Неизвестным для меня способом

* * *


– Прости, Марысенька, – сказала Анна Валентиновна, впуская кошку в квартиру. – Мы засиделись, конечно. Но ничего не поделаешь, это мой старый друг. Кто ж тебе виноват, что ты нас без формы видеть не можешь – что его, что меня.

Кошка адресовала хозяйке укоризненный взгляд и затопала прямо к холодильнику. Намек был ясен: провинилась – плати. Впрочем, дополнительный ужин она действительно заслужила, – думала Анна Валентиновна. – Почти три часа на балконе сидела. Трудно быть моей кошкой. Но все-таки лучше, чем как раньше – ничьей.

Покормив кошку, подошла к зеркалу. Смотреть на свое отражение сейчас было смешно, как всегда после очередного обретения формы. Никогда, наверное, не привыкну, – думала Анна Валентиновна. И с удовольствием мысленно повторяла нелепое слово, у которого нет даже примерных аналогов в родном шуккумарейском, потому что не существует самого понятия: – Ни-ког-да!



Мастер Ташшаай был бы не против вернуться к своему Императору целиком, чтобы снова обняться и еще поболтать, тем более, он еще и половины свежих дворцовых сплетен не пересказал, но ради спокойствия Императорской кошки вернулся всего на минуту, да и то в виде голоса. Сказал: «Действительно самый обычный мальчишка. Что делать будешь?»

– Что-нибудь, – легкомысленно ответила Анна Валентиновна. И добавила, чтобы не обижать старого друга: – Я пока не придумала. Потом обязательно расскажу.





* * *


Сам не знал, как его угораздило поселиться в этой квартире. Ну то есть как – знал, конечно: из-за цены. Целая квартира со всеми удобствами, в получасе ходьбы от работы стоила ненамного больше, чем если снимать с соседями. Собственно, ему сдали только одну комнату, две другие были заперты, в них хранились хозяйские вещи. Зато в квартире больше никто не жил. Теоретически это было прекрасно: платишь почти как за комнату, а жить никто не мешает, не шумит и не следит, чем занимаешься, и кого в гости привел. Очень хорошо, но и одновременно немножко плохо: поселившись в этой квартире, он понял, что не привык жить один. Дома делил спальню с братом; когда начал работать, снял комнату в квартире с соседями, прожил там три года и вот наконец поселился отдельно. И обнаружил, что ему жутковато жить в совершенно пустой квартире, где нет других людей. Не то чтобы его пугало что-то конкретное – скажем, скрип половиц в запертых комнатах или шорохи в коридоре. Ничего подобного не было, а если и было, он не замечал. Просто оказалось, что отсутствие людей ощущается так же явно, как их присутствие, а тишина бывает громче, чем любой шум.

Съезжать, конечно, не собирался. Совсем надо быть психом, чтобы от такого жилья отказаться из-за того, что, видите ли, здесь слишком громкая тишина. Говорил себе: ничего, скоро привыкну. И действительно понемногу привыкал. Но сегодня вечером чувствовал себя таким же беспомощным и испуганным, как сразу после переезда. Честно говоря, еще хуже, даже ладони вспотели от беспричинного страха, и почему-то кружилась голова. Но не бродить же до утра по улице. Тем более, что завтра и правда рано, не рано, но часам к девяти хорошо бы встать.

Прибегнул к испытанному методу, который выручал его в первые дни: лег спать в одежде. Не в костюме жреца, который надел на праздник, а в свитере и джинсах, только носки сменил на теплые шерстяные домашние; ну, это точно можно, носки – ерунда.

Это почему-то всегда помогало: пока ты лежишь одетый на неразобранном диване, сон как бы не настоящий, словно бы понарошку на минуточку прилег. И ночь понарошку, и все остальное – мечущиеся под потолком тени, и звенящая тишина, и даже тихий вой за стеной; впрочем, с воем как раз все понятно, у соседей сверху собака, наверное они загуляли, и пес тоскует один; а что кажется, будто воют в соседней комнате, так ничего удивительного, еще и не такие акустические эффекты бывают в старых домах.

В общем, как-то задремал. Но почти сразу проснулся. Даже не так, подскочил, дико озираясь по сторонам, и в общем было чего озираться: комната заполнилась густым молочно-белым туманом. Ну или облаком. Но почему-то не влажным, как облакам с туманом положено; по крайней мере, он сам оставался сухим.

Спросонок ничего толком не понял, но подумал с обреченной уверенностью: ну все, сейчас этот туман меня съест. Собственно, он уже ест. Доедает! Еще немного, и ничего не останется от меня. От ужаса даже вздохнуть не мог, но – вот уж точно никогда не знаешь, чего от себя ожидать! – вдруг решил, что погибать надо с достоинством. И стараясь, чтобы голос звучал спокойно, без визгливых истерических ноток, спросил:

– Чего тебе надо, туман?





