Небо над бездной

— Бокий? Юный мистик, мечтавший найти в Монгольских степях трон Чингисхана? Кто он теперь, этот юноша? Видный чекист?

— Он возглавляет спецотдел. Шифры, техническое оборудование. Он порядочный человек. Возможно, из всех них он единственный, кто искренне привязан к Ленину и никогда его не предаст.

— Порядочный человек, — доктор усмехнулся в усы. — Откуда эта странная идея использовать Гурджиева как посредника?

— Видимо, других вариантов у Бокия не было. Он пытался обеспечить полную секретность.

Доктор долго смеялся, даже слезы потекли. Он погасил папиросу, достал платок, промокнул глаза, усы, высморкался и пробормотал:

— На самом деле ничего смешного. Извините. Для вас, русских, все это весьма печально. Да и для нас, немцев, тоже. Что, господин Ульянов действительно так плох?

Федор принялся подробно рассказывать о болезни Ленина, но Крафт остановил его:

— Симптоматика мне известна. Меня интересует ваша оценка его дееспособности, сохранности интеллекта. Деменции нет у него?

— Нет. Он в здравом уме.

— В здравом уме, — медленно повторил Крафт. — Тогда почему он до сих пор не догадался?

— О чем?

— Федор, вы латынь хорошо помните?

— Ну, в общем, неплохо.

— Как бы вы перевели слово «ленио»?

Федор застыл с горящей спичкой в руке. Огонек обжег пальцы. Он дунул, выронил обгоревшую спичку, поднес пальцы к губам и прошептал:

— Ленио… кажется, сводник, совратитель.

— Совершенно верно. — Доктор взглянул на часы и поднялся. — Пожалуй, нам пора. Пойдемте.

Федору даже не пришло в голову спросить куда. Он шел рядом с доктором по мокрой пустой аллее. Дождь кончился, небо расчистилось, утих ветер, опустились холодные спокойные сумерки. Несколько минут шли молча, наконец доктор сказал:

— До того как господин Ульянов стал Лениным, у него было множество кличек. Их он придумывал сам. Ильин, Тулин. Когда я с ним познакомился, кстати, это произошло именно тут, в Мюнхене, в девятьсот первом, он жил под странным именем Иордан К. Иорданов. Лысеющий молодой человек разъезжал по Швабингу на велосипеде, с ума сходил от Вагнера и Бетховена, брал дешевые уроки немецкого, страдал головными болями и желудочными неврозами. Я в то время сочувствовал социал-демократам. Эмигрантов, гонимых за идею, лечил бесплатно. Я предупреждал Ульянова еще тогда, что он слабоват для этих экспериментов.

— Политических? — осторожно уточнил Федор.

— Скорее, медицинских. Господин Ульянов был одержим жаждой власти и привлек к себе внимание определенных сил, у которых острый нюх на одержимость подобного рода. Мечтателю объяснили, что для исполнения мечты нужны сверхчеловеческие способности, и предложили пройти ряд сложных, довольно мучительных процедур, направленных на пробуждение спящих зон мозга. Он согласился. Прошел инициацию, принял имя Ленин, не задумываясь над смыслом. Между тем данное ему имя являлось предупреждением. Сводник — фигура переходная, временная, но никак не главная.

— Инициацию? — ошеломленно переспросил Федор. Доктор поправил шляпу, плотнее замотал шею шарфом.

— Ну, давайте назовем это специальной обработкой, глобальным изменением личности. Используются сложные методики, известные еще с глубокой древности. Галлюциногены, гипноз, разного рода ритуальные упражнения, направленные на жесткую стимуляцию определенных зон мозга и всей нервной системы. Мне приходилось сталкиваться с печальными последствиями такой обработки. Мозг не выдерживает.

— Но кто, кто они? Кого вы разумеете под «определенными силами»?

— Скажем так, гости из огромной и мощной державы, которой нет на карте. Многочисленным ее обитателям жизненно необходимо постоянно повышать уровень зла и страдания здесь, на земле. Наше зло и страдание — их пища. Держава эта не скрывает своих целей, действует совершенно открыто. Ко второй половине девятнадцатого века нашим гостям удалось настолько огрубить и упростить сознание миллионов людей, что секретности, конспирации теперь вовсе не нужно. Мы заколдованы материализмом. Нынешний материализм — это колоссальный, глубоко продуманный и тщательно организованный магический акт.

