Морок

Он миновал парк, площадь, выбрался к чугунной плите «Декларации» и, отмахнувшись от нее крестом, вошел под стеклянный навес «Свободы». На чистых мраморных ступеньках оставались после него мокрые следы. Санитары, дежурившие в зале, кинулись к Юродивому, но он властным жестом отмел их в сторону. Вбежал под своды гулкого коридора, выскочил в пустой зал, оглянулся растерянно и – дальше, дальше… «Остановить, остановить, пока весь город не сошел с ума. Я остановлю его. Моих сил должно хватить, он не может устоять передо мной. Остановить…» Путался в лабиринтах, утыкался в глухие стены, возвращался назад и снова упрямо бросался в поиск. Никакая угроза не заставила бы его сейчас вернуться назад. Чуял – где-то здесь, близко.





25




«Вспышка» догорала.

Озарив город и смахнув жаром намеченное, она теперь подчищала остатки. В воздухе несло невидимый пепел. Он оседал на крыши, проникал в каждую квартиру, в каждую лишенческую ячейку, осыпал головы уцелевших людей, и хотя был невесом, и для глаз неразличим, тяжело давил, заставляя горбиться, и окрашивал серую жизнь в черное. Его запах, запах затухающего, но полностью еще не догоревшего пожара, ощущал даже Бергов, сидевший в своем кабинете в «Свободе». Уже зная о том, что случилось в церкви, и радуясь этому, он никакой тяжести не испытывал и никакой черноты вокруг не замечал. Думал о том, что к завтрашнему дню «Вспышка» должна быть завершена полностью. Не сомневался, что завершится она благополучно. Полуэктов, молодец, работал, как настоящий мастер.

«Закончится „Вспышка“, – думал Бергов, – и сразу же, без раскачки, внедряем трудовую повинность для лишенцев и вводим новое деление – трудармейцы. Переоборудовать корпуса, ввести карантин и – широкую дорогу удачному эксперименту. Полуэктову в ближайшие дни показать результаты, пусть полюбуется. Теперь он способен на многое… Все-таки теория моя не знает осечек. Власть принадлежит только тем, кто умеет отрекаться, мало того – отрывать от себя ненужное, даже если оно приросло, с кровью, оставляя для себя только одно божество – саму власть. Все остальное должно приноситься божеству в жертву. Ничего, присущего обычному человеку, властитель – если он истинный властитель – не имеет. Лишь в этом случае дается возможность всегда оставаться целым и побеждать. При любой погоде».

Думая так, Бергов имел в виду и еще одну особенность: для истинной власти требуется принести в жертву и едва ли не самое главное – отказаться от внешней славы. Той самой, когда хвалят тебя, превозносят на всех перекрестках, запихивают на пьедестал и выбивают на этом пьедестале твое имя. Этот отказ стоил Бергову великих трудов, но он преодолел соблазн и остался в тени. А на пьедестал пусть запихивают Полуэктова, пусть его же потом и сбрасывают, а он, Бергов, будет обладать истинной властью и нового кандидата на пьедестал всегда подыщет. Именно этим – опять же властью! – отречение и окупалось.

– Для качественного строительства требуются идеальные камни. Поэтому все шершавинки и зазубринки требуется убирать подчистую. – Бергов, по давней привычке рассуждать с самим собой, произнес это вслух, и ему понравилось, что главную суть удалось сжать в одной фразе. Повторил еще раз: – Убирать подчистую.

Последние слова накрыл телефонный звонок. Бергов поднял трубку и услышал тревожный голос Полуэктова:

– Юродивый каким-то образом уцелел. Сейчас вышел из церкви, и остановить его никто не может. Санитары даже боятся приблизиться, какое-то наваждение. Судя по всему, он идет к «Свободе».

– Слушай, Полуэктов, а ты бы мог его остановить? Как думаешь?

В трубке – молчание, затем, в нерешительности, голос:

– Не знаю… Боюсь, что нет. Просто я не успею. За вас беспокоюсь.

– Спасибо за беспокойство. Приятно, что о тебе беспокоятся. Значит, он двигается к «Свободе»? Ну и хорошо. О Юродивом можешь не вспоминать. Его уже почти нет.

– Я ничего не понимаю!

– Что же тут непонятного? Его уже почти нет. Забудь про него и занимайся своими делами. Сегодня ночью все лишенцы должны быть изолированы.

