Небо над бездной

Старик улыбнулся и зашамкал что-то. Фазиль подошел к нему, склонился к самому уху, поговорил по шамбальски, потом повернулся к Соне.

— У Лейлы все хорошо, рана заживает. Дассам сказал… сейчас, я попробую перевести, чтобы вы поняли, в общем, это такая древняя шамбальская поговорка. Кто облегчил физическую боль другому, тот сократил дни земной жизни Хзэ. Кто облегчил душевную боль другому, тот сократил годы земной жизни Хзэ. Кто победил собственный страх, победил Хзэ. Слушайте, мы поедем или нет?

— Кто такой Хзэ? — спросила Соня.

— Это долгая история, я вам лучше по дороге расскажу, если интересно.

Старик опять забормотал что-то, закивал головой.

— Он просит, чтобы я вам обязательно рассказал о Хзэ, — Фазиль подошел к старику, побеседовал с ним, потом повернулся к Соне: — Он говорит… Ну, в общем, именно вам нужно узнать про Хзэ.

— Спросите у него, почему именно мне?

Фазиль не успел перевести, а старик опять забормотал, произнес целый монолог, возбужденно, даже сердито. Фазиль слушал, поднимал брови, кивал, пожимал плечами, задал пару вопросов, потом стал переводить.

— Соня, он говорит, что не может вам помогать, ну, в смысле объяснять, подсказывать. Вы должны справиться сами. Если честно, я вообще не понял, что он имеет в виду, я его спросил, он сказал, мне понимать не нужно. Мое дело — рассказать вам про Хзэ, вы, мол, сами разберетесь.

— Спроси, а мне он может что-нибудь объяснить и подсказать? — попросил Дима.

На этот раз диалог оказался совсем коротким. Старик прошамкал всего несколько слов и зевнул во весь свой беззубый рот. Фазиль хмыкнул и посмотрел на Диму.

— Перевожу дословно, хотя опять ни бельмеса не понял. Тебе он вроде как уже все сказал. Ты должен верить своим ушам, своим глазам и своему сердцу. Да, еще он желает вам спокойной ночи и торопит, напоминает о буране.

— Ну, и где же буран? — спросила Соня, когда они вышли из корпуса. — Небо чистое, звезды. Господи, какие огромные, яркие.

— Вниз посмотрите, видите, как метет.

Над сугробами вдоль расчищенной дороги вздымались прозрачные сизые волны поземки. В лунном свете снежный покров дышал, часто, взволнованно, закручивались маленькие быстрые вихри, возникали причудливые подвижные фигуры, принимали форму то змеи, то птицы, то человека, они как будто поднимались из бездны, вставали на пути, оживали на несколько мгновений и опадали, рассыпались снежной пылью.

Соня стояла, задрав голову.

— Подземные лабиринты, страшные развалины, мрак. Адская бездна внизу. А сверху небо, такое глубокое, прекрасное, если долго смотреть, страх исчезает, оно как будто накрывает тебя своим крылом.

— Хватит бормотать, пора ехать, — сердито проворчал Фазиль.

До ангара пришлось бежать, согнувшись. Охранник спал, долго не отпирал ворота. Наконец зона осталась позади. Джип несся к городу, слегка подрагивал от порывов ветра.

— Фазиль, сколько лет Дассаму? — спросила Соня.

— Откуда я знаю? У нас многие старики сами не знают своего возраста. В степных становищах больниц нет, загсов тем более. Раньше ребенка, рожденного в степи, вообще не регистрировали, считалось, плохая примета. Потом задним числом кое-как оформляли документы.

— Он совсем не говорит по русски? — спросил Дима.

— Если бы говорил, наверное, мне бы не пришлось мучиться, переводить.

— Ты с ним давно знаком?

— Ну, как сказать? Я видел его на зоне. Сегодня первый раз он пришел в каптерку, мы с ним чай пили. Шамбалы в принципе все друг с другом знакомы, нас осталось на свете меньше пяти тысяч. И у нас принято, если старик о чем-то просил, надо исполнить. Вот, слушайте. Хзэ в нашей мифологии очень сильный демон, по иерархии он вроде министра иностранных дел. Ну, то есть земных дел. И чтобы выполнять свою работу, ему надо иногда воплощаться.

— Что значит воплощаться? — спросила Соня.

