие секунды и снова подумала, что так может продолжаться целую вечность. И будет продолжаться. Бесконечность неотвратимо маячила передо мной, со мной или без меня. Аминь.

Я откинула одеяло. По ТВ показывали, как молодая пара бродит в Новой Зеландии по пещере, опускается в огромную черную расщелину, протискивается через узкую трещину в скале, проходит под какими-то огромными соплями, свисающими со свода пещеры, потом оказывается в подземной камере, освещенной голубыми червяками. Я попыталась вообразить что-нибудь глупое, что сказала бы Рива, пытаясь меня утешить, но ничего не пришло на ум. Я так устала. Я уже всерьез поверила, что больше никогда не засну. У меня перехватило горло, и я заплакала. Да, заплакала. Я всхлипывала, как в детстве из-за оцарапанной на детской площадке коленки. Это было ужасно глупо. Я считала от тысячи до ноля и смахивала слезы пальцами. В моих мышцах что-то тикало, как в автомобиле, проехавшем большое расстояние и оставленном в тени на парковке.

Я переключила канал. На этом шла британская программа о природе. Маленький белый лис зарывался в снег в ослепительно солнечный день. «Многие млекопитающие впадают зимой в спячку, но только не песец. Благодаря особенному меху и жиру, покрывающему крепкое тело, низкие температуры этому зверьку не страшны. Невероятная устойчивость песца к холодному климату объясняется его необычным метаболизмом. При минус пятидесяти градусах по Цельсию он только усиливается. Это означает, что песец даже не дрожит от холода и легко переносит температуры до минус семидесяти градусов и ниже. Представляете?»

Я пересчитала известные мне меха: куница, шиншилла, соболь, кролик, мускусная крыса, енот, горностай, скунс, опоссум. Рива взяла себе бобровую шубу матери. Она была свободного покроя и наводила на мысли о гангстере с карабином, который прячется в заснеженном лесу, потом сваливает при лунном свете на запад вдоль железной дороги, а бобровая шуба защищает его от безжалостного ветра. Образ мне понравился – необычный. Я мыслила творчески. Может, я и спала. Я представила, как парень в бобровой шубе закатывает выше щиколоток свои обтрепанные штаны, чтобы перейти вброд ледяной горный ручей, и у него белые ноги, словно рыбы в воде. Вот, подумала я. Начинается сон. Мои глаза были закрыты. Я уже чувствовала, как куда-то уплываю.

И тут, как будто по заказу, как будто услышав мои мысли, в дверь забарабанила Рива. Я открыла глаза. Полоски белого, снежного света лежали на голом полу. Как будто начинался рассвет.

– Эй, привет! Это я, Рива.

Спала я или нет?

– Впусти меня.

Я медленно встала и направилась по коридору.

– Я сплю, – прошипела я сквозь дверь. Посмотрела в глазок. Рива показалась мне взъерошенной и расстроенной.

– Можно войти? – спросила она. – Мне очень нужно поговорить.

– Давай я просто позвоню тебе потом? Который час?

– Пятнадцать минут второго. Я пыталась дозвониться, – сказала она. – Вот, консьерж прислал твою почту. Мне надо поговорить. Это важно.

Может, Рива каким-то образом участвовала в моей инфермитерольной эскападе в деловой части города? Может, она владеет эксклюзивной информацией о том, что я вытворяла? Мне это интересно? Да, чуточку. Я открыла дверь и впустила ее. Как я и думала, она была в огромной бобровой шубе своей матери.

– Симпатичный свитер, – отметила она и прошмыгнула в квартиру, обдав меня запахом мороза и нафталина. – Серый цвет весной будет в тренде.