* * *


Вот трусишка! – умилялась Анна Валентиновна, окутывая своего недавнего обидчика. Она никогда не презирала людей за способность испытывать страх. Еще бы они всего не боялись! – сочувственно вздыхала она. – Родись я человеком, небось сама стала бы жуткой трусихой после первой же разбитой коленки, обнаружив, как легко это тело ломается и как сильно при этом болит. Так что люди как раз очень неплохо держатся. В смысле как-то со своим страхом справляются. А иногда даже умудряются действовать наперекор ему. Вот и мальчишка, который бог знает что напридумывал своей бестолковой человеческой головой и уже попрощался с жизнью, вместо того, чтобы вопить от ужаса или попытаться сбежать, спросил, неумело притворяясь спокойным: «Чего тебе надо, туман?» Туману, то есть Анне Валентиновне это так понравилось, что она окончательно расхотела его воспитывать. В смысле продолжать пугать.

– Ты был совершенно прав, – сказала она таким специальным успокоительным голосом, каким обычно разговаривала только с кошкой и городскими сумасшедшими, которых как магнитом тянуло в ее магазин. – Тетка из меня действительно получилась довольно скучная. Но так и было задумано, поэтому не беда. Я сперва рассердилась и наверняка испортила тебе вечер: у людей, на которых я сержусь, все идет наперекосяк. Я была неправа, что сердилась. И теперь хочу загладить вину, сделать тебе подарок. Чего бы тебе хотелось больше всего на свете? Выбирай.



Это, конечно, выглядело внезапным проявлением немыслимой щедрости, но таковым не являлось. Анна Валентиновна заранее с собой договорилась: если мальчишка пожелает чего-нибудь обыкновенного, житейски полезного, чего всегда хотят люди – денег, успеха, легкой любви – придется оставить его в покое, пусть дрыхнет дальше, а назавтра забудет их встречу как страшный сон, каковым она, строго говоря, и является. Жалко, но ничего не поделаешь. У Анны Валентиновны, Девятнадцатого Изгнанного Безымянного Императора Благословенного Союза Шуккумарейской, Нивской, Лар-Имухханской, Туэрской, Шаш-Ашашуйской и Сахэренийской Туманностей, а также сорока девяти Великих Живых Окраинных Потоков, не было полномочий перераспределять житейские блага среди граждан посторонней реальности. А если бы даже и были, она бы просто поленилась возиться, устраивая чью бы то ни было жизнь. Не таких развлечений жаждала ее беспокойная душа.

Но если он пожелает чего-нибудь по-настоящему интересного, – без особой надежды думала Анна Валентиновна, – как-нибудь постараюсь это для него устроить. С человеком, который больше всего на свете хочет чего-нибудь по-настоящему интересного, стоит дружить.





* * *


Сам не знал, как его тогда угораздило ответить: «Весь мир».





О голодных духах





Я хочу рассказать про Дрангра; первое «р» в этом слове звучит робко, вкрадчиво, зато второе грохочет как гром. «Дрангра» – не персональное имя, скорее название бесконечно огромной стаи, все члены которой суть одно вечно голодное существо. Впрочем, неважно – имя, название; Дрангра и Дрангра, лишь бы не отозвалось и не пришло.

Дрангра приходит к человеку вместо любви, оно состоит из широко распахнутой пасти и нежности; из-за нежности, собственно, ей обычно все верят, обмануться и правда легко, особенно поначалу, пока Дрангра ведет себя осторожно, и свой единственный вечный вопрос: «Чем меня будут кормить?» – произносит так тихо и неразборчиво, что кажется, будто тайный голос внутри нас шепчет: «Люблю, люблю».

Дрангра следует ловить в одиночестве, в одежде с зашитыми прочной ниткой карманами, с закрытым ртом, зажмуренными глазами, туго забинтованными руками, чтобы ничего нельзя было ухватить. Голову Дрангра сносят деревянным мечом, подожженным, но не горящим, а тлеющим, рубят столько раз, сколько понадобится, обычно – долгие годы, изо дня в день.

…Я хочу рассказать про Шьюхх; на самом деле в конце надо писать не две, а тысячу тысяч «х», этот звук тянется почти бесконечно, делается все тише и тише, пока не становится неразличимым, но еще некоторое время после этого тянется, навевая уныние – такой уж у них язык.

Шьюхх приходит к человеку вместо здравого смысла, точнее, люди сами приходят к Шьюхх. Шьюхх подманивает жертву ясным сиянием связки фальшивых ключей от восхитительных тайн, а подманив, оглушает ударом простых объяснений, отнимает подлинный смысл, сует его в свою вонючую пасть, уныло хохочет, а все, что осталось от вопрошавшего, прогоняет вон.

