Мой год отдыха и релакса

Как-то днем в начале сентября я забрела в «Мет». Думаю, мне хотелось посмотреть, как другие люди распорядились своей жизнью, – те, которые создавали произведения искусства в одиночку, и те, которые подолгу неотрывно смотрели на какую-нибудь вазочку с фруктами. Мне было интересно, наблюдал ли живописец, как сохли и съеживались виноградинки, приходилось ли ему отправляться на рынок и покупать новую «натуру» и съедал ли он те первые ягоды. Я надеялась, что у творцов было хоть какое-то уважение к предметам, которые они делали бессмертными. Может, думала я, когда мерк свет дня, они выбрасывали подгнившие плоды из открытого окна в надежде, что так спасут жизнь голодного нищего, проходившего мимо дома. Потом я представляла нищего: чудовище с червями в спутанных волосах, лохмотья на костлявом теле трепещут, словно птичьи крылья, в глазах горит отчаяние, сердце, словно зверек в клетке, молит о смерти, ладони сложены в вечной мольбе. А горожане так и снуют на городской площади. Пикассо был прав, когда стал писать угрюмых и отверженных. Его «голубой период». Он смотрел в окно на собственные горести. Это вызывает у меня уважение. Но художники, писавшие фрукты, думали только о скоротечности собственной жизни, будто красота их работ как-то могла уменьшить страх смерти. Они все были в музее – развешены беспомощно, простодушно, бессмысленно. Изображения вещей, предметов, да и сами картины были просто вещами, предметами, высыхающими и съеживающимися перед неизбежным концом.

У меня возникло ощущение, что если я сдвину рамы в сторону, то увижу художников, словно изучающих меня через двухстороннее зеркало, щелкающих своими артритными суставами и потирающих щетинистые подбородки. Они будут смотреть и гадать, почему я думаю о них, осознаю ли совершенство их мастерства или их жизни были бессмысленными, раз только Бог может судить их. Стремились ли они к большему? Можно ли было выжать еще больше гениальных творений из терпентиновых тряпок у их ног? Могли ли они писать еще лучше? Могли они писать более искренне? Более ясно? Могли выбросить еще больше фруктов из своих окон? Суждено ли им было понять, что слава – дело мирское, приземленное? Хотелось ли им раздавить пальцами эти увядшие виноградины и проводить дни, разгуливая по полям, или влюбляясь, или признаваясь в своих заблуждениях священнику, или испытывая голод не только душой, но и телом, прося милостыню на городской площади? Может, они жили неправильно. Может, их отравило величие. Размышляли ли они над этими вопросами? Может, они не могли спать по ночам. Терзали ли их кошмары? Может, они на самом деле понимали, что красота и смысл не имеют между собой ничего общего. Может, они жили как настоящие художники, понимая, что не бывает жемчужных райских врат. Ни творчество, ни жертвы не могут привести человека на небеса. Или, может, это не так. Может, утром они были рады отвлечься с помощью своих кистей и масел, смешивали краски, курили трубку и возвращались к свежим фруктам, приготовленным для натюрмортов, больше не убивая мух.

– Пожалуйста, отойдите дальше, – услышала я голос смотрителя.

Я стояла слишком близко к картине.

– Отойдите!

Представление о моем будущем внезапно сфокусировалось: до этого момента его не существовало. Я создавала его, стоя там, дышала, фиксировала своей неподвижностью воздух вокруг меня, стараясь что-то ухватить – вероятно, мысль, – словно такое было возможно, словно я верила в обман, изображенный на этих картинах, словно время можно взять в плен и заключить в рамки холста. Я не знала, что было истиной. И я не отступила назад. Вместо этого я протянула руку. Дотронулась до картинной рамы. А потом я положила ладонь на сухую шершавую поверхность холста, просто чтобы доказать себе, что не было Бога, следившего за моей душой. Время не было вечным. Вещи были просто вещами.

