Не прощаюсь

Он поднялся, цапнул чекиста рукой за горло, без труда поднял кверху, чтоб глядеть глаза в глаза.

– Слушай, Зая, я сейчас тебе об эту стену мозги вышибу. И договариваться буду с Назаровым. Он не такой кретин, как ты…

Занес кулак, но что-то ударило по локтю – вроде не больно, но рука вдруг онемела и повисла.

Алексей развернулся. Китаянка Шуша стала еще меньше ростом – как-то вся растопырилась, приопустилась, сделалась похожа на паучиху. Оскалила зубы, зашипела. Так же невесомо коснулась второй руки – и та тоже утратила чувствительность. Романов стоял, будто связанный, и не понимал, что с ним.

Заенко развернул его к себе.

– Рычать вздумал? На меня – рычать? Сопля зеленая!

Двинул коленом в пах. Вот это Алексей почувствовал, с криком согнулся пополам. От сильного удара в ухо полетел наземь, получил еще пинок по ребрам.

– Это я с тобой попросту, по-русски, – сказал сверху Заенко. – А будешь под ногами путаться – Шуше отдам. Она тебя по-китайски отработает. Поросем завизжишь. Поваляйся тут на холодку, эрвээс, подумай. Шуша, обезножь его.

Маленькая нога коротко ударила носком по одному колену, по другому. Теперь у Романова отключились все четыре конечности.

Заенко смачно харкнул на лежащего.

– Пукалки ему верни. Нам чужого не надо.

На землю упали «наган» и «браунинг». Они лежали прямо перед носом, но взять оружие Алексей не мог, он был совершенно беспомощен.

Услышал звук удаляющихся шагов. Потом стало тихо, только посвистывал ветер.

Парализованные нервы начали оттаивать нескоро, Романов успел продрогнуть – октябрьская ночь не баловала теплом. Прошло часа два, прежде чем зашевелились руки – хоть смог на локтях доползти до крыльца. Еще через час понемногу ожили ноги, но через парк Алексей тащился по-стариковски, еле-еле.

Наконец кое-как очухался, быстрым шагом дошел до «гримерки» – так на профессиональном жаргоне называется укромное место, где меняют облик. У Романова для этой цели имелся дровяной сарайчик – в глухом дворе неподалеку от гостиницы. Там Алексей снова превратился в бравого офицера, а гражданскую одежду спрятал под поленницу.

Входя в тусклое фойе своей непрезентабельной «Швейцарии», мрачно думал: провалил дело. Хотел наладить отношения со смежниками, а только их испортил. Паршивая вышла ночка. Завалюсь-ка спать, утро вечера мудренее.

Однако ночь еще не кончилась.

Навстречу со стула рванулся ефрейтор – свой, из контрразведки.

– Ваше благородие, я за вами! – закричал он, от волнения забыв откозырять. – Господина полковника убили!

– Что?! – ахнул Романов. – Когда? Где?

– Около ихней квартеры, в подворотне. Пулей в затылок. Часу не прошло. Я сразу за вами, а вас нет…



Ах, Лавр, Лавр…

Романов скрежетнул зубами. Кретины, сучьи кретины! Собирались «вырвать жало» – и вырвали. Немедленно.

Получается, что он невольно погубил товарища…

У Алексея во второй раз за ночь навернулись слезы. А перед тем – и не вспомнить, когда последний раз плакал. Подтаяло сердце, ослабело.





Занимательная антропология




Получается, что в своем эдеме, сама того не чувствуя, она все-таки соскучилась по большому миру. Он был шумный, грязный, некрасивый, но Мона с удовольствием вдыхала запах бензина и даже конского навоза.

Эраст, конечно, долго не соглашался. Кипятился, спорил, грозился немедленно привезти профессора Либкинда, но в конце концов капитулировал. Мона знала, какие аргументы действуют на мужа.

– Для ребенка хуже всего, когда я нервничаю. Для того доктор и велел мне не выходить из дома, – сказала она. – Но, сидя здесь без дела, я только и буду, что сходить с ума от тревоги. Как ты не понимаешь, что мне нужно себя чем-то занять? Меня будет успокаивать и радовать, что я приношу тебе пользу. И потом, что это за нагрузка – недальняя поездка в удобном авто и мирные женские разговоры?

В конце концов договорились.

Эраст займется источниками утечки информации (Мона надеялась, что это не очень опасно), Маса возьмет на себя дело более рискованное – зайдет со стороны красного подполья, а будущая мать попробует выяснить, не мог ли кто-то проболтаться о времени визита главнокомандующего в приюте.

Назавтра после этого трудного разговора Фандорин уехал в Таганрог – решил начать со ставки главнокомандующего. Маса с утра просто исчез. Мона же со вкусом позавтракала в ресторане, поменяла в рецепции доллары, зашла в соседний «Пассаж», не спеша выбрала уместный наряд: черное платье, черное пальто, черная шляпа, заодно не удержалась – купила чудные высокие ботинки с серебряными заклепками. Купюры были смешные, с черно-оранжевой ленточкой и Царь-колоколом, назывались «колокольчики».

Переоделась, очень себе понравившись в элегантном траурном наряде. Жалко, в магазине не нашлось вуалетки, хотя, возможно, это было бы уже чересчур. Позвонила портье, чтоб приготовили автомобиль. Поехала.


Но в Калединском приюте оживление мгновенно улетучилось. Перед доской с фотографиями погибших Мона поплакала. Пожалела, что не привезла цветы.

