Небо над бездной

— Глеб Иванович, я тянул время, боялся сказать вам.

— Ну, давай же быстрей, поезд скоро тронется!

Не отводя взгляда, на одном дыхании, Федор изложил историю с цианистым калием, ту ее часть, которую услышал от Марии Ильиничны.

Проводник заглянул в купе, открыл рот, но Бокий рявкнул и задвинул дверь, едва не защемив бедняге нос. Поезд стал громко вздыхать, на платформе засвистели.

— Ничего, выскочу на первой станции, оттуда вызову машину. Продолжай, — сказал Бокий.

— Это все. Я, конечно, не решился спрашивать Владимира Ильича, обращался ли он к Сталину с такой просьбой, но я почти уверен, что не обращался.

— То есть ты считаешь, Сталин врет?

— А вы в этом сомневаетесь?

— Не знаю, — Бокий сел, сжал виски ладонями, и глаза его стали узкими, как у японца. — Старик говорил мне, что каждый революционер после пятидесяти должен быть готов выйти за флаг, что песня его спета, роль сыграна.

— Мне он тоже это говорит постоянно. И с детской радостью выслушивает мои возражения. Я уверен, ради возражений он и заводит подобные разговоры. Ему нужно, чтобы его разубеждали, утешали. Психологически это совершенно понятно. Так многие больные себя ведут. К тому же, знаете, люди, склонные к суициду, редко обсуждают с кем-то свое решение. Просто однажды человек делает это, и способ уже не имеет значения.

— Но если допустить на секунду, что Ильичу действительно захотелось иметь этот гамлетовский выбор. Быть иль не быть, — задумчиво пробормотал Бокий, — вряд ли он обратился бы за ядом к кому-то из близких. Жена, сестры, брат исключаются. Никто бы не дал ему. И я бы не дал. И ты. Вот он и прибег к помощи хладнокровного, лишенного сантиментов Кобы. Или тут другое. Тут вот что может быть. Ему захотелось увидеть реакцию Кобы на такую просьбу. Посмотреть в глаза.

— Не исключено, — кивнул Федор, — но знаете, Глеб Иванович, мне кажется, если мы сейчас станем с вами обсуждать все возможные версии, вам придется доехать со мной до Берлина.

— Да, ты прав. Версий может быть много. Твою, о том, что Сталин врет, я вовсе не исключаю, однако за ней стоит слишком тяжелый вопрос. Зачем?

— В любом случае примечательно, что история стала известна от Марии Ильиничны, — заметил Федор, — Именно ей он рассказал, не Крупской, которая умеет молчать. То есть он хотел, чтобы узнали многие.

— Зачем? — повторил Бокий и вдруг сник, уронил руки на колени. Глаза его погасли. Он смотрел в одну точку, мимо Федора, с такой тоской, что Федор невольно оглянулся, словно там, за его головой, можно было увидеть что-то, кроме пупырчатой зеленой стенки купе.

— Доктору Крафту расскажи об этом эпизоде, — произнес Бокий тихим, сиплым голосом и тяжело откашлялся, — но так, чтобы не слышал Нижерадзе. Только Крафту, никому больше.

Поезд тронулся. Бокий ловко выскочил на ходу, пробежал по скользкой платформе, горбясь под мокрым снегом, махнул на прощанье рукой. Федор остался один в купе первого класса, в мягком вагоне, где кроме него ехало несколько большевистских чиновников самого высокого ранга, в основном из Коминтерна и Комиссариата иностранных дел. Минимум два вагона в составе занимала вооруженная охрана. Еще был почтовый вагон, загруженный секретной дипломатической почтой, с отдельной охраной при нем, вагон ресторан, вагон лазарет, на случай, если кто-нибудь из важных путешественников захворает.

Федор вышел покурить в коридор. Снег летел назад, в Москву, косо штриховал стекла.

По коридору, в направлении вагона ресторана, шла маленькая, неряшливо одетая женщина. Несмотря на малый рост и худобу, она казалась непомерно тяжелой, словно была отлита из свинца. Когда она приблизилась, Федор почувствовал, как дрожит вагонный пол под ее широкими шагами. Следом, легко и беззвучно, плыл полный седовласый господин в дорогом помятом костюме, в очках, вероятно, иностранец.

