Не промахнись, снайпер!

— Сопливый ты еще. Подрасти немного. И штанами новыми обзаведись.

Отвернувшись, она пошла в блиндаж начальника разведки, а я почувствовал, что краснею. Брюки и гимнастерку не выдали, старые — штопаны и перештопаны, а ватник я надевал, уходя в засаду. Желая поддержать меня, Веня Малышко неумело выругался:

— Во, бля, выделывается, как вошь на гребешке.

— Не надо, Веня. Девушка видная и цену себе знает. Это мы в грязи вшами обросли да копоть отмыть не можем. Тебе легче бы стало, если б она на передовой связь тянула.

— А здесь ее натягивают! — не унимался мой напарник, уже бывший.

Вышел Ангара. Про стычку у капитана не упомянул ни словом. Сказал, что отведет Малышко во второй батальон. Седьмого ноября будет везде усиленное дежурство, а восьмого мы обязательно отметим праздник как следует.

— На Альку облизывался? Не переживай, мы с тобой тоже кого-нибудь найдем.

Я отправился к себе в батальон. Седьмого ноября не устраивали никаких торжественных построений. В Сталинграде шли ожесточенные бои, немцы стремились, пока Волга не покрылась льдом, разбить цеплявшиеся за кромку берега наши дивизии. Вполне можно было ожидать сюрприза на праздник от итальянцев.

Третий батальон, как и оба других, свели в две роты, каждая по 60 человек. Получалось, что сто с небольшим бойцов и командиров держали оборону на участке длиной два километра. На отмелях, где окопы пустовали, открытые места перекрывали пулеметчики. Вот тебе и второстепенный участок! Выбыло за два месяца свыше половины личного состава. На ночь присылали дежурить бойцов из комендантского и хозяйственного взводов, даже штабных писарей. Моя снайперская охота отодвинулась на второй план. Чистяков, обходя позиции, сказал:

— Федор, командиров не хватает. Принимай отделение и держи насмерть свой участок. Итальянцы вряд ли полезут через Дон, но всякое может быть.

Отделение состояло из шести-семи человек, имелся ручной пулемет, два ППШ и трофейный итальянский автомат. Оружия и гранат хватало, с патронами — похуже. Самое главное, не хватало людей. Обстрел с того берега продолжался, хотя и не такой интенсивный.

Седьмого ноября мы просидели в траншеях в напряжении. Когда стали падать мины, я переждал огонь в укрытии, а затем поймал в прицел пулеметный расчет на верхушке холма. Облетевшие листья мешали маскироваться и нам и итальянцам. Я выстрелил, но промахнулся.

— Стрелять научись! — орали с того берега на русском языке.

По слухам, на подмогу итальянцам прибыли «добровольные казачьи части». Так ли было на самом деле, не знаю. Несколько человек, в шапках-кубанках, разглядел. Они крепко выпили (может, тоже праздновали) и высовывались порой по грудь, обещая развесить тех, кто уцелеет, на деревьях.

— Германцы в Сталинграде комиссаров добивают, а здесь вы и подавно не усидите.

— Как Дон встанет, конец вам!

— За яйца вешать будем! — не унимался один, особенно крикливый.

Я выстрелил, но снова промахнулся, поймал в прицел другого «добровольца» в кубанке и снял его. В ответ обрушилась ругань, стрельба из автоматов. Итальянцы вели себя сдержаннее, может, кое-кого уже подморозило наступившими холодами.

На обед в честь праздника выдали по сто граммов водки, накормили гречневой кашей с тушенкой, разрешили по очереди вздремнуть. А вот ночью никакой водки не наливали. Спать категорически запретили. По траншеям ходил Чистяков, другие командиры. Несмотря на холод, некоторые бойцы засыпали. Не церемонясь, их будили пинками и обещали в следующий раз отдать под суд. Когда рассвело, заснула вся рота. Из степи дул резкий пронизывающий ветер. Вода в Дону катилась холодным серым потоком. Страшно подумать, что в такую погоду могут дать команду форсировать реку и начать наступление. Впрочем, наступать некому, да и артиллерия в ближайших тылах основательно повыбита.

Через день вместе с Ангарой пошли в хутор, расположенный километрах в трех. Людей из прифронтовой полосы выселили, но некоторые возвращались. Хуторок, полтора десятков домов, хорошо просматривался с правого берега, тем более сейчас, когда деревья стояли голые. Всего километра полтора от реки, но итальянцы вели обстрел, лишь когда наблюдали движение. По домам не стреляли, возможно, берегли жилье для себя.

Ангару здесь уже знали. Мы принесли с собой трофейную итальянскую куртку, сахару и несколько кусков мыла. Старуха-казачка и ее дочь выставили на стол вареную картошку, сало, соленые помидоры, самогон. Видно, с дочкой у Ангары были близкие отношения. Он открыто, не стесняясь матери, обнимал ее. Бабка вроде ничего не замечала, выпила с нами одну, вторую стопку самогона и куда-то ушла.

