Небо над бездной

Таня не заметила, что последнюю фразу произнесла по русски. Миша встрепенулся и спросил:

— Кто нас будет ждать?

— Папа. Твой родной папа, — объяснила Таня и посмотрела на Элизабет. — Но каким образом мы с ним сумеем связаться? Нет, я не понимаю. А скажите, как он сейчас выглядит?

— Я не видела его, — терпеливо повторила Элизабет, — но я уже объяснила, что опасности для жизни нет. Он поправляется. Извините, мне уже пора. Да, и еще, печальная весть. Скончалась ваша тетушка. Джозеф просил сказать… Пардон, я забыла, что именно. Знаете, он говорил так много, так возбужденно, все вылетело из головы. Впрочем, кажется, ничего важного. Только эмоции.

— Где похоронена моя тетя, не знаете?

— Где-то на окраине Стамбула. А, вот, вспомнила. Джозеф просил сказать, что очень любит вас всех и будет с месье Данилофф, пока не передаст его вам, с рук на руки. Он уверен, что найдет возможность информировать вас и месье Данилофф таким образом, чтобы вы не потерялись. О, пардон, у меня больше нет ни минуты.





Москва, 2007


На Брестской, в квартире старика Агапкина, вместо привычной сиделки-капитана, Кольта встретил сотрудник службы безопасности по фамилии Савельев. Сонный, мятый, Савельев вышел из кабинета, шаркая тапками, потягиваясь. Он был в джинсах и черной футболке. Зевнул во весь рот, улыбнулся и прошептал:

— А, Петр Борисович, здравствуйте.

Эти тапки, зевок, улыбка взбесили Петра Борисовича. Но он сдержался, спросил спокойно и сурово:

— Что здесь происходит?

— Ничего особенного. Все спят, — ответил Савельев и опять зевнул. — Чаю хотите?

— Какого чаю? Где старик? Кто с ним?

— Федор Федорович у себя в спальне. С ним Софья Дмитриевна. Все нормально, не волнуйтесь.

Надо было просто войти в спальню, хотя бы взглянуть на старика, но Кольт малодушно медлил, боялся, что не выдержит, сорвется, расплачется, и от этого злился все больше.

— Что значит — нормально? — прошипел он, исподлобья глядя на Савельева. — Где врач? Где сиделка?

— Нет никого, кроме меня и Софьи Дмитриевны.

— Почему?!

Савельев прищурил близорукие глаза, посмотрел на Кольта без всякого почтения и сказал:

— Петр Борисович, будьте добры, пожалуйста, не кричите. Софья Дмитриевна только что заснула, а спит она очень чутко. Давайте мы побережем ее силы.

— Почему нет врача? — повторил свой вопрос Кольт с ядовитым вкрадчивым спокойствием.

— Видите ли, ситуация достаточно сложная. Кажется, Иван Анатольевич не все сказал вам.

— Что ты мелешь, служивый? — тихо взревел Кольт. — Иван Анатольевич мне всегда говорит все! Это его обязанность! Или ты намекаешь, что Зубов от меня что-то скрывает? Кто ты вообще такой? Что ты себе позволяешь? У старика приступ, ты тут дрыхнешь, а он может умереть в любую минуту.

— Да, стало быть, не знаете, — пробормотал Савельев и после паузы добавил чуть громче: — Софья Дмитриевна сделала Федору Федоровичу инъекцию.

— Какую инъекцию?

— Ту самую, Петр Борисович.

Кольт медленно опустился на диван, посидел мгновение, тряхнул головой, вскочил и принялся шарить в карманах пиджака, искать сигареты. Нашел пустую пачку, скомкал, швырнул в угол.

— У нее не было препарата! Не было, ты понял? Все осталось там, на яхте! Как она могла вколоть ему? Что вколоть? Ну! Отвечай!

Савельев молча вышел из комнаты. Через минуту вернулся с сигаретами, протянул Кольту пачку.

— Иван Анатольевич, вероятно, не хотел вас заранее тревожить, — произнес он сонным мирным голосом и щелкнул зажигалкой, — у вас было важное совещание, а в двух словах все равно ничего не объяснишь.

— Ну, так объясняй в десяти, в ста словах. Слушаю тебя.

— Петр Борисович, вы не волнуйтесь. Я могу, конечно, объяснить вам в ста словах, но будет лучше, если Софья Дмитриевна сама расскажет. Там очень уж все сложно, запутанно. У вас наверняка появятся вопросы, а я вряд-ли сумею ответить.

Кольт честно пытался сдержаться, но его колотила дрожь, и голос сам собой взлетал до невозможной громкости. Савельев смотрел на него сочувственно, и это было странно. Петр Борисович привык, что ребята из службы безопасности, отставные капитаны и майоры, вытягиваются перед ним в струнку, трепещут, говорят «есть!» и «так точно!», мгновенно выполняют любое приказание. Он хорошо им платил и считал, что каждый из них готов на все, лишь бы не потерять такую престижную и выгодную работу.

Савельев вел себя вовсе не по хамски, нет, он всего лишь не трепетал и не заискивал. Он говорил с Кольтом как с ребенком или как с больным. Никто никогда не позволял себе таких интонаций. Наверное, ничего страшного в этом не было, просто Петр Борисович не привык, к тому же слишком устал и нервничал.

— Так, подожди, — Кольт зажмурился и помотал головой. — Соня вколола старику препарат. И теперь остается только ждать. Сам старик знает об этом? Он согласился?