Женщину Федор узнал, иностранца видел впервые. Анжелика Балабанова, старая приятельница Ленина и Крупской, громко, возбужденно говорила по немецки.

— Они предали идею социализма, цинично, расчетливо воспользовались сокровенной мечтой человечества, чтобы узурпировать власть и стать новыми монархами, олигархами, римскими патрициями, утопающими в роскоши. Здесь повсюду ковры, позолота. В Европе богатые буржуа путешествуют скромнее.

— Мне кажется, ничего позолоченного тут нет, — робко возразил ее спутник.

— А! Вот вам наглядный пример. Видите этого лощеного юнца? Какой дорогой костюм на нем! Запонки золотые, с драгоценными камнями. Новый образ большевика!

Она говорила о Федоре, вероятно, думала, что «наглядный пример» иностранных языков знать не может. Он обернулся и произнес по немецки:

— Добрый день, госпожа Балабанова. Я не большевик. Я врач.

Спутник ее смутился, она нисколько.

— Я видела вас у Ленина, — сказала она по русски, окинув Федора с головы до ног пристальным надменным взглядом, — ваша фамилия Агапкин. Почему вы обратились ко мне «госпожа»?

— Извините, если это обидело вас.

Она не ответила, зашагала вперед, спутник ее поплыл следом.

Федор хотел вернуться в купе, но открылась дверь соседнего купе, и оттуда вылезла рыжая взлохмаченная мужская голова в круглых очках.

— Ушли? — спросила голова, озирая коридор. — Табачку нет у вас?

Бокий ошибся. Член ЦК РКП(б), член Исполкома Коминтерна, журналист и автор многих анекдотов Карл Радек ехал не в соседнем вагоне, а в соседнем купе.

— Что ж вы так оплошали? — он встал рядом с Федором возле окна. — Товарища Балабанову обозвали госпожой. Она товарищ, принципиальный, самоотверженный наш товарищ. Из Коминтерна вышла, хлопнув дверью. Коммунистическая мегера, подружка Муссолини. Ну да черт с ней. Хотел я отправиться в ресторан, однако теперь подожду, пока коммунистка Балабанова изволит отобедать. Интересно, навсегда она уматывает из России или еще вернется? Слушайте, а что, эсеровские пули вы, врачи, из Старика вытаскивать вовсе не собираетесь?

— Пока нет необходимости, — сухо ответил Федор.

Радек говорил с сильным польским акцентом. Из папирос, предложенных Федором, высыпал табак, набил трубку, прежде чем разжечь ее, приблизил к Федору свое бледное, толстогубое лицо, обрамленное рыжими кудрявыми бакенбардами вдоль нижней челюсти.

— Нет необходимости или вытаскивать нечего? — спросил он свистящим шепотом.

— Карл, простите, не знаю вашего отчества. Я наслышан о вашем своеобразном чувстве юмора, вы сочиняете анекдоты, но ранение Владимира Ильича не повод для шуток.


— Отчество у меня такое, что язык сломаете. Бернгардович. А по поводу ранения это вовсе не шутка. Это позиция наших врагов, меньшевиков. Тут вот недавно Мартов Юлий Осипович выдал версию, будто никто в Ленина не стрелял и Володарского с Урицким прикончили сами чекисты. Все это якобы иезуитские интриги большевиков, чтобы удержаться у власти. Кстати, я видел Бокия на платформе, он что, с нами едет?

— Нет. Впрочем, не знаю. Извините, Карл Бернгардович, у меня голова болит, я, с вашего позволения, покину вас, — Федор хотел уйти в купе, но Радек удержал его.

— Еще один малюсенький вопрос. Любопытство — часть моей профессии, я журналист. Почему вы не вступаете в партию?

— Не хочу.

— Понятно, — Радек тряхнул рыжей шевелюрой, — раз на этот малюсенький вопрос вы не ответили, позволю себе задать следующий. Сколько вам лет?

— Тридцать два.

— Стало быть, вы всего на пять лет меня моложе. А выглядите двадцатилетним юнцом. Только, пожалуй, глаза выдают возраст. Странное несоответствие, тем более странное, если учесть ваше давнее близкое знакомство с профессором Свешниковым.

Федор опять открыл свой портсигар, протянул Радеку.

— Карл Бернгардович, возьмите пару папирос, про запас, я вынужден откланяться. Очень болит голова.