— То и значит, становиться человеком, из плоти и крови, жить среди людей, устраивать всякие пакости.

— Он выглядит как обычный человек?

— Конечно, ему по должности положено выглядеть совсем обычно, не вызывать подозрений.

— Но все-таки есть какие-то признаки, по которым его можно распознать?

Фазиль тихо засмеялся.

— Соня, вы образованная женщина, биолог, а спрашиваете меня так, будто поверили, что Хзэ в самом деле существует. Это мифология. Дассам попросил, чтобы я рассказал вам сказку, я рассказываю. Выполняю стариковский каприз. Понятно, для вас это ерунда полная.

— Фазиль, а ты сам веришь, что Хзэ существует? — спросил Дима.

— Я другое дело, я вырос на этих сказках, у нас в степи все пропитано ими. Так вот, Хзэ имеет три признака. Он живет очень долго, лет пятьсот и даже больше. У него нет пупка. В центре живота, где у всех людей пупок, у него гладкое место. Еще он не отбрасывает тени.

— Почему? — спросила Соня.

— Потому что он сам тень. Мрак.

— Мрак из плоти и крови?

— Вот, вы опять! Соня, это мифология, тут не бывает научных объяснений, тут образы, метафоры. Мрак — это не просто темнота, это зло. Когда в человеке совсем не остается света, то есть ничего доброго, он перестает отбрасывать тень. Но для человека это в принципе невозможно. Он не может вместить столько зла, помирает сразу. Поэтому людей без тени нет, как и животных, и растений. На земле без тени живет только Хзэ. Сонорх использует его, потом уничтожает, присылает следующего.


— Сонорх, хозяин времени, который питается страданием? — спросил Дима.

— Да. Надо же, запомнил, — усмехнулся Фазиль. — Хзэ тоже питается страданием. Сонорх — самый главный демон. Там вообще, во мраке, ртов много, и все ненасытные.

— Жрецы сонорхи, которые оставили эти развалины, они отбрасывали тени? — спросил Дима.

— Конечно. Они хоть и служили злу, но все-таки были людьми. С пупками, с тенью.

— Фазиль, а есть добрая сила, которая противостоит злу? — спросила Соня.

— Соня, ну вы даете! Такие вопросы странные. Если бы не было доброй силы, вообще ничего бы не было. Зло даже травинку не способно сотворить, не то что человека.

— А как же тогда Хзэ, воплощенный, из плоти и крови?

— У Хзэ другой состав крови, плоть другая. Он не живой, он дурная копия жизни, глумление над жизнью, или болезнь. Елки, как бы вам лучше объяснить? По шамбальски рак — хзэ. Вот, он вроде раковой опухоли.

— Вроде раковой опухоли, — тихо повторила Соня.

Дима сидел с ней рядом и вдруг почувствовал, как она сильно напряглась. Он взял ее за руку, пальцы были ледяные. Даже Фазиль заметил, что голос у нее изменился, удивленно взглянул через зеркало заднего вида.

— Соня, вы что, испугались?

— Нет. Не знаю. Просто устала.





Мюнхен, 1922


Храп князя, вначале вполне безобидный, постепенно нарастал, приобретал разные звуковые оттенки, походил то на рев автомобильного мотора, то на рык гигантского хищника. Иногда возникали короткие передышки, князь ворочался, бормотал, тихо поскуливал. Федор надеялся уснуть, но князь как-будто нарочно ждал, когда его сосед задремлет, чтобы с новой силой наполнить тесное пространство купе ревом и рыком.

Федор выходил курить в коридор, возвращался, ложился, опять вставал и выходил.

«Какой тяжелый, оглушительный человек, — жаловался он своему отражению в темном стекле, — ни минуты покоя нет, даже когда спит. Я совсем одурел от этого соседства».

Мысли путались, глаза слипались, он пробовал сосредоточиться на уютном, спокойном стуке колес, читал про себя стихи. Вспоминалось одно и то же: «Мне не спится, нет огня; всюду мрак и сон докучный…»

Смутная, тягостная нервозность никак не отпускала. Ему стало казаться, что он барахтается в густой серой хляби, тонет в гнусном болоте, еще немного, и погрузится с головой.

«Жизни мышья беготня… Что тревожишь ты меня?»