— Вы сказали — гости. Наверное, непрошеные?

— Нет. Они не могут явиться без приглашения, но это не проблема. Всегда есть, кому позвать их.

Парк давно остался позади. Федор и доктор шли по людным вечерним улицам. Стемнело, зажглись фонари. Двери кондитерских и пивных то и дело открывались, впуская вечерних посетителей. Внезапно доктор остановился, принялся шарить по карманам.

— Беда. Я забыл очки. Федор, прочитайте, пожалуйста, что написано на вывеске, у перекрестка. Вон той, самой ободранной и тусклой.

— «Киндкеллер». Лучшее пиво в Баварии.

— А, значит, мы уже пришли. Все вопросы потом. Смотрите, слушайте, запоминайте.

В просторном зале пивной «Киндкеллер» происходило нечто вроде собрания или митинга. Зал был битком набит шумной подвыпившей публикой. Лавочники, рабочие, молодые подмастерья, мелкие чиновники и множество людей в баварских национальных костюмах. Деревянные широкие лавки у огромных столов все были заняты, сесть и даже встать оказалось совершенно некуда. От табачного дыма и кислого пивного перегара щипало глаза.

— Не отставайте, держитесь за меня, — сказал доктор и стал протискиваться сквозь толпу.

В глубине зала возвышался деревянный помост. Справа от него стоял небольшой стол, за ним сидело несколько молодых людей с блокнотами, рядом крутились фотографы.

Доктор продвигался влево, иногда кому-то кивал, отвечал на приветствия.

— Добрый вечер, господин Розенберг! Мое почтение, господин Эккарт! Здравствуйте, Карл! Рад вас видеть!

Люди, с которыми он здоровался, резко выделялись из простонародной шумной толпы. Розенберг — холеный молодой блондин, бледный, с умными серыми глазами и аскетически сжатым тонким ртом. Эккарт — лысый жирноватый старик, совершенная развалина, но с явными следами интеллекта на испитом отечном лице.


Тот, кого доктор назвал Карлом, человек лет пятидесяти, высоколобый, с большим горбатым носом, выглядел как классический университетский профессор. Именно к нему и направился доктор вместе с Федором.

Слева от помоста, у прохода во внутренний коридор, стояло несколько стульев. Эрни представил Федора как своего студента из Берлина, русского происхождения. Фамилия Карла была Хаусхофер. Он действительно оказался профессором, преподавал геополитику в Мюнхенском университете. Рядом с ним сидел сумрачный молодой брюнет с квадратным лицом и необыкновенно широкими черными бровями. Он был студентом Хаусхофера, звали его Рудольф Гесс.

Кельнер принес еще стул и табуретку.

— Адольф уже здесь, вы как раз вовремя, Эрни, — сказал Хаусхофер.

Едва успели сесть и обменяться несколькими словами, пивная взорвалась аплодисментами. Федор заметил, что одно место рядом с Хаусхофером осталось свободным. На стуле лежала черная фетровая шляпа.

Аплодисменты нарастали. На помост поднялся невысокий узкоплечий мужчина в темном костюме. Лицо его было изможденным, озабоченным, прядь прямых тускло каштановых волос косо падала на лоб. Над губой темнел аккуратный квадратик усов. Федор подумал, что это работник пивной, явился подготовить помост для выступления какого-то важного оратора. Но мужчина остановился у края, посередине, выпрямился, слегка прогнулся назад, сложил руки у причинного места и принялся молча оглядывать зал бледно-голубыми навыкате глазами.

— Адольф, — страстно выдохнул Гесс.

— Адольф Гитлер, — прошептал Эрни Федору на ухо. — Когда будет говорить, обернитесь украдкой, понаблюдайте за лицами в аудитории.

Гитлер просто стоял и смотрел. Аплодисменты медленно угасали, уже никто не кричал, стих звон пивных кружек, перестали двигаться по залу кельнеры. Еще звучали какие-то поскрипывания, покашливания, шепоток.

Федор на секунду отвлекся, из глубины коридора послышался звук спускаемой воды, на цыпочках, спешно застегивая пуговицу брюк, явился князь, занял свободный стул, шляпу положил на колени.

