Мы против вас

Все вышло не так. Адри, его старшая дочь, не смогла потом объяснить, откуда она знала, где отец. Она просто чуяла, куда идти. Может быть, поэтому собаки и любили ее – она обладала особым чутьем, которого недостает обычным людям. Она не кричала «папа», пробираясь между деревьями, – дети охотников так не делают, они усваивают, что все мужчины в лесу чьи-то папы, и, если хочешь дозваться своего, звать надо по имени, словно ты для него просто знакомый. Адри не была просто знакомой, она с самого рождения носила в себе нечто Аланово. И как бы далеко отец ни ушел в лес, она его находила.





* * *


Бар может быть довольно мрачным местом – жизнь дает нам гораздо больше поводов для печали, чем для праздника, подносит больше поминальных рюмок, чем бокалов за здоровье новобрачных. Но Рамона знала, что порой бар и нечто иное, от чего идут трещинами камни, которые носишь в груди. Бару не обязательно быть лучшим местом в мире – довольно и того, что он не худшее.

Последние недели были наполнены слухами. Говорили, будто фабрику продают, а в Бьорнстаде, давно привычном к тому, что в городе закрывают то одно, то другое, вполне допускали, что на самом деле речь идет о банкротстве. Легко называть такие рассуждения «циничными», но цинизм – всего лишь химическая реакция в перенасыщенном растворе отчаяния. О безработице теперь говорили не только молодые мужчины из бара «Шкура»; теперь встревожены были все. В маленьком городке разорение работодателя – стихийное бедствие, у каждого найдется пострадавший знакомый, а в конце концов пострадаешь и ты сам.

Легко называть параноиками горожан, которые без конца твердят, что политики просто закачивают все ресурсы в Хед, что им плевать, народится ли в Бьорнстаде еще хоть одно поколение. Но худшее свойство паранойи в том, что единственный способ перестать выглядеть параноиком – это оказаться правым в своих опасениях.





* * *


Некоторым детям не дано освободиться от своих родителей до конца: их ведет по жизни родительский компас, они смотрят на мир родительскими глазами. Когда случаются страшные вещи, большинство людей становятся волнами, но кое-кто превращается в скалу. Волны накатываются и отступают под порывами ветра, а скалы лишь принимают удар за ударом и непоколебимо ждут, когда закончится шторм.

Адри была ребенком, но она вынула ружье из рук отца и села на пень, держа отцовскую руку в своей. То ли в шоке, то ли осознанно прощаясь – с отцом и с собой. После того дня Адри стала другой. Когда она поднялась и пошла через лес обратно в Бьорнстад, то не кричала в панике «помогите!», а решительно направилась домой к самым опытным и самым сильным охотникам и попросила помочь перенести тело. Когда мать с криком рухнула на пол в прихожей, Адри подхватила ее, потому что к тому времени девочка уже проплакалась. Она готова была стать скалой. И стала.

Катя и Габи были мамины дети, а Адри и Беньи – дети Алана Овича. Источники конфликтов и разжигатели войн. И каждый раз, когда Адри отправлялась в лес искать своего младшего, она знала, что обязательно найдет его, словно в его кожу были зашиты магниты. Адри боялась другого. Она боялась найти его мертвым, боялась каждый раз. Братишка не понимал, что в такие моменты творится внутри у старшей сестры. Тревога, спрятанная за роговицей, слова, спрятанные за другими словами, ключи от оружейного сейфа, спрятанные на ночь под подушку.



Беньи не сидел на дереве. Он лежал на земле.





* * *


Элизабет Цаккель вошла в «Шкуру». Время ужина уже давно прошло, но Элизабет села в углу, и перед ней появилась большая тарелка картошки. Ей даже не пришлось просить Рамону.

– Спасибо, – сказала хоккейный тренер.

– Не знаю, что там едят эти веганутые, кроме картошки. Но у нас грибные места. Скоро сезон! – прозвучало в ответ.

Цаккель подняла глаза, Рамона резко кивнула. С чувствами у владелицы бара тоже обстояло неважно, и это был ее способ донести до посетительницы свою надежду, что хоккейный тренер задержится в Бьорнстаде подольше.





* * *


Беньи лежал неподвижно, с распахнутыми глазами, устремленными в никуда. Адри помнила отцовскую руку, с тех пор как девочкой сидела на том пне. Холодную, неподвижную, без пульса.

Осторожно, совершенно беззвучно и мягко старшая сестра улеглась на землю рядом с младшим братом. Положила руку на его руку, ища тепло, биение под кожей.

– Ты меня в гроб вгонишь. Я его ищу, а он тут разлегся, как кретин, – прошептала она.