Вскоре появилась соседка. Крепко сбитая грудастая бабенка. Звали ее Клава. Выпили все вчетвером еще по паре граненых стаканчиков (каждый граммов по восемьдесят) самогона, затем Ангара с хозяйской дочкой исчезли. Я уже неплохо хватил и пытался подкатиться к соседке, острил, всячески пытался ее рассмешить. Клава, позевывая, рассеянно слушала. Когда осторожно приобнял ее за плечо, она усмехнулась и предложила:

— Давай выпьем, что ли.

Выпили. Руку я убрал, потому что Клава отодвинулась, а елозить табуреткой, чтобы приблизиться к ней, не решился. Снова стал рассказывать какой-то анекдот, с досадой понимая, соседке я не глянулся, и сидит она лишь затем, чтобы дать возможность порезвиться подруге. Из соседней горницы доносились ахи и стоны.

— Скучно, — снова зевнула Клава. — Наливай, что ли. Люди вон веселятся, а мы как пеньки сидим.

Я налил и предложил многозначительный тост за любовь. Выпили снова, а когда я полез обниматься, Клава равнодушно оттолкнула меня.

— Ой, да не приставайте вы! Вам сколько годков? Наверное, восемнадцать?

Это выканье окончательно убило всякую надежду на успешное ухаживание, и я закурил. Да и черт с тобой!

— У меня жених был, — неожиданно подала голос Клава. — Высокий, здоровый, ну, как твой дружок. На войну забрали. Полгода ни слуху ни духу. Вот тебе и любовь.

Я сказал, что на фронте всякое случается, может, возможности написать нет, но Клава, повертев в руках бутылку с остатками самогона, озабоченно сообщила, что почти все выпито и она принесет сейчас еще бутылку.

— Я провожу, — свалив табурет, двинулся следом.

Ответа не последовало, и я, как теленок, поплелся за ней. Клава жила через дом. Хутор был пустой, только лаяли собаки, да в одном из дворов стоял, опираясь на плетень, столетний дед в меховой безрукавке и казачьем картузе с козырьком. Я поздоровался, но дед отвернулся и засеменил к дому.

— Можешь не раскланиваться, — сказала женщина. — Тут вам не сильно рады. А некоторые ждут не дождутся германцев.

— И ты ждешь?

— Мне наплевать, что германцы, что красные армейцы. И ваши воруют, и те потащат, где плохо лежит.

— Чего ж меня к себе ведешь. Вдруг чего-нибудь украду.

— Ой, да ладно, — отмахнулась Клава. — Заходите, холодно на улице.

Горница была хорошо протоплена, на полу лежали коврики, сплетенные из разноцветных лоскутов. В большой рамке, висевшей на стене, смотрели со старых фотографий какие-то лица. Мужики в таких же картузах, как встретившийся дед, женщины в нарядных жакетах. Клава, достав бутыль, наполнила поллитровку, затем налила до краев два пузатых стаканчика. Достала с подоконника яблоко и разрезала его пополам.


— Ну, че ты на меня уставился? — слегка заплетающимся языком спросила она без всякого выражения.

— Могу и уйти. Выделываешься, как вошь на гребешке, — разозлившись, машинально повторил слова Вени Малышко, адресованные ППЖ капитана Ясковца. — Я тебя ничем не обидел, пришел в гости с другом. А ты плетешь, не знаешь что. Ладно, хлебай сама свой самогон.

Клава удивленно и уже с другим выражением посмотрела на меня. Я понял, что момент упускать нельзя, и обнял женщину. Охнув, она обвисла на руках, готовая опрокинуться. Я довел ее до кровати, но, пока раздевались, она едва окончательно не отбила у меня охоту заниматься любовью.

— У тебя вшей-то нет? — спросила Клава и нырнула под одеяло, сверкнув ослепительно белыми ягодицами.

— Нет, — бормотал я, выпутываясь из брюк и теплого белья.

Вот и получилась моя первая близость с женщиной. Я никак не мог оторваться от нее, и Клава, уже совсем другим голосом, говорила какие-то ласковые слова. Потом заснули, как убитые. Ангара разбудил обоих уже в темноте.

— Пора идти, пока не хватились.

— Я послезавтра приду, — сообщил я, считая Клаву своей законной подругой.

— Приходи, — без особых эмоций согласилась женщина, но все же поцеловала меня на прощание.

На обратном пути я не шел, а летел, едва не подпрыгивая. Ангара, понимая мое состояние, посмеивался:

— Ну, как Клавка?

— Во! — показывал я большой палец.

— Раза два повеселились?

— Три. Три раза, — хвалился я.

— Орел! Теперь ты настоящий снайпер. И в постели не промахнулся.

Все хорошо. Только, мечтая о будущей встрече и вспоминая обнаженное женское тело, снова забыл одно правило. Нельзя на войне загадывать наперед. Можно сглазить.



