Морок

И там, под крестом, выкрашенным серебрянкой, была могила отца.

Но почему – была? Она есть!

Полуэктов взялся за ручку дверцы, но Бергов его остановил:

– Пока не надо.

Из трактора выскочил санитар в белой фуфайке и подбежал к машине, разматывая за собой длинную серебристую нитку. Она выскальзывала и тянулась из алюминиевого ящика, который санитар держал на отлете левой рукой. Бергов опустил стекло, принял из рук запыхавшегося санитара ящик и, не оборачиваясь, передал его Полуэктову. Спокойно сказал:

– Крайний способ лечения. Иного нет. Требуется нажать на кнопку.

Полуэктов перенял легонький белый ящик, похожий на футляр от электробритвы, увидел на нем жирную красную кнопку. Руки задрожали, серебристая нитка задергалась и заелозила по высокой шее Бергова. Тот отклонился и, по-прежнему, не оборачиваясь, еще раз сказал:

– Иного нет. Иного просто не дано.

Дворик, одуванчики, мягкая трава под голыми коленками, большие сильные руки…

Крест из тонких полосок железа, грубо схваченных сваркой, мерцающая на нем краска…

Штырь, обломленный и согнутый в сторону, макушка кривой пирамидки, торчащая из снега, осыпанного сажей…

Перрон вокзала, мать, плюющая на землю, отец, стоящий здесь же, кричащий, что это его земля…

Мать, кричащая в ответ, что пусть он этой землей подавится…

Алюминиевый ящик в руках и красная кнопка на нем…

И прямая шея Бергова, который упорно не хотел оборачиваться…

Невидимые силы рвали Полуэктова, раздирали его, живого, на две половины. Он колотился в ознобе, руки встряхивались, и в ящике нежно позванивало. Так позванивали в детстве, в весеннее утро, ледяные сосульки. Полуэктов опустил ящик на колени, желая хоть минуту передохнуть, подумать, но тут не выдержал Бергов и обернулся. Полуэктов, чтобы не видеть его лица, наклонился, и в эту секунду невидимая сила, та, которая имела больший напор, подняла руку, отдельно вытолкнула указательный палец и ткнула им в красную кнопку, глубоко утапливая ее. Кнопка щелкнула, и следом за щелчком рванул взрыв.

Разодранное солнце вылетело из мерзлой земли, блеснуло, озаряя кладбище, а следом за ним, подпирая его, лохмато вздыбилось черное облако. Оно несло с собой земляные куски, изогнутые, покореженные листья пирамидки, бренные человечьи останки и сосну, до конца рассеченную надвое, до самого корня; поднималось, готовясь догнать, заглотнуть в себя солнце. Не успело. Солнце оттолкнулось искрящимся светом, вывернулось и отвесно ушло вверх, оставляя после себя режущее в глазах сиянье. Пронзило низкий полог, прожгло в нем голубой круг и вознеслось в запредельную высь.

Лохматое облако долго опадало в воронку, роняя все, что оно вырвало с собой из земли.

И нет на свете пирамидки и обломленного штыря.

Нет в памяти креста из тонких полосок железа.

А мягкую траву, белоголовые одуванчики и весь глухой дворик возле деревянного дома засыпало мерзлыми и дымящимися комьями, поверх которых неслышно легли пепел и сажа.

Но не только дворик они засыпали. Отныне Полуэктов не помнил сильных рук, которые подбрасывали его вверх, не помнил он и других рук, подающих ему чашечку с кофе.

Откинул ящик в сторону, толкнул плечом в дверь и выскочил из машины. Воронка таяла, источая душный, щекочущий ноздри запах. Дымился обломок сосны, а под ним, вдавленная в землю, торчала серая лучевая кость.

Дрогнула под ногами земная твердь и пошла в сторону, словно после второго, неслышного взрыва. Полуэктов качнулся, раздернул в пустоте руки, боясь упасть, а с левой стороны, прямо в ухо, закатился кто-то визгливым хохотом.





23




В город возвращались по той же самой дороге. Микроавтобусы и белая машина Бергова забрызгались грязью, стали похожи на серых жучков, быстро бегущих по плюхающей дороге. Дымный полог опустился в этот день еще ниже, лег на крыши высотных домов; металлическая игла «Свободы» вошла в плотную мякоть до своей середины. Морок стлался по земле. Транспорт двигался с включенными фарами, улицы то и дело оглашались нетерпеливыми гудками.

Полуэктов поглядывал из кабины на серый город, невольно зажмуривался, когда хлюпала на стекло грязь, и думал о том, что Юродивый сейчас прячется в церкви. Закон, конечно, закон, и церковная ограда для муниципального совета неприкосновенна… Но ведь есть, должен же быть выход! Из любого положения должен быть выход. Если хорошенько подумать… Бергов сидел неподвижно, и в его черных волосах по-детски розовела ровная нитка пробора. Бергов ждет. Он хочет услышать какие-то слова.