Пушкинские строки чудесным образом удерживали его на плаву, как спасательный круг, не давали захлебнуться и исчезнуть.

«От меня чего ты хочешь? Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу…»

— Смысла, я ищу смысла, — бормотал Федор, прижимаясь лбом к холодному темному стеклу, — возможно, его нет вовсе или он прячется за пределами человеческого понимания.

Федор вдруг испугался, что после всех бурных событий позабыл самое главное, текст письма Михаила Владимировича. От усталости началась настоящая паника.

«Забыл, все забыл. А вдруг не удастся поговорить с доктором наедине? Князь не даст, не будет подходящего случая?»

В очередной раз он зашел в купе, достал из чемодана блокнот и чернильный карандаш. Сидя на неудобном откидном стульчике в пустом полутемном вагонном коридоре, приспособил блокнот на колене, стал писать, мусолил карандаш, старался ничего не упустить.

«Дорогой Эрни!

Раньше мне казалось, а теперь я абсолютно уверен, что события в России происходят по некоему заранее продуманному плану. Кто автор? В чем его цель? Нерон подпалил Рим, наслаждался зрелищем чудовищного пожара и гибели в огне тысяч римлян, просто так, для собственного удовольствия. Нерон был сумасшедший. Это все объясняет. Это ничего не объясняет.

Чем ближе я узнаю нынешних правителей, тем глубже мое убеждение, что они действуют не по своей воле. Поджигателям зрелище пожара и пепелища не приносит удовольствия, как Нерону. Они в растерянности, мечутся, пытаются залить пламя, которое сами разожгли. Эрни, ты можешь вернуться к нашему давнему, еще студенческому спору, сказать, что я слишком идеализирую человека, не учитываю то темное, звериное, иррациональное, что таится почти в каждом и особенно сильно проявляется, когда человек становится частью толпы. Но согласись, темные инстинкты толпы всегда следствие, а не причина. Кто-то должен разбудить их, играть на них, как на клавишах.

Было бы правомерно говорить об инстинктах, стихии, социальных противоречиях, немощи царского правительства, усталости от войны и прочих составляющих, если бы все закончилось февралем-мартом семнадцатого. Но последовал октябрь. К этому перевороту толпа со всеми ее темными инстинктами никак не причастна. Толпа попросту не знала, что происходит, кто такие большевики, каким образом и зачем они взяли власть. Но я решусь поделиться с тобой еще более парадоксальным наблюдением. Они, большевики, сами не знали этого. Не знают до сих пор. Теория Маркса, на которую они ссылаются, вовсе никакая не теория, не рецепт, а только критика мирового порядка и смутные пророчества о призраке, который бродит по Европе.

Вот как раз о призраке я и хотел поговорить с тобой, Эрни. Помнишь, ты в шутку назвал так своего пациента Эммануила Зигфрида фон Хота? Мы гуляли с ним по Вене. В Хофбурге он встретил двух своих знакомых. Эти молодые люди выглядели весьма жалко. Один, постарше, кавказец, рябой, тщедушный. Шея обмотана красным шарфом домашней вязки. Второй, совсем юный, австриец, в длинном черном пальто, с бледным изможденным лицом и голубыми выпученными глазами.

Господин Хот сказал о них: наши мальчики, поэт и художник. Позже ты объяснил мне, что, путешествуя по миру, Хот ищет юношей, наделенных медиумическими способностями. Будто бы он изучает психологический аспект жречества, от Древнего Египта и Вавилона до наших дней. Никакой практической цели у него нет. Только бескорыстное любопытство исследователя.

Это почти все, что я запомнил. Прошло девять лет. Конечно, твоего пациента господина Хота забыть трудно, тем более он тогда с точностью до месяца предсказал начало войны. Но образы молодых людей могли бы стереться совсем, если бы не одно обстоятельство.

Кавказец, которого Хот назвал поэтом, сегодня один из главных большевистских вождей. Иосиф Сталин. Я вижу его часто, около года назад мне довелось удалить ему аппендикс.

В начале этого сумбурного послания я высказал предположение, что нынешние правители России действуют не по своей воле. Так вот, Сталин исключение. Он единственный из них, кто не кажется мне марионеткой. Он ведает, что творит, и планомерно, умно, расчетливо движется к некоей своей, ему одному известной цели.