После нашего визита в хутор я собрался после очередного дежурства снова наведаться к Клаве. Не отпустил Чистяков. В принципе я ему не подчинялся, мог свободно выбирать время и место для охоты. Но капитан хорошо знал обстановку, а может, уже чувствовалась подготовка к мощному наступлению. На передовой такие вещи угадывались по мелким признакам. Хотя бы по тому факту, что нам почти не подбрасывали подкрепления (силы скапливались в тылу), повисла атмосфера какого-то ожидания. В траншеях ходили проверяющие не только из полка, но и дивизии.

— Федя, не ищи приключений, — угадывая, что я, несмотря ни на что, собираюсь в самоволку. — В первом батальоне двух бойцов в тылах обнаружили и под трибунал отдали.

— Что им теперь будет?

— Наверняка в штрафники дорога, а могут и расстрелять. И командиру роты не поздоровится. Потерпи с недельку, пока все образуется.

— Наступление, Николай Иванович?

— А ты сам не чуешь?

— Чую.



Мысли о наступлении наших войск немного охладили пыл. Не зря ведь товарищ Сталин в своем докладе шестого ноября заявил: «…будет и на нашей улице праздник». Итальянцы, ожидая удар, вели себя нервозно. Усилили посты, порой полдня не слышалось выстрелов, а потом обрушивали беспорядочный огонь то на один, то на другой участок. Наши отмалчивались, но в молчании угадывалась нешуточная угроза.

Во время дежурства снаряд шарахнул метрах в пяти. Спасло то, что он врезался глубоко в песок, и взрывная волна, осколки поднялись фонтаном вверх. Мой окоп обвалило, я едва не задохнулся от гари взрывчатки, правое ухо ничего не слышало. Пока отползал, тошнота выворачивала внутренности. Вместе с чаем выходила зеленая горькая слюна, раскалывалась от боли голова. Как дополз до своих, не помню. Ранений я не получил, но осколок или упавший сверху камень разбил оптический прицел. Лежа в землянке и отходя от контузии, пытался его починить. Вернее, бестолково ковырялся. Прицел требовал замены. Сказывалось напряжение последних месяцев. Я решил, что в ближайшие дни меня убьют. Начал было писать прощальное письмо матери, но опомнился и порвал его.

Что со мной будет, неизвестно, а дурацкие, безысходные строки угробят мать. Ангара предлагал отвести меня в санроту, но я отказался. Тогда он взялся лечить по-своему. Принес крепкого самогона, соленых огурцов. Я выпил полную кружку, потом через силу съел огурец и выпил горячего чая с сухарями. После такого лечения проспал часов пятнадцать, а через пару суток почувствовал себя лучше. Но предчувствие близости смерти не отпускало. Словно приманивая старуху с косой, вышел на охоту. Мог еще отлежаться, но людей не хватало, и я отправился в засаду с винтовкой без оптического прицела. Чистяков, оглядев меня, спросил:

— Ты как себя чувствуешь?

— Ничего, хожу помаленьку.

— Желтый весь. И винтовка твоя никуда не годится.

— Исправна винтовка.

— Ну-ну… увеличивай счет.

Людей в траншеях не хватало. Один стрелок на десяток метров, и капитан был рад моему приходу. В принципе я уже пристрелялся по кручам, хорошо изучил траекторию полета пуль, мог поражать цели и без оптики. Чистяков меня не отговаривал, Ангара занимался своими делами, а я занял позицию под сваленной осиной. Небольшой окоп сверху прикрывал ствол дерева. Укрытие казалось надежным.

Позже, вспоминая эту вылазку, понял, что хотел переломить предчувствие смерти. Доказать, что нечего хоронить себя раньше времени, даже сделал три выстрела. В овраге, где на участке пологого берега находилось боевое охранение, неосторожно высунулся пулеметчик. Оглянувшись, пошел в кусты. После выстрела свалился и закричал, прося о помощи. Я не стал играть в благородство и добил бы его. Мешала нескошенная густая трава, уже покрытая инеем. Следовало уходить, но я терпеливо ждал. Минут через десять из окопа выполз еще один итальянец. Было хорошо видно каску, и я нажал на спуск, потом добавил еще одну пулю.

Скорее всего, не попал, зато по вспышкам обнаружили мое местонахождение. Я уже уползал, но, преграждая отход, открыли огонь пулеметы, затем полетели мины. Метрах в пятидесяти забрался в знакомую яму под корневищем и переждал обстрел. Потом снова полз, а когда посчитал себя в безопасности, пригнувшись, побежал.

Удар по правой ноге опрокинул меня на землю. Боли в первые секунды не почувствовал, затем она запульсировала по всему телу. Такое ощущение, будто ногу прожгли раскаленным прутом. Я ворочался, пытаясь выпутаться из маскхалата, душившего меня. Зачем я вообще его надевал! Среди серых облетевших деревьев и травы обычная шинель почти незаметна.