Моя дорогая жена

– Оуэн не причинит тебе вреда.

– Я знаю.

Раздраженный тон убеждает. Она выглядит нормально и говорит, как обычно. Только стрижка теперь короткая.





* * *


Позднее мы с Миллисент встречаемся в нашей комнате. Миллисент готовится к новому дню – фланирует между спальней и уборной, убирая одни вещи и доставая другие. Моя жена всегда все проверяет перед сном – чтобы утром было легче собираться. Суетливая беготня и метание не про нее. Как и опоздания.

Я наблюдаю за женой. Ее рыжие волосы распущены, беспорядочно колышутся, и Миллисент постоянно приглаживает их рукой. На ней термобелье из узелковой пряжи и полосатые носочки. Ее старомодные ночные наряды совершенно не соответствуют ни ее облику, ни ее характеру. Я не раз говорил ей, что они дурацкие. Но сегодня вечером я этого не говорю. Вместо этого я спускаюсь в холл и проверяю Дженну.

Она спит, угнездившись между оранжевыми простынями под белым ватным стеганым одеялом. Лицо дочери спокойное, даже безмятежное. Испуга на нем нет.

Я возвращаюсь в нашу комнату. Миллисент уже в постели, и я ложусь рядом с ней. Жена косится на меня. И мне кажется, что она собирается вернуться к нашему разговору в гараже. Но вместо этого Миллисент выключает свет. Как будто этот разговор ничего не значил.

Я дожидаюсь, когда ее дыхание замедлится, встаю и снова наведываюсь к Дженне.

Встав во второй раз, я уже больше не ложусь. За ночь я еще трижды проверяю сон дочери. А в перерывах смотрю телевизор. Около двух часов ночи, за просмотром старого фильма, меня смаривает сон. А пробудившись, я вижу перед собой лицо Оуэна. По телевизору показывают документальный фильм об этом убийце.

Некоторые фильмы об Оуэне кишат подробностями его преступлений. До сих пор у меня получалось их избегать. Точно так же, как я избегал читать в публикациях о том, что Оуэн делал со своими жертвами. На этот раз мне это не удается. Потому что я просыпаюсь не в то время. Сразу после того, как я вижу в телевизоре лицо Оуэна, кадр сменяется. На экране появляется комната, в которой он держал одну из своих жертв.

Этот фильм предназначался для суда над Оуэном, который так и не состоялся. Он был снят пятнадцать лет назад ручной камерой, и по пляшущим кадрам можно понять, как сильно тряслись руки у оператора. Оуэн переделал заброшенную автобусную остановку для отдыха пассажиров. Он снес перегородку между комнатами отдыха для мужчин и женщин. Выложенные кафелем полы, похоже, были когда-то белого цвета. Теперь они зеленовато-коричневые. От былой обстановки остались один туалет, раковина, матрас и стол. По стенам вверх и вниз тянутся трубы; они выходят из земли, бегут по потолку и спускаются вниз с другой стороны, вонзаясь в бетонный пол. Их размер идеально подходит для наручников. И пара их до сих пор прикреплена к одной из труб.

Видеокамера судорожно дергается и фокусируется на полу. И я различаю на нем капельки крови. Красные пятнышки повсюду, как будто кто-то потряс над полом кистью, смоченной в красной краске. Камера движется по полу в угол помещения. Там крови уже больше. Ею замазан весь низ стены. Как будто та, кому она принадлежала, стояла на коленях или в согнутом положении.

Ракурс снова меняется. Теперь в кадре матрас. Я представляю, что на нем лежит Наоми. И переключаю канал.





36




Проходит два дня прежде, чем я слышу о Тристе. Мне о ней говорит Миллисент.

Субботний вечер. Рори наверху, Дженна осталась ночевать в доме своей подружки. Раз они не могут меня видеть, я плюхаюсь на диван и задираю ноги на стол. Делать это в нашем доме запрещено – и мне, и детям. Но, когда Миллисент присаживается рядом со мной, она меня не попрекает.

И это заставляет меня мгновенно убрать со стола свои ноги. Уж слишком странная реакция жены.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

Миллисент кладет свою руку мне на руку. И меня охватывает уже беспокойство. Даже паника.

– Миллисент, не молчи…

– Триста, – коротко бросает она.

– Что Триста?

– Мне позвонила ее сестра. Энди слишком потрясен и подавлен, чтобы с кем-нибудь разговаривать.

– Ее сестра? Зачем ей тебе зво…

– Триста совершила суицид.

Я трясу головой, как будто глаза ничего не видят. Как будто уши не услышали только что сказанных слов: Триста покончила жизнь самоубийством.

– Мне очень жаль, – говорит Миллисент.

Я сознаю, что это – правда, и внутри меня все холодеет:

– Я не понимаю…

– Судя по тому, что сказала ее сестра, этого не понимает никто. Особенно Энди.

– Как? – спрашиваю я.


– Она повесилась на штанге душа.

– О Господи!

– Я знала, что у них были проблемы. Но мне даже в голову не приходило, что Триста настолько удручена.

Миллисент понятия не имеет об истинной причине самоубийства Тристы – я ведь ничего ей о ней не рассказывал. Я ни разу не обмолвился жене, что Триста встречалась с Оуэном. И продолжала любить его даже в браке с Энди.

Мой ужин словно прожигает в желудке дыру. Я бросаюсь в ванную. Меня рвет. Миллисент останавливается в дверях, спрашивает, все ли в порядке. Я отвечаю «да», хотя снова ощущаю позывы к тошноте.

– Я просто переел, – говорю я жене.

Она подходит ко мне и щупает мой лоб; он теплый. Я сажусь на пол и, прислонившись к стене, машу ей рукой в знак того, что со мной все нормально.