О том, что произошло на кладбище, Полуэктов не вспомнил. Забыл.

– Если есть вирус, – вслух и раздумчиво заговорил он, желая показать Бергову, что он здесь и сосредоточенно думает, – значит, существуют и носители этого вируса…

Бергов шевельнулся на переднем сиденье и вполоборота повернул голову.

– Дальше, я слушаю.

– Кто является носителем? В первую очередь Юродивый, во вторую очередь все лишенцы. В целях сохранения общего здоровья горожан требуется изолировать лишенцев в лагере. Запереть, чтобы ни один не выбрался. Дальше. Вирус принес Юродивый. Он скрывается сейчас в церкви и находится под защитой попа Иоанна. А муниципальный совет не может нарушить закон…

– Яснее.

– Все, что я сказал, надо немедленно довести до населения. А там – посмотрим… Кто же пожелает добровольно заражаться вирусом?


– Недурно. Полуэктов, вы меня порадовали. Честное слово, порадовали. Любая заварушка хороша тем, что жар в ней можно загребать чужими руками. Чем больше и шумней заварушка, тем больше жару. Думаю, что мы его загребем. Откладывать ничего нельзя, сведения довести прямо сейчас.

Микроавтобус, а следом за ним и машина Бергова подкатили к муниципальному совету. Мраморные ступеньки были накрыты моросью и влажно поблескивали. На таких ступеньках, неожиданно подумалось Полуэктову, очень просто поскользнуться и расшибить голову. Но уж он-то не расшибет. Он осторожно ходит и всегда смотрит под ноги.

И тут он увидел, что наверху, у стеклянных дверей, стоит Леля. Она тоже увидела микроавтобус и машину, помахала рукой и, стукая по мрамору каблучками, безбоязненно поскакала вниз. Она сияла и торопилась сказать какую-то новость. Щеки ее были розовыми, глаза блестели, и Полуэктов, как всегда, засмотрелся на свою жену.

– К слову сказать, Полуэктов, ты не забыл разговор о твоей супруге?

– Помню.

– Прекрасно. На всякий случай, для напоминания, возьми эту кассету, и вместе послушайте.

Полуэктов машинально взял магнитофонную кассету, протянутую Берговым, и вышел, не попрощавшись, из машины. Леля налетела на него, обхватила руками за шею и повисла, подогнув ноги в коленках. Она всегда так прыгала на него, и Полуэктову это всегда нравилось.

– Ты знаешь, – защебетала на ухо ему Леля. – Я придумала устраивать у нас точно такие же вечера, как у Бергова в «Свободе». Но хозяином на них будешь ты. Я хочу, чтобы ты стал выше прораба, как Бергов. А? Как я придумала?

Полуэктов не ответил. Взял ее за руку и повел по ступенькам к лифту. В лифте Леля не переставала говорить о вечере и клялась, что она его обязательно устроит, как только кончится дурацкая вспышка вируса.

– Я уже все продумала, весь ритуал. Сначала…

Кассета плотно вжималась в потную ладонь Полуэктова. И чем плотнее она вжималась, тем дальше отдалялось лицо Лели, уплывало из замкнутого пространства лифта, будто испарялось. Вот оно окончательно уплыло, исчезло, и Полуэктов увидел перед собой пустоту. Дернул головой, стряхивая наваждение, и Леля снова заулыбалась перед ним, защебетала о вечере. Но за летучее мгновение ее отсутствия Полуэктов неожиданно уверился, что это не его жена, а чужая женщина. Случайно заскочила в лифт, что-то говорит, пыхая румяными щеками, – зачем? Вообще – кто она такая? Стиснутая в ладони кассета прожигала кожу. Хотелось скорее включить ее, узнать – что там?

Он даже не снял плащ, остановился в приемной Суханова, который сунулся с докладом, и пропустил Лелю вперед себя в кабинет. Сразу же включил магнитофон.

– Что там у тебя записано? Новая музыка? – спросила Леля, усаживаясь за стол и закуривая. – Ты же известный меломан. Хорошо бы у нас на вечере придумать что-нибудь такое, как у Бергова балалаечник. Надо найти кого-то…

Леля не договорила, осеклась и уронила сигарету на стол. Она услышала свой голос:

– Емелин, ты прекрасно знаешь, что деньги я плачу только за дело. Мужики, которых ты поставляешь, мне надоели. Тебе известна наша градация и известно, что наверху находятся прорабы. Но над ними есть еще люди, еще выше. И одного из таких людей ты должен мне доставить. Его зовут Бергов.