Бергов положил трубку и усмехнулся, представив удивленное лицо Полуэктова. «Засомневался – остановит или нет? Значит, шероховатости в кирпичике еще остались».

Он вернулся к столу, на котором разложены были старые, пожелтевшие листки, исписанные то красными, то фиолетовыми чернилами, а то и химическим карандашом. Бумага от времени высохла и хрустела в пальцах. Чернила и след химического карандаша едва различались, иные буквы выцвели и исчезли, но Бергов, перечитывая написанное в третий раз, все хорошо разбирал, до последнего слова.

«Н-ское ГубЧК. Донесение.

Во время антирелигиозного митинга возле бывшей церкви имела место попытка устроить проведение контрреволюционной пропаганды, которая сводилась к тому, чтобы сорвать митинг. Осуществить это действие пытался некий гражданин, называвший себя Юродивым. Настоящую фамилию установить не удалось. Подвергнутый аресту, Юродивый сознался, что целью своей имел дискредитацию и срыв митинга, а в более широком масштабе – всех начинаний нашей власти. Учитывая особую опасность данного гражданина, коллегия Н-ской ГубЧК приговорила его к расстрелу. Приговор приведен в исполнение».

Дата.

Подпись.



– А все-таки грубая работа. – Бергов отложил хрустящий листок в сторону. – Очень грубая. Арест, расстрел, коллегия, приговор – сколько мороки. Так, дальше…

«Н-ское управление НКВД. Донесение.

Во время содержания в пересыльной тюрьме лиц, пораженных в правах с конфискацией имущества и высылкой в необжитые районы, имела место вражеская агитация часовых, а также проникновение к вышеуказанным лицам. Часовые грубо нарушали правила несения караульной службы, что наглядно говорит о низкой политико-воспитательной работе. Проникал и вел пропаганду гражданин, именующий себя Юродивым (очевидно, кличка). При очередной попытке проникновения, которая была сорвана нашим сотрудником, оказал сопротивление и был убит в перестрелке».

Дата. Неразборчивая подпись.



«Н-ская чрезвычайная комиссия по завершению великих перемен. Заявление для демократической печати.

Особая коллегия чрезвычайной комиссии доводит до сведения населения, что слухи об имевшем место якобы убийстве нашими сотрудниками некоего святого, появившегося на площади во время гражданской казни над противниками перемен, не имеют под собой никакой почвы. Человек, именовавший себя Юродивым, таковым на самом деле не является. Это обычный уголовник, которого пытались использовать для защиты агонизирующего режима. Когда наши сотрудники предложили ему покинуть площадь, он стал оказывать сопротивление, вырвался и выбежал на приезжую часть магистрали, где и был сбит проходящим автомобилем. Сейчас нашими сотрудниками проводится выяснение личности этого гражданина.

Считаем своим долгом заявить, что слухи о мнимом убийстве – это попытка бросить тень на побеждающую демократию. Мы, работники чрезвычайной комиссии, призванные ее защищать, предупреждаем: распространение таких слухов будет сурово пресекаться».



– Вот, уже не так грубо. Чуть аккуратней, но еще слабовато. – Бергов отодвинул от себя бумаги, наклонился и нащупал под столешницей кнопку, прислонил к ней указательный палец и замер в ожидании. – Итак, гражданин Юродивый. Воскресает неизвестно по какой причине, появляется неизвестно откуда и напоминает людям о том, о чем они благополучно забыли. А верно ведь – разносчик инфекции атавизма. Точнее не скажешь. Но убивать и делать из него страдальца – глупо. Пусть живет, пусть будет настоящим юродивым или дурачком, хотя это одно и то же, да кем угодно… Его воскрешает страдание, насилие, убийство, а зачем, нужно ли столько хлопот?

Еще в самом начале, прочитав старинные донесения, Бергов понял, что Юродивый обязательно придет к нему. Не может не прийти. Оставалась самая малость – ждать. Бергов уже начинал томиться и даже звал Юродивого – скорей. Сам он приготовился к встрече и заранее знал, чем она кончится. Уж на самого-то себя Бергов надеялся, на него не нападет столбняк, и никакого наваждения не будет. И это еще раз убеждало: отречение, о котором недавно размышлял, обеспечивает власть не только над людьми, но и над самим собой.