– Извини, – ответил Беньи.

Не пьяный, не под кайфом. Сегодня он не пытался сбежать от чувств. Адри еще больше встревожилась.

– Что стряслось?

Последние лучи лета преломились в каплях, повисших у Беньи на ресницах.

– Ничего. Просто… ошибка.

Адри не ответила. Она не та сестра, с которой можно говорить о разбитом сердце. Она та сестра, которая приведет брата из леса домой. Когда наконец показалась окраина города, Адри сказала:

– Новый тренер хочет, чтобы ты был капитаном команды.


И увидела в глазах Беньи то, чего не видела уже много лет.



Страх.





* * *


Цаккель почти покончила с ужином, когда Рамона вернулась к ее столу и поставила перед ней кружку пива. – От постоянных клиентов, – объявила она.

– От них? – Цаккель взглянула на пятерку возрастных.

Рамона помотала головой:

– От их жен.

Далеко в углу сидели пять немолодых теток. Седые, сумочки на столе, морщинистые руки крепко держат пивные кружки. Они прожили в Бьорнстаде всю жизнь, это их город. У кого-то из них дети и внуки работали на фабрике, кто-то работал на фабрике сам. На постаревших телах красовались новенькие футболки. На всех одинаковые. Зеленые, с тремя словами, написанными, как девиз:

БЬОРНСТАД

ПРОТИВ

ВСЕХ





22

Капитан




Настоящей осени в Бьорнстаде не бывает – лишь короткий миг перед зимой; снег не настолько вежлив, чтобы дать листьям время стать землей. Быстро опустилась темнота, но те месяцы были все же наполнены светом: один клуб боролся – и выжил. Один взрослый положил утешающую руку на плечо одного напуганного ребенка четырех с половиной лет. Был хоккей, который больше чем игра. Пиво на столе неизвестного. Зеленые футболки, твердившие нам, что мы вместе, несмотря ни на что. Мальчишки, мечтавшие о великом. Друзья, ставшие армией.

Увы, через несколько лет в нашей памяти останется не это. Многие из нас, оглядываясь на те месяцы, припомнят… ненависть. Так уж мы устроены – хорошо ли, плохо ли, – что запоминаем времена по их худшим мгновениям. Поэтому мы никогда не забудем, как два города затаили обиду друг на друга. Не забудем насилие, которое пришло к нам как раз тогда. Говорить о нем мы, конечно, не будем – это не в наших обычаях. Мы станем говорить о сыгранных матчах, чтобы избежать рассказа о состоявшихся между ними похоронах.





* * *


Темнота успела удобно разлечься над Бьорнстадом и Хедом. В этой темноте через лес пробиралась щуплая тень. Уже начинались холода – дни пока утаивали правду, а ночи были честнее и не скрывали минусовой температуры за солнечными лучами. Тень, трясясь от холода, прибавила шагу – и от сильного волнения, и чтобы согреться.

Сигнализации в ледовом дворце Хеда не было, зато в старом здании хватало черных ходов, которые кто-нибудь да забывал запереть. Тень не имела конкретного плана вторжения – она просто пошла вокруг здания наугад, дергая все дверные ручки. Двери не поддавались, зато с форточкой туалета тени повезло. Ее удалось открыть, хотя двенадцатилетним рукам пришлось приложить всю свою силу.

Лео влез в форточку, пробежал через темноту. Он сыграл достаточно выездных матчей в хедском ледовом дворце и знал, где тут раздевалка. У игроков основной команды имелись собственные шкафчики, фамилии на большинстве отсутствовали, но некоторые игроки слишком любили собственные инициалы, чтобы устоять от соблазна написать их на табличке. Посветив себе мобильным телефоном, Лео нашел шкафчик Вильяма Лита. И сделал то, ради чего пришел.





* * *


Адри, Катя и Габи Ович колотили в закрытую дверь «Шкуры». Рамона гаркнула: «У МЕНЯ ЗАРЯЖЕННОЕ РУЖЬЕ!» – что на ее языке означало «Извините, мы уже закрылись». Но сестры Ович все равно вломились, и Рамона, увидев всех трех разом, аж подскочила.

– Что я на этот раз натворила? – охнула она.

– Ничего, мы пришли попросить об одолжении, – сказала Катя.

– Ничего? Когда вы все втроем вваливаетесь в дверь, старушки сразу понимают: сейчас влетит, вы же сами, чертовки, это знаете! – жалобно простонала Рамона, театрально хватаясь за сердце.

Сестры заулыбались. Рамона тоже. Она выставила на стойку пиво и виски и ласково погладила женщин по щеке.

– Давненько я вас не видела. Вы все еще слишком красивы для этого города.