– Но у него же страшная охрана! Отборные санитары!

– Я еще раз повторяю – деньги я плачу за дело. Сегодня вечер в «Свободе», и когда Бергов будет провожать гостей, приглядись к нему, подумай. Если мне удастся вытащить его в деревню – запоминай, где что находится. Главное – он должен быть в моей комнате. Один. Ну и ты, естественно.

Магнитофонная пленка осеклась. Сигарета, до половины изойдя пеплом, расплавила на столе полировку. Воняло горелым. Извилистый дымок поднимался вверх и на полдороге к потолку исчезал.

Полуэктов выключил магнитофон, взял со стола сигарету и затушил ее в пепельнице. Леля вскочила, села и заплакала.

– Езжай домой, – оборвал ее Полуэктов. – Я приеду вечером, и мы поговорим.

– Но я же, я… это не так…

– Езжай домой. Мне некогда. Говорить будем вечером. Суханов!

Суханов безмолвно замаячил на пороге.

– Проводи ее.

Леля вышла, и Полуэктов забыл ее лицо. Оно бесследно ушло из его памяти, словно короткий сон, который, как ни старайся, наутро не можешь вспомнить. Полуэктов и не старался вспомнить. Он думал сейчас совсем об ином.

Юродивый, церковь, отец Иоанн – вот что занимало сейчас Полуэктова. Он принимал решения, отдавал приказания Суханову, и тот беззвучной молнией метался из кабинета в приемную и обратно. Крутились телефонные диски, вскрикивали телефонные звонки, и паутина распоряжений все шире и шире расходилась от муниципального совета по всему городу.

Уже через полчаса все знали, что разносчиками вируса являются Юродивый и лишенцы. Суханов докладывал, что на улицах собираются возбужденные толпы. Люди грозятся сами расправиться с Юродивым. Что ж, когда возбуждение достигнет предела, толпа всегда становится слепой. И нужно только умело вести ее. Новый приказ – и сотня санитаров срочно переоделась в робы твердозаданцев, примкнула к толпам и повела их к храму. Орущие волны все ближе подкатывали к церковной ограде.

На заводах между тем срочно готовили людей и технику, чтобы обнести лишенческий лагерь железным забором.

Ни одна мелочь не исчезала из вида Полуэктова, он угадывал на несколько часов вперед и знал, что угадывает верно. Отныне ему дана была такая способность. Руки его стали неимоверно, немыслимо длинными, он доставал ими до любой точки города, поворачивая события так, как ему требовалось. Сила его и власть почти не знали предела.

– Суханов, машину!

В машине Полуэктов повторял, как бы заучивая, слова, которые должны произнестись завтра: «Остановить толпы председатель муниципального совета не мог. Он в это время занимался несчастными больными. Люди сами оберегли себя, да и как можно их осуждать, ведь они хотят жить здоровыми и свободными». На город Полуэктов не смотрел. Сырость и слякоть снова раздражали его. Он закрыл глаза и открыл их, когда шофер затормозил у больницы.

Шестиэтажная белая коробка напоминала внутри развороченный муравейник. Кругом теснота, сновали санитары и врачи, палаты были забиты, в коридорах раскладушки стояли впритык, на них корчились, кричали, плакали больные, и каменные стены едва выдерживали людской гул, который упорно давил на них, желая найти брешь и вырваться. Но стены были крепкими, окна наглухо заделаны, а двери – на запорах, и возле дверей дежурили санитары. Ни один звук не проникал из больницы наружу.

Главный врач встретил Полуэктова у входа и сразу повел к себе в кабинет. Стал докладывать:

– К утру количество поступающих больных заметно уменьшилось. Почти девяносто процентов контингента неизлечимо. У многих сильные мучения, начались судороги. Резко возросли просьбы об эвтаназии.

Главный врач достал из сейфа шесть объемистых папок и положил их на стол перед Полуэктовым. Тот безо всякого интереса перевернул несколько листков, на которых типографским способом было отпечатано: «Я, гражданин (фамилия вписывалась от руки), согласно нашему демократическому закону и желая избавиться от мучений, прошу об эвтаназии». Мелькали фамилии. Иванов, Петров, Сидоров… Все просьбы подписывались собственноручно.

– Неизлечимых больных, – продолжал докладывать главный врач, – мы транспортируем в дурдом. В освободившиеся палаты принимаем новых инфицированных. Думаю, что в ближайшее время площади мы разгрузим и еще какое-то количество примем.

– Какое-то количество примем… – повторил Полуэктов. Покачал головой и добавил: – У меня несчастье. Жена заболела вирусом. Направьте к ней санитаров.

– Позвольте… – Главный врач засуетился, снял с головы белый колпак и смял его в кулаке. – Ваша жена?