Радек усмехнулся, папиросы взял, не две, а сразу пять штук и, прежде чем Федор закрыл дверь своего купе, успел пригласить его вместе поужинать, через пару часиков.

— Я зайду за вами, — пообещал он, — лучшей компании все равно в этом поезде не найти ни вам, ни мне.

Оказавшись наконец в своем купе, Федор легонько постучал пальцем по стенке, пытаясь понять, насколько она тонка и звукопроницаема. Они с Бокием говорили шепотом, но Радек был рядом, и поезд стоял.

О том, что Карл Радек причастен к самым темным авантюрам большевиков, тесно связан с германской военной разведкой, когда-то обмолвился покойный Матвей Леонидович Белкин, Мастер стула международной ложи «Нарцисс», наставник и покровитель Федора.

Сотрудник спецотдела Слава Линицкий, поляк, знал Радека еще по Кракову и терпеть его не мог, называл мерзавцем и вором. Рассказывал, что Радек в эмигрантскую пору таскал из квартир, где ему давали ночлег, дорогие книги и продавал букинистам. Был исключен из партии за присвоение крупной суммы партийных денег, но восстановлен по личному ходатайству Ленина.

Сквозь стук колес Федор услышал, как Радек вернулся в свое купе, и решил, что все-таки воспользуется приглашением, поужинает с любопытным журналистом.





Вуду-Шамбальск, 2007


«Тут в степи ничего нет, кроме ветра и снега», — думала Соня, глядя в окно джипа.

Во мгле неслись белесые вихри, льнули к стеклам, крутились в свете фар волокнистыми спиралями. Соне стало казаться, что все пространство от земли до неба пронизано ордами призраков. Навстречу одинокому автомобилю мчались смутные силуэты всадников на крылатых конях, вой ветра был наполнен криками, ржаньем, разбойничьим посвистом, хлопаньем хлыстов.

— Лет десять таких метелей не случалось, — сказал шофер, — климат резко континентальный, сухой. Летом жара, зимой стужа, но почти без снега.

— Соня, зачем нас сюда занесло? — шепотом спросил Савельев.

— Мы приехали в гости к мозговому паразиту. Тут его вотчина.

— Он нас приглашал?

— Он нас давно ждет. Меня, во всяком случае.

— Ну, тогда и меня тоже, — Савельев вздохнул и легонько сжал Сонины пальцы, — куда ж я теперь денусь?

— Ты можешь вернуться в Москву в любой момент. Это была идея старика, чтобы именно ты летел сюда со мной. Смотри, если тебе здесь так не нравится, я тебя не держу.

— Совсем?

— Что совсем?

— Не держишь.

— Дима, прости, не понимаю.

— Да, это я уже заметил. Не понимаешь, — он отпустил ее руку, отодвинулся, отвернулся, стал смотреть в окно, на вьюгу.

— Я тебя обидела чем-то? — удивленно спросила Соня.

— Нет.

Они замолчали надолго. Стекла дрожали от порывов ветра. Впереди маячили огни джипа, который вез Кольта и двух охранников.

Казалось, Петр Борисович мгновенно забыл, как непристойно вел себя в самолете, как орал и рвался. Он словно выздоровел после душевной болезни. На участливый вопрос пилота о самочувствии он равнодушно буркнул что-то невнятное, вытащил телефон, стал звонить и отвечать на звонки. Соня услышала, как он говорил с какой-то Еленой Алексеевной, приглашал ее на ужин сегодня вечером. Голос его при этом звучал мягко, даже как будто смущенно. В конце разговора он пробормотал в трубку «соскучился ужасно», и потом несколько секунд на губах его подрагивала странная, слегка шальная улыбка.

«Что мне делать? — думала Соня. — Сказать ему правду? Но он не поверит. Рано или поздно мне придется ввести ему препарат. Я буду тянуть время. Самые поверхностные исследования займут минимум год. И Хоту ничего вводить не стану, пока не найду какую-нибудь закономерность. Что бы там ни оказалось особенного в его крови, в ДНК, в обмене веществ, каким бы он ни был мерзавцем, он все-таки больше похож на человека, чем на крысу. О применении препарата на людях пока не может быть и речи. Да, но я это уже сделала. Я спасла старика и об исследованиях в тот момент вовсе не думала. Я знала, что старик выживет и поправится от препарата. Просто знала, и все. Откуда взялась такая уверенность?»