– Мэм! – заорал смотритель; чьи-то руки схватили меня за плечи, оттащили в сторону. Вот и все.

– Простите, у меня закружилась голова, – объяснила я.

Вот так. Меня отпустили.

На следующий день финансовый консультант прислал мне написанное от руки послание, он сообщал, что нашелся покупатель на дом моих родителей. «На десять тысяч ниже запрашиваемой цены, но все равно есть смысл. Мы вложим деньги в акции. Ваш телефон уже давно не отвечает».

Я взяла письмо с собой на прогулку в Центральный парк. Влажность, которую усиливал теплый ветер, смешивала пот города, его грязь и копоть с душистой роскошью деревьев и травы. Все жило своей жизнью. Жизнь жужжала между оттенками зеленого – от темных сосен и изящных папоротников до лимонно-зеленого мха, растущего на огромной и сухой серой скале. Медовая гледичия и гинкго пылали желтым огнем. Стоило ли опасаться предостережения желтого цвета? Нет, конечно.

– Какая это птичка? – спросил ребенок у своей молодой матери и показал на птицу, похожую на психоделическую ворону. Ее перья были радужно-черными, в их сверкающем мраке отражалась радуга; глаза ярко-белые, живые, осторожные.

– Скворец, – ответила женщина.

Я гуляла, дышала воздухом, а потом села на скамейку и стала смотреть, как пчела кружится над головами проходящих мимо подростков. В неспешном колыханье ветвей ивы было величие и грация. Была доброта. Страдание и боль – не единственные условия для роста, сказала я себе. Мой сон помог. Я стала мягкой, спокойной и вновь обрела чувства. Это было хорошо. Теперь это стало моей жизнью. Я могла прожить без дома. Я поняла, что он скоро станет чьим-то еще хранилищем воспоминаний, и это было прекрасно. Я могла двигаться дальше.

На Второй авеню я нашла кабинку телефона.

– Хорошо, – сказала я на голосовую почту финансового консультанта. – Продавайте. И передайте покупателям, чтобы все выбросили с чердака. Мне ничего не нужно. Напишите, когда я должна буду приехать и подписать бумаги.

Потом я позвонила Риве. Она ответила на четвертом гудке, запыхавшаяся и напряженная.

– Я в спортзале, – сообщила она. – Может, поговорим потом?

Но больше мы так никогда и не поговорили.





Глава восьмая





Одиннадцатого сентября я вышла на прогулку и купила в «Бест бай» новый видак, чтобы записать новостную передачу о том, как самолеты врезались в башни-близнецы. Тревор уехал на Барбадос, как я потом узнала; у него был медовый месяц, но вот Рива пропала. Рива не отзывалась. В тот день я вновь и вновь смотрела видеозапись. И продолжаю смотреть ее, обычно днем, когда мне одиноко, или в другое время, когда у меня появляются сомнения, что жизнь стоит того, чтобы жить, или когда мне надо набраться храбрости, или когда мне скучно. Всякий раз я вижу, как женщина выпрыгивает с семьдесят восьмого этажа Северной башни – одна туфля на высоком каблуке соскользнула и летит над ней, другая осталась на ноге, словно была тесновата. Блузка выбилась из пояса, волосы развеваются, руки-ноги застыли, но одна рука поднята, словно внизу озеро, куда можно нырнуть… Я поражена и охвачена ужасом, однако не потому, что она выглядит как Рива, и я думаю, что это она, почти точно она, и не потому, что мы с Ривой были подругами, и не потому, что я больше никогда ее не увижу, а потому, что она прекрасна. Вот она, женщина – человек, ныряющий в неизвестность, летящий навстречу неизвестности, полностью осознавая это.



* * *





notes


Примечания




1




«Обитель радости» – роман лауреата Пулитцеровской премии Эдит Уортон (1905) о сложной и несчастливой судьбе красивой и одаренной молодой женщины. «Эпоха невинности» – также роман Э. Уортон.





2




Открытка (фр.).