Миллисент уходит. Я закрываю глаза, прислушиваюсь, как она роется на кухне в холодильнике, выискивая еду, которая могла спровоцировать у меня рвоту.

Мне хочется сказать ей, что еда тут ни при чем, что меня тошнит от нас самих. У нас есть дочь, которая ходила в школу с ножом, а потом отрезала себе волосы. Теперь умерла женщина. Не Наоми, а другая. Она умерла из-за Оуэна. Из-за меня. Ведь это я писал от его имени письма Джошу.

Миллисент прибегает обратно в ванную с пузырьком розового лекарства. Я опустошаю его, и меня снова вырывает.





* * *


Церемонию погребения проводит похоронное бюро Элтона. На том же кладбище, где была похоронена Линдси. Я не ходил на ее похороны, но читал о них. Линдси хоронили в закрытом гробу – из-за того, что с ней сделала Миллисент. Триста лежит в открытом гробу.

Энди – все еще ее муж, и все хлопоты по прощанию с ней он взял на себя. Зал большой, но все места в нем заняты. «Тристе было бы приятно узнать, что на ее похороны пришла куча народу», – мелькает у меня в голове. Собравшиеся облачены в свои лучшие черные костюмы. Кто-то явился, чтоб воздать последние почести усопшей, кто-то – просто поглазеть. Я пришел, потому что был обязан прийти.

Миллисент пришла вместе со мной, хотя она до сих пор не понимает, почему Триста покончила с собой. Этого никто не понимает. Несколько дней завсегдатаи клуба обсуждали ее разрыв с Энди, депрессию, финансовые проблемы. В любой момент она могла стать в их разгулявшемся воображении наркоманкой, алкоголичкой, нимфоманкой. А, может, она была беременна, но потеряла ребенка? Или была неизлечимо больна…

Похоже, никто не помнил, а, скорее всего, даже не знал, что лет двадцать назад Триста встречалась с Оуэном Оливером Рили.

На похоронах присутствует сестра покойной – брюнетка, крупнее Тристы. Она рассказывает, что Триста нянчила ее, пока родители работали, – кормила ее, стирала пеленки, а потом и одежду.

– Мы выросли на другом конце города. Триста не всегда жила в Хидден-Оуксе.

Это звучит как упрек. Младшая сестра Тристы до сих пор живет на другом конце города. И она ни словом не обмолвливается об Энди.

Следом держит речь одна из подруг Тристы – такая же стройная и светловолосая. Она долго и утомительно рассказывает о том, что Триста всегда была готова выслушать, посочувствовать и помочь и энергично бралась за любое новое дело.

Последним выступает Энди. Он постригся с тех пор, как я его видел в последний раз. И одет он не в тренировочный костюм, а в строгий черный смокинг. Энди вспоминает о том, как он познакомился с Тристой. Она тогда проходила неоплачиваемую стажировку в музее, все еще надеясь найти работу со своим дипломом историка искусств. Энди пришел в музей на благотворительный вечер, и их дорожки пересеклись у одной из скульптур. Триста рассказала ему о ней.

– Я был заворожен ею. Тем, как она говорила и что она говорила, даже тоном ее голоса. Я не могу подобрать другого слова. Триста была обворожительна, – Энди запинается, борется со слезами, но потом всхлипывает.

Никто не шевелится.

Я оглядываюсь по сторонам. Меня снова тошнит.

К Энди подходит его брат и шепчет что-то ему на ухо. Сделав глубокий вздох, Энди берет себя в руки. И продолжает говорить. А я раздумываю над тем словом, которым он охарактеризовал Тристу, – «обворожительная».

Когда Энди заканчивает свою речь, все направляются за гробом Тристы до могилы – сказать ей последнее «Прощай». Точнее, почти все. Лишь некоторые гости не решаются последовать за гробом. Мы с Миллисент идем.

Гроб сделан из такого темного дерева, что кажется почти черным. А внутренняя обивка персиковая, очень нежного оттенка. Этот цвет как нельзя лучше подходит белокурым волосам Тристы и абрикосовой губной помаде. Тристе идет этот цвет, и я радуюсь тому, что кто-то угадал, как ее надо загримировать.

А вот наряд Тристы совсем не вяжется с ней. Темно-синее платье с длинными рукавами, на шее нитка жемчуга, в ушах сережки-гвоздики, тоже с жемчугом, – все это не в стиле Тристы. Такое ощущение, будто кто-то купил этот комплект накануне погребения, потому что решил, что ее нужно похоронить в чем-то величаво-торжественном, а не в том, во что она любила наряжаться.

Это меня расстраивает. Мне не по душе мысль о том, что Триста будет пребывать в вечности в ненавистном наряде. И я тешу себя надеждой, что она не видит с небес свои похороны.

– Она выглядит прекрасно, – говорит Миллисент

Если бы я мог что-нибудь сказать Тристе, я бы попросил у нее прощения. За этот наряд, за свои расспросы об Оуэне, за то, что мы с Миллисент его воскресили.

Я бы также сказал ей, что Энди прав. Она обворожительна. Я знаю это, потому что понимаю, что имел в виду Энди.

И Миллисент обворожительна. Именно так я бы ее описал. Она была обворожительна, когда мы познакомились. Она обворожительна сейчас. Если бы она умерла и мне пришлось говорить на ее похоронах, я бы сказал то же, что и Энди. Если бы мне пришлось описывать, насколько она была обворожительна, сознавая при этом, что я больше никогда с ней не увижусь, я бы потряс небесам кулаком. Или тому, кто мне порушил всю жизнь. Энди порушил жизнь я. Его друг.





37