Гитлер дождался абсолютной тишины и заговорил, сначала спокойно, даже как будто виновато стал описывать печальное положение Германии с ноября восемнадцатого года. Крах монархии, унизительный Версальский мир, безработица, крушение надежд. Он покритиковал кайзера за слабоволие, обвинил поборников Веймарской республики в том, что они потакают требованиям победителей, которые оторвали у Германии все, кроме могил погибших на войне.

В сущности, он ничего нового не рассказывал людям, набившимся в пивной зал. Но они слушали как завороженные. Он шире расставил ноги, принялся жестикулировать, голос его набирал силу. Он заговорил о патриотизме и национальной гордости, обругал спекулянтов, наживающихся на дефиците, поведал, как они истратили огромную сумму в иностранной валюте на импорт апельсинов из Италии для богатых, в то время как половина населения Германии на грани голода.

От спекулянтов и черного рынка он перешел к евреям-торговцам, которые наживаются на народном горе. От евреев переключился на коммунистов и социалистов, которые стремятся разрушить немецкие традиции. Пообещал аудитории, что немецкий народ скоро избавится от всей этой нечисти. Начал фразу тихо, а последние слова истерически проорал.

Тембр голоса, интонации, скачки от полушепота к воплю, резкая жестикуляция — все это казалось тщательно продуманным, отрепетированным.

Зал замирал в благоговейном молчании, взрывался аплодисментами, захлебывался восторгом, опять замирал.

Гитлер воспользовался очередным несмолкающим шквалом аплодисментов, достал платок, промокнул вспотевший лоб, наклонился, взял протянутую ему снизу чьей-то услужливой рукой кружку пива, сделал несколько глотков. Это чрезвычайно умилило аудиторию, вызвало новую бурю оваций.

Отдых закончился, Гитлер властным жестом потребовал тишины. Федор оглянулся. Таких зачарованных, застывших лиц он не видел в России даже на самой высокой митинговой волне. Так не слушали никого. Ни Троцкого, ни Свердлова, ни тем более Ленина. Разве что Керенского, когда он только начинал свою короткую политическую карьеру.

Между тем Гитлер опять занялся евреями. Заявил о международном заговоре, цель которого — разрушить европейскую цивилизацию с помощью капитализма и большевизма, рассказал о «Протоколах сионских мудрецов» как о подлинном секретном документе.

Речь теперь походила на лай крупного энергичного пса, фразы стали короткими, рублеными, и каждую он сопровождал резким жестом правой руки, словно бил, добивал, уничтожал невидимого врага.

— Мы возродим великий дух немецкого народа! Германия должна быть свободна!

Зал изнывал в экстазе, кружки ритмично стучали о столы. В течение всего долгого выступления никто даже закурить не решился, и воздух в пивной стал прозрачным.

— Германия, проснись! — этот последний возглас прозвучал, как удар хлыста.

Зал взвыл, завизжал. Особенно страшно было смотреть на женщин, многие рыдали и тянули руки к деревянному помосту.

«Это не мюнхенская пивная, не Германия, не двадцатый век. Это нечто древнее, первобытное, — думал Федор, — жрецы, магия, человеческие жертвоприношения».

— Карл, но мне действительно пора, рано утром я возвращаюсь в Берлин, надо хоть немного поспать, — донесся до него голос Эрни.

Гитлер вытирал мокрое бледное лицо, к нему на помост поднимались какие-то люди, и скоро он исчез за их спинами. Князь шептался с развалиной Эккартом и вел себя так, словно ни с Крафтом, ни с Федором не знаком.

Наконец выбрались на улицу, несколько кварталов прошли молча. Федор чувствовал себя совершенно разбитым. Говорить не хотелось. Улицы Мюнхена, опустевшие, спокойные, были сказочно красивы в фонарном свете.

Наконец доктор нарушил долгое молчание и тихо произнес:

— Тот самый лупоглазый австриец, о котором спрашивал Микки. Он так и не поступил в Венскую академию художеств.





Глава двадцать четвертая





Вуду-Шамбальск, 2007


В аэропорту Федор Федорович, опираясь на руку Зубова, уверенно затопал к выходу. Он отлично выспался, глаза блестели, спина выпрямилась, походка стала легче, тверже.

— Единственная во всем городе гостиница, где хозяин шамбал, — гордо сообщил он Зубову. — С трудом нашел такую, тут все давно уж вудутское.