Мы против вас

Плотник ничего не сказал. Он просто показал Петеру, что и как делать. Потом они все втроем чинили крышу, несколько часов. Может быть, вниз они слезли опять врагами, но там, наверху, они дышали одним воздухом. Смерть нас и к этому подталкивает.



Теему зашел на кухню и резко остановился, увидев Миру. У Миры напряглись челюсти и сжались кулаки – так быстро, что Фатима инстинктивно встала между Мирой и Теему, не зная, кто из них в большей опасности. Но Теему отступил назад – плечи расслабились, голова опустилась, он, как мог, постарался уменьшиться.

– Я бы хотел помочь, – смущенно предложил он.

Потому что иногда легче что-то делать, чем говорить. Мира с Фатимой покосились друг на друга, Мира коротко кивнула, и Фатима спросила:

– Готовить умеешь?

Теему кивнул. Фатима знала, кто его мать, она понимала, что мальчику пришлось научиться готовить еще в детстве. Она попросила его порезать овощи – он порезал, без возражений. Потом Мира мыла посуду, а Теему вытирал. Не помирились, но заключили перемирие, ведь проблема с хорошими и плохими людьми в том, что большинство из нас бывает и тем и другим одновременно.





* * *


Легко надеяться на людей. Надеяться, что мир может измениться в одну ночь. Мы выходим на демонстрации после покушений, собираем деньги пострадавшим в катастрофе, ставим лайки в интернете. Но сделав шаг вперед, мы всегда делаем почти такой же шаг назад. Лишь оглянувшись назад, мы видим: всякая перемена занимает столько времени, что, когда она наконец происходит, мы ее попросту не замечаем.



В бьорнстадской школе прозвенел звонок. Начались уроки. Но Беньи стоял в сотне метров от школы, и кроссовки его словно налились цементом. Он знал, кто он теперь в глазах остальных, и даже хоккейный матч этого не изменит. Его, может быть, готовы принять на льду, пока он лучший, но ему теперь придется выкладываться гораздо больше, чем любому другому игроку. Пусть скажет спасибо, что его вообще выпускают на лед. Потому что он не один из них. И никогда им уже не станет.

Беньи знал, что о нем все еще пишут мерзости, говорят мерзости, отпускают шуточки. И неважно, кто он, чего добился в спорте, сколько шайб забил и как отчаянно сражается на льду. В их глазах он навсегда останется этим. Люди определенной породы всегда будут отнимать у него все, чего он добьется, и сводить все к одним и тем же пяти буквам. Как на той бумажке на двери домика: буква «о» – оптический прицел, рядом «Д» и «Р», посередине торчит нож. Это все, чем ему теперь дозволено быть.



Беньи повернулся, чтобы уйти. В первый раз в жизни он испугался школы. Но поодаль стояла девушка и смотрела на него; она не двинулась с места, и все же ее голос остановил Беньи.

– Не позволяй этим сволочам увидеть, как ты плачешь.

Беньи остановился, широко открыв глаза.

– Я не смогу… как… как вообще у людей это получается?

Голос Маи был слабее, чем ее слова:

– Просто входишь – и все. Голова поднята, спина прямая, и смотреть этим сукам в глаза, пока они не отведут взгляд. Беньи, в том, что происходит, виноваты не мы.

Беньи сам слышал, как сел его голос.

– Как у тебя сил хватило? Весной, после всего… как… как у тебя хватило сил?

Взгляд Маи был твердым, голос – ломким.

– Я не собираюсь быть жертвой. Я намерена выжить.

Она зашагала к школе. Помедлив целую вечность, Беньи двинулся следом за ней. Мая подождала его. И дальше они пошли плечом к плечу. Их шаги были медленны, и со стороны, может быть, казалось, что они едва движутся вперед, но они вошли в школьные коридоры не крадучись. Они ворвались как ураган.





43

Мы повсюду




Те дни в Бьорнстаде словно слились воедино, мы не ощущали хода времени, не различали чувства. Как-то вдруг кончилась осень, настала зима – а мы едва заметили. Время катилось само по себе, а мы в основном были озабочены тем, как утром поднять себя с кровати.



Мира приезжала на работу каждый день, но все равно не чувствовала, что работает. Она приходила в контору все позже, все раньше уезжала домой, она знала, что никто не будет обсуждать ее кандидатуру, когда в следующий раз зайдет речь о руководящей должности. И на конференцию в Канаду не поедет. У Миры не было сил думать наперед, продраться бы сквозь день, она залипла на позиции «выжить».

Правду ей, как всегда, сказала коллега. Однажды после обеда Мира, желая спокойно ответить на звонок, по ошибке вошла в зал, где в самом разгаре было совещание по планированию; коллега проводила презентацию, представляла стратегию работы с одним крупным клиентом. Мира застыла в дверях, глядя на экран, на который коллега выводила изображения. Презентация была подготовлена блестяще, как всегда, но у Миры она вышла бы лучше. После совещания Мира набросилась на коллегу в коридоре:

– Ты же знаешь, это моя тема! Я могла бы помочь тебе! Почему ты ничего мне не сказала?