Чтобы поймать Шьюхх, не следует к нему приближаться, надо уходить от его обещаний и простых объяснений далеко, все дальше и дальше, вызывающе покачивая бедрами и призывно оглядываясь – вот он, я, твой самый сладкий кусок. Рано или поздно Шьюхх не выдержит, само побежит за вами, размахивая ключами, громко выкрикивая свои глупые лживые тайны, которые даром никому не нужны. Голову Шьюхх рубят острым алмазным мечом, одним коротким сильным ударом, раз и навсегда, а потом всю оставшуюся жизнь рубят головы его призракам, которые жалобно завывают во тьме, гремя логическими цепями, они слабы и почти смешны, но им несть числа.



Я хочу рассказать про Джампу или даже Джиампу, хотя первый гласный там все же не «и», а кривая ухмылка; если говорить без ухмылки в середине первого слога, выйдет не настоящее имя, а просто слово без особого смысла, таких придуманных слов – вагон и маленькая тележка, не стоит умножать их число.

Джампу-Джиампу приходит к человеку вместо радости, гасит ее огонь, разжигает свои холодные фонари, при свете которых все лица начинают казаться уродливыми, а движения неуклюжими, всюду разбрасывает банановую кожуру. «Кто-нибудь поскользнется, вот и будет нам радость, а другой радости в мире нет», – вкрадчиво объясняет Джампу и ухмыляется, и жертва понимающе ухмыляется Джампу в ответ.

Джампу не надо ловить, оно никуда не бежит, Джампу всегда вьют гнезда внутри своей жертвы, им там тепло и уютно, такое поди прогони. Чтобы покончить с Джампу, придется всегда носить с собой связку коротких очень острых мечей и всякий раз, когда кто-то падает, поскользнувшись, а на нашем лице появляется самодовольная кривая ухмылка, вонзать себе прямо в сердце. Это невыносимо, но стоит усилий: Джампу очень не любят сердечную боль.



Я хочу рассказать про Чшоу; впрочем, «Чшоу» – это более чем условно, на самом деле, имя звучит как тихое шиканье, сопровождаемое ударом ладоней по обеим щекам – своим, других колотить не надо. В общем, шипение плюс хлопок.

Чшоу приходит к человеку вместо желания, сильного, страстного, пробуждающего волю, дающего силу. Чоу обнимает жертву, гнет к земле страшной тяжестью тощего, вечно голодного тела, шепчет робко: «Молчи, а то вообще ничего не получишь», – а потом деловито советует: «Бери что дают».

Убить Чшоу можно мечом, предварительно раскаленным в беспощадном огне, но сперва вам придется вырваться из его крепких объятий, для верности отойти подальше, хотя бы на пару шагов. В этой битве самое трудное не нанести удар, а увидеть, где заканчивается Чшоу и начинаетесь вы сами, слишком велик риск убить не того.



Я хочу рассказать про Ийра, это очень звонкое имя, его надо громко выкрикивать, тогда получится правильно, сказанное тихо, спокойным голосом «Ийра» – просто сочетание звуков, не имеющее никакого смысла ни в одном из известных мне языков.

Ийра приходит к человеку вместо храбрости. Ийра умеет убедительно притворяться храбростью, хотя само вечно умирает от страха, поэтому очень громко и грозно кричит, топочет, машет кулаками, громит и крушит. Ийра всегда выбирает то, что можно крушить безнаказанно, ловко находит противников послабей.

Ловить Ийра лучше в тот момент, когда оно приходит в движение, мечется, ослепленное безнаказанностью, гневно ревет, торжествующе верещит. Голову Ийра рубят холодным острым мечом из твердого черного камня и белого льда.



Я хочу рассказать про Гаайш; звук «а» в этом слове тянется долго-долго и больше всего похож на мечтательный вздох.

Гаайш приходит к человеку вместо чуда, безошибочно находит жертву по запаху лютой вдохновенной тоски. Гаайш выдает себя за нечто чудесное, удивительное, предназначенное исключительно для избранника, только для него одного. Но ничего чудесного в Гаайш нет, оно – просто морок, лживый, ласковый и такой голодный, что не оставит от доверчивой жертвы даже костей. То есть кости как раз потом выплюнет, но какой от них прок без всего остального? То-то и оно.

Голову Гаайш рубят без сомнений и жалости, зеркальным мечом, в момент удара отражаясь в нем целиком.



Я хочу рассказать про себя. Я – меч, у меня нет имени, я никогда не испытываю голода, я не притворяюсь ничем иным, я не прихожу к человеку, за мной надо идти самому. Мне все равно, чем закончатся ваши битвы, но не потому, что мне нет до вас дела, просто я знаю, что взять меня в руки – и есть победить.





Где-то еще




– Ты очень красивый, – сказал старик, впуская его в дом.

Хренассе заявление.

Как-то иначе представлял себе знакомство с квартирным хозяином: «Добрый день, ваша комната там-то, полотенца на кровати, просьба не занимать ванную с семи до половины восьмого