Потом разревелась пуще: воспитательница провела мимо группу детей в синих мундирчиках, у половины ушки были обвязаны бинтами – последствие контузии. Остальные несомненно новенькие. Отцы на фронте гибли ежедневно, в тылу матерей косил тиф, так что приток офицерских сирот был постоянный. Если б командование Белой армии так же заботилось о семьях рядовых солдат, глядишь, и гражданская война бы уже закончилась, подумала Мона.

Она спросила в приемной, как повидать новую начальницу. Ответили, что госпожа Макарова на уроке, придется подождать.

Мона села перед кабинетом со стеклянной стеной и, когда туда вошла высокая, строгая дама, последовала за ней не сразу. Перед разговором следовало определить, что за Макарова такая.

На то у Моны имелся Метод. Всякий раз перед тем, как делать портрет, она подолгу смотрела на человека, чтобы почувствовать его суть, внутреннюю вибрацию, – стать им. Ключ тут очень простой: нужно искренне полюбить объект, а для этого требуется залезть в его кожу, увидеть мир его глазами. Только когда это удавалось, портрет получался живым. Лучше всего, разумеется, пощупать пальцами лицо, но в случае госпожи Макаровой это, увы, было невозможно, поэтому пришлось сконцентрироваться на наблюдении.

Директриса сидела за столом и занималась своими делами, не подозревая, что к ней под кожу прокрался оккупант. А Мона действительно будто переместилась в чужое тело. Ощутила тяжесть бюста, какого никогда не имела, тугое давление лифа, грубые квадратные башмаки жали, пенсне сползало с носа. Не выспалась, ноет правый бок, я слегка мну его рукой… Горькие складки у рта – я одинока. У меня нет ничего кроме работы, но это очень важная и нужная работа. Я очень важная персона. Меня не любят, я знаю это, зато уважают. И не нужна мне ваша любовь! Зачем мне она? Но не уважать меня вы не смеете!

…Пожалуй, ясно.

Встала, постучалась.

– Войдите.

Вошла.

Говорила Мона с начальницей так, чтобы вызвать у столь непростой особы естественную симпатию: сдержанно, с достоинством, по делу и, упаси боже, безо всякой эмоциональности.

Сказала, что по профессии художница и может давать детям уроки рисования и ваяния – для сирот это очень полезно, она читала в педагогическом журнале. Жалованья ей не нужно, поскольку от мужа остались средства.

– Вы в трауре. Вдова? – спросила Макарова, пока еще настороженная.

Мона печально вздохнула и не ответила, как бы не желая отягощать без того нелегкое бремя приютской начальницы своей печальной историей. Макаровой это понравилось. Отчасти Мона все еще была ею и даже словно бы видела себя чужими глазами: скромная, милая женщина с твердым, но не склочным характером, на такую можно положиться.

– Я бы вас взяла, даже несмотря на отсутствие опыта, художественные уроки нам очень не помешали бы, но ведь вы, кажется, в положении? – приязненно улыбнулась Макарова, и это был успех, потому что улыбалась директриса явно нечасто.

– Я слышала, что ваша погибшая сотрудница баронесса Ланде тоже была беременна, – спокойно, без надрыва сказала Мона. – Я только на пятом месяце и чувствую себя хорошо. Думаю, три или четыре урока в неделю меня не утомят.

Во взгляде начальницы прочиталось: «Она похожа на меня. Наконец будет с кем поговорить». Но вслух Макарова произнесла другое:

– Видите ли, у меня нет полномочий брать новых преподавателей. Я назначена временно.

– Возьмите и меня временно. К тому же вас непременно утвердят.

– Откуда вы знаете?

– Я художница. Я читаю людей и даже немножко умею видеть будущее. – Мона сделала вид, что колеблется – говорить или нет, но все же сказала: –…И еще. Простите за бесцеремонность, но я по натуре человек откровенный. Не казните себя. Вы не виноваты.

Та вздрогнула:

– В чем?

– В том, что были в скверных отношениях с прежней директрисой, а она погибла.

– Откуда… Откуда вы знаете о наших отношениях? – построжела Макарова. – Вам уже кто-то рассказал?

– Нет, но это нетрудно вычислить. Вас не было на церемонии, где главнокомандующему представляли лучших сотрудниц. Стало быть, покойная Некритова вас недолюбливала.

– Но этим она спасла мне жизнь! Если бы я оказалась в зале… – Макарова передернулась. – Некритовой оторвало голову. А Машу Ланде взрывной волной отшвырнуло на стеклянный шкаф, всё тело было в осколках… Ужасно!

Мона сочувственно молчала.

– И ведь никто не знал, зачем к половине восьмого нужно быть в актовом зале, – взволнованно продолжала Макарова. – Директриса ничего никому не сказала, она любила делать сюрпризы. Ни воспитательницы, ни дети понятия не имели, что прибудет сам главнокомандующий.

– Никто кроме Некритовой не знал? Ни одна душа? – огорчилась Мона. Она так надеялась, что выйдет на какой-нибудь след и вернется к Эрасту с добычей!

– Мы догадывались, что готовится какое-то событие. В шесть часов прибыл казачий офицер с солдатами, такой высокий, строгий, с повязкой на глазу… Я видела, как он осмотрел зал, поставил перед дверью двух часовых, чтоб никого не пускали. Но никому и в голову не пришло, что сейчас прибудет сам главнокомандующий. Говорю вам, знала только сама Лидия Христофоровна, упокой Боже ее душу… – Макарова перекрестилась.

– А вы разглядели часовых?

Начальница удивилась.

– Да. Один такой чубатый, другой с рыжими усами. Почему вы спросили?

Мона прижала ладонь к груди, скривила лицо.

– Что-то меня вдруг замутило. Простите. Кажется, я сглазила, что хорошо себя чувствую…

Оставаться здесь больше было незачем. Всё, что требовалось, она уже выяснила.