Коллега не была злой. Она не хотела обидеть Миру. Она просто сказала напрямик:


– Потому что ты сдулась, Мира.





* * *


В глубине души большинству из нас хочется, чтобы все сказки были проще, ведь мы хотим, чтобы и жизнь была простой. Но маленький город – не вода; он – лед. Он не хлынет, куда ему скажут, он может только сдвигаться сантиметр за сантиметром, как ледник. А иногда не может и этого.

В школе задирать Беньи никто не решался: дураков не было. Но каждый день ему на телефон валились анонимные эсэмэски, каждый раз, когда он открывал свой шкафчик, оказывалось, что кто-то просунул бумажку в щель между стенкой и дверцей. Все те же обычные слова, все те же старые угрозы – Беньи к ним успел привыкнуть. Он научился делать вид, что ничего не происходит, и те, кто пытался причинить ему боль, решили, что он слишком легко все воспринимает. Что его недостаточно наказали, он не страдает, и надо придумать что-нибудь еще.

Однажды Вильям Лит пришел в школу в футболке с изображением оптического прицела на груди. Оно было таким маленьким и незаметным, что Беньи едва его разглядел. На бумажке, приколотой ножом к двери домика тем утром, когда все узнали правду, имелся такой же прицел, вписанный в кружок буквы «О» в слове «ПИДОР». Бумажку Беньи тотчас порвал, и в сети ее изображения не было. Значит, в точности воспроизвести прицел мог лишь человек, который повесил бумажку на дверь.

Вильям Лит хотел, чтобы Беньи знал: бумажку повесил он. Хотел, чтобы Беньи запомнил тот нож. Победить в хоккейном матче оказалось недостаточно.

Беньи встретил его взгляд. Они стояли в коридоре, их разделяло несколько метров, был обычный день длинного осеннего семестра, прочие ученики бестолково толклись в коридоре, направляясь кто в буфет, кто в столовую. Парней разделяла только секунда. Между красным и зеленым. Быком и медведем. Рано или поздно один из них уничтожит другого.

В хоккейной серии все команды играют друг с другом дважды за сезон: домашний матч и матч выездной. До сих пор «Бьорнстад-Хоккей» всегда побеждал у себя дома, а «Хед-Хоккей» – у себя. Расписание игр неумолимо приближало ответный матч. На этот раз – в ледовом дворце Бьорнстада.



Всякий спорт – это сказка, вот почему он нас так затягивает. А у этой сказки конец, конечно, возможен только один.





* * *


Мая прогуливала школу, но день для этого она тщательно выбрала: уроков сегодня почти не было. Даже нарушая правила, она нарушала их не слишком. Девушка села в автобус и поехала далеко, дальше своей обычной остановки; войдя с письмом в руке в кирпичное здание, она спросила в приемной, где найти адвоката. Когда она вошла в кабинет матери, Мира от неожиданности перевернула чашку с кофе.

– Милая! Что ты здесь делаешь?

Мая давно не бывала у мамы в конторе, хотя в детстве она любила сюда приходить. Другие дети скучали, оказавшись на работе у родителей, а Мае нравилось, какая мама тут сосредоточенная. Как она горит. Тогда-то Мая и поняла, что некоторые взрослые ходят на работу, потому что любят ее, а не только потому, что им за это платят. Поняла, что работа может быть счастьем.

Она с тревогой положила письмо матери на стол: вдруг Мира почувствует себя брошенной?

– Это… из музыкальной школы. Я подавала заявление… просто… мне просто хотелось знать, могу ли я поступить. Отправила туда запись, где я играю свои мелодии, и…

Глянув на письмо и едва прочитав имя отправителя, Мира захлюпала носом. Всю свою юность она зубрила как проклятая, чтобы получить сугубо академическое образование, она мечтала изучать юриспруденцию, хотя никто в роду даже не попытался поступить в университет. Мире хотелось понятных правил и рамок, надежности и карьерного роста. И детям она желала того же: жизни, от которой человек знает, чего ждать, жизни, свободной от разочарований. Но дочери никогда не бывают такими, как матери, и Мая влюбилась в самое вольное, самое свободное от правил, что только знала. В музыку.

– Тебя приняли. Конечно, тебя приняли, – гордо высморкалась Мира, не в силах встать с места.

Мая всхлипнула, сглотнула:

– Мне разрешили начать в январе. Я знаю, что это ужасно далеко, надо будет найти деньги, я пойму, если ты не захочешь…

Мира уставилась на нее:

– Не захочу? Ну конечно, я… милая… я никогда еще не была так рада за тебя!

Они обнялись, и Мая проговорила:

– Я хочу поступить туда ради себя самой. Сделать что-то только ради себя. Понимаешь?

Мира понимала. Лучше, чем кто-либо еще.



На следующий день она приехала в офис раньше всех. Когда коллега пришла на работу, Мира уже сидела на своем месте. Коллега подняла брови. Мира нахмурилась:

– И не говори мне больше, что я сдулась! Я только и ДЕЛАЮ, что не сдуваюсь!



Коллега ухмыльнулась и прошептала: «Заткнись и выстави счет!» Обе они тем утром уволились. А после обеда подписали контракт на помещение, о котором мечтали. И основали собственную фирму.