В очередном коридоре, спотыкаясь босыми ногами о мохнатый ковер, Юродивый наткнулся на узкую дверь, обитую белым пластиком, и понял – нашел. Фальшиво-белый цвет указал ему – здесь. С размаху толкнулся в нее, и дверь легко отскочила. Бергов, не убирая пальца с кнопки, встал из-за стола. Юродивый шел к нему, и глаза Бергова начинали белеть от ненависти: этот человек знал, догадывался о его тайне и поэтому был самым главным врагом. Зрачки растворялись, и скоро лишь два мутных пятна светили на лице Бергова, а само лицо, всегда спокойное, дергалось в нервной судороге.


Юродивый вскинул руку, собираясь сказать заранее припасенные слова, но не успел. Он не подозревал, что на Бергова сила его духа не подействует, ведь она действовала лишь на тех, кто еще не все положил к подножию божества, имя которому – власть. Белые глаза Бергова вильнули в сторону, сам он наклонился вбок, как бы уворачиваясь от взгляда Юродивого, и судорожно нажал кнопку. До отказа. Капсула, встроенная под столешницей, выплюнула заранее заряженную ампулу со снотворным. Наклоняясь вперед, делая последний шаг, Юродивый услышал, как хлестнул резкий звук, похожий на удар бича, и грудью, под левый сосок, там, где сердце, поймал обжигающий штырь. Мгновенная немощь разлилась по телу. Юродивый подломился в коленях и послушно вытянулся на полу, лицом вниз. Выскользнул из-под рубахи кованый крест и глухо стукнулся о белый мрамор.

Влетели в кабинет запыхавшиеся санитары.

– Ну вот, – сказал им Бергов, – и никакой мистики. Отвезите в дурдом.

Периметр лишенческого лагеря озарялся в темноте вспышками сварочных аппаратов. Искрили электроды, плавя железо, на оранжевых робах твердозаданцев и на серых стенах корпусов вздрагивали мгновенные синеватые отблески, бритвенно режущие по глазам.

Ухали пневматические молоты, загоняли в стылую землю черные швеллеры, к которым тут же приваривали звенья железной ограды. Техники нагнали вдосталь, решеток и швеллеров – в избытке. Твердозаданцы суетились, как угорелые. К полуночи лагерь полностью огородили, и теперь из него оставалось только два выхода: один, широкий, для машин, и другой, узкий, для людей. На оба выхода твердозаданцы навесили металлические ворота.

Начальник лагеря обходил в это время ячейку за ячейкой и зачитывал вслух постановление муниципального совета, в котором говорилось:

«В целях сохранения здоровья населения и по его многочисленным просьбам, учитывая, что сбежавшие из лагеря лишенцы являются разносчиками вируса, решено возвести вокруг места проживания граждан лишенцев ограждение. Предупредить персонально каждого гражданина лишенца, что самовольное преодоление ограждения связано с угрозой для жизни. С данным постановлением ознакомлен, и подписываюсь…»

Прочитав, начальник лагеря раскрывал толстую тетрадь, и каждый лишенец ставил свою подпись. Многие из них, напуганные убийствами в городе, торопились еще и устно заверить начальника, что больше они из лагеря – ни ногой. Тот улыбался, хвалил за послушание и переходил в следующую ячейку. «Надо было давно эту „Вспышку“ провернуть. Вирус, конечно, для дураков, я понимаю. Но гениально. Надо же – сутки с небольшим, и порядок. До чего же послушные стали, глядеть любо-дорого». От этих мыслей начальник лагеря веселел и торопился закончить обход, чтобы скорее вернуться в свой кабинет, принять ванну и досыта выспаться. Ткнул очередную дверь и поперхнулся – перед ним стояли в нижнем белье Петро и Фрося. Узнал он их сразу, да и как не узнать, если от одного вида милой пары больная печень вздувалась, как с перепоя. Помедлил, оглядывая их, прочитал постановление и положил тетрадь на стол.

– Распишитесь. Теперь, надеюсь, вы никуда не побежите?

Петро почесал лохматый затылок, расстегнул ворот рубахи и другой рукой почесал волосатую грудь. Прищурился.

– А если не распишусь? Мне что? Без каши оставят?

– Думаю, в твоих интересах расписаться, а…

– А раз в моих, то и не буду подписываться. Не буду!

Начальник слегка ошалел. Один-единственный на весь лагерь отыскался! Да что за люди! Все наперекосяк! Сунулся к Фросе и подал ей авторучку.

– Ты же умней его, распишись.

Фрося повертела в руках авторучку, положила ее на стол, на два шага отступила и по-девичьи потупила глазки:

– Да вы что, гражданин начальник, я же баба, как я умней своего мужика могу быть. Я глупей его. Он-то хозяин, а я… Не-е-т, не буду, не подписуюсь.