— Почти.

Это произнесла Соня. Она возникла неожиданно в дверном проеме, на ней был красный шелковый халат, который Петр Борисович подарил старику на День Победы. Очень дорогой халат, от «Дримоли». Агапкин тогда еще заявил, что эта роскошь напоминает ему сумасшедшего чекиста Кудиярова, и ни разу халат не надевал.

— Что значит — почти? Он был в сознании?

— Не совсем. Он говорил, но не со мной, а с Таней, — она зевнула и пригладила взлохмаченные светлые волосы, — я должна была решить за него. То есть он просил, чтобы решила Таня. Зайдите к нему, только тихо. Он спит.

В спальне горела тусклая лампа. Агапкин дышал тяжело, хрипло. Лоб его был влажным и горячим.

— Тридцать восемь и два, — прошептала Соня.

«Неделю держится высокая температура, потом выпадают волосы, шелушится кожа, слезают ногти», — вспомнил Петр Борисович и спросил тоже шепотом:

— Все-таки как у вас оказался препарат?

— Пойдемте, выпьем чаю, я расскажу.

Савельев курил на кухне. Чайник закипал. Соня села и заговорила бесстрастным, ровным голосом. Выложила почти все, только не коснулась проблемы реального возраста Хота и не упомянула имени Дассам. Когда стала рассказывать, как умирал Макс, заплакала, извинилась и вышла. Вернулась через пять минут, умытая, спокойная.

Пока она говорила, Петр Борисович то и дело открывал рот, чтобы задать вопрос, но сдерживался. Соня просила не перебивать. Когда она замолчала, он опять открыл рот, но почему-то все вопросы испарились, остались лишь эмоции, которые невозможно выразить словами.

Паузу заполнил Савельев. Его низкий, сиплый голос звучал так буднично, словно во всем происходящем не было ничего особенного.

— Жучки в квартире Софьи Дмитриевны уже нашли, там сейчас работают наши специалисты, — сообщил он, — ни на одной подстанции «скорая» с таким номером не числится. Эммануил Зигфрид фон Хот родился в тысяча девятьсот тридцать пятом году в немецком городе Марбурге. Ныне гражданин Швейцарии, профессор, египтолог, специалист по семиотике, прилетел в Москву позавчера из Берна, по туристической визе. Живет на частной квартире, адрес установить не удалось.

— Стоп! — Кольт поднял палец. — Если он объявился в Москве, мы можем попробовать привлечь его к ответственности через Интерпол. В Германии это не удалось…

— Здесь тоже не удастся, — перебил Савельев, — у господина Хота нет и никогда не было яхты. За последние два года он ни разу не посетил Германию.

— Петр Борисович, вы же сами недавно говорили, похитителей моих не найдут, — добавила Соня, — мы уже убедились, все это бесполезно и даже опасно. Помните, как следователь в Германии предлагал мне пройти обследование у психиатра?

— Помню, — буркнул Кольт, — это действительно было неприятно.

— Не то слово. Так что лучше не суетиться, вести себя так, будто никаких имхотепов не существует. Честно говоря, я очень устала от них, мне нужна передышка.

Кольт хмуро молчал несколько секунд и вдруг хрипло выкрикнул:

— Слушайте, а вы уверены, что в склянке, которую подбросил вам этот псих, действительно был препарат?

— У меня дома есть микроскоп, разумеется, я проверила, — сказала Соня.

— Проверили, — повторил Кольт, немного остывая, — прямо дома у себя проверили. Но ведь они могли увидеть, догадаться, чем вы занимаетесь.

— Нет, Петр Борисович, не могли. Видеокамер в квартире нет, — успокоил его Савельев.

Еще немного подумав, Кольт задал следующий вопрос:

— Вы верите в эту ахинею про разжигание вражды между мужчинами и женщинами?

— Я не могу пока вам ответить. Я самой себе не могу ответить. Большевизм и нацизм тоже многим казались ахинеей. Мало кто воспринимал их как серьезную угрозу мировому порядку, а потом оказалось, что напрасно. И уже поздно было исправить ошибку. Что, если сейчас тоже ошибка?

Петр Борисович испуганно уставился на Соню. Губы его задрожали и растянулись в кривой усмешке.

— Сейчас весь мир озабочен нарастанием экономического кризиса, какая, к черту, война между мужчинами и женщинами? Люди думают о своих кошельках, безработица грядет.

— А это как раз отличный фон для такого рода деятельности. Чем больше у людей проблем, тем проще манипулировать их сознанием, — объяснила Соня.

— Вы собираетесь спасать человечество от третьей мировой войны? — спросил Кольт.

— Конечно. И надеюсь на вашу финансовую поддержку. Вы как, готовы?

— Я… Нет…

— Нет? — Соня изумленно подняла брови. — Неужели человеку, который хочет продлить свою жизнь еще лет на сто, безразлично, в каком мире придется жить? Или денег жалко?

— Соня, я не совсем понимаю, вы…

У Кольта стало такое лицо, что, глядя на него, Савельев и Соня тихо рассмеялись.

— Ну, ладно, — сказала Соня, — не бойтесь, Петр Борисович, я не страдаю мессианским бредом.

— То есть вы не станете делать того, к чему призывал вас этот несчастный доктор Макс? — Кольт облегченно вздохнул. — Кстати, как вам кажется, его убежденность, что Хот умрет и сам он умер бы от вливания, имеет какую-то реальную подоплеку?