«Чего я перед ними бисер рассыпаю? Пусть тешатся. Два отказа – это даже закономерно, исключения должны быть». А вслух он сказал:

– Все-таки лазить через забор не советую – смертельно.

Он вышел, прикрыл за собой дверь, а Фрося не удержалась и вслед ему показала язык.

– Брось, – пристыдил ее Петро. – Дурочка, что ли, язык показывать. Ну-ка, приберись.

Фрося, как всегда, послушалась его и скромно потупилась. Но тут же и вскинулась, уцепилась за рукав мужниной рубахи.

– Петь, а если правда – смертельная угроза? Как мы выберемся?

– Врут. Напугать хотят. Какая угроза, если им вывеска, чтоб чинно-благородно, дороже всего. Втихую уморить – они могут. А чтоб наруже, на виду, – не, им это не надо. А ты уши развесила. Одежда, одежда нам требуется!

Без одежды им было тоскливо. Петро задыхался, не мог больше оставаться в четырех стенах. Корпуса, переход между ними, накопитель, распределитель, зеленые фургоны, санитары – все представлялось одной сплошной стеной, которая отделяла их с Фросей от берез и баяна, от песни, без которой он не хотел жить. Иная жизнь, та, какой он жил в ячейке, становилась такой ненавистной, что в сегодняшнем отчаянье он мог бы поменять ее на что угодно.

– Слышь, Петь! – Фрося подпрыгнула и шлепнула от радости в ладоши. – Я ж, дура, забыла! Есть одежда, куда всю рухлядь стаскивают. Мы же осенью прятались там, вспомнил?!

Золотая баба Ефросинья! Всегда она вовремя поспеет, когда уже и надежды не маячит. Осенью они и впрямь прятались от санитаров в подсобке, а там, среди поломанных столов и стульев, валялась совсем уж изорванная одежда. Ну да им не до красоты, лишь бы тепло.

Не мешкая, Петро открыл двери ячейки и выглянул. Коридор пуст. Значит, дело за немногим: в один дух промчаться по коридору до запасного пожарного выхода, дальше – вниз, в подвал, и сразу направо – подсобка. Дверь в ней никогда не запирали – кому нужна рухлядь? – и потому войти и выйти можно без всякой трудности. Сложнее, правда, выбраться из корпуса. Ну, да не впервой. Петро оглянулся, чтобы позвать Фросю, но она уже стояла за плечом, готовая, как всегда, идти хоть на край света.

– Бегом, не отставай, – шепнул он и кинулся со всех ног по коридору. Не оглядывался, твердо уверенный, что Фрося не отстанет. Добежал до запасного выхода, метнулся за выступ. Полдела сделано. Перевел дух, и… сердце у Петра ухнуло, и во рту стало сухо – Фроси не было. Выглянул из-за уступа – пусто в коридоре. Где? И тут увидел в другом конце санитара. Тот шел прямо к запасному выходу. А, была не была! Петро спустился в подвал, забрался в подсобку, выбрал из груды тряпья одежду, себе и Фросе, но сапог не оказалось. «Уйдем и босые, тряпками ноги обмотаем, а там разживемся». Петро поднялся на свой этаж. Коридор оказался пустым. Но едва только Петро побежал, как снова вылупился, будто из-под земли, санитар – будь ты неладен! Петро с ходу залетел в ближнюю чужую ячейку, благо, ни крючков, ни замков на дверях ячеек не полагалось. За порогом замер и прислушался.

– Эй, парень, заблудился? Или глаза застило?

На кровати сидел старик, и белая голова его напоминала одуванчик. Широкие сморщенные ладони, покойно лежащие на коленях, темнели той несмываемой темнотой, какая всегда бывает у мастеровых людей, имеющих дело с землей или с железом.

– Тебя спрашиваю. Оглох, что ли? Не туда, говорю, заедренился.

– Туда, туда, дед. Молчи сиди. Время надо переждать.

– Никак бежать собрался? А бумагу седни носили, подписывал? Смертная угроза, сказывают, через забор перелазить. Да и куда бежать собрался? Давят, говорят, нашего брата в городе.

– Дед, сказал тебе – молчи. Сейчас уйду.

– Дак я тебя спрашиваю – бежать собрался?

– Бежать, бежать! Чего еще?

– Дак и все. А сапоги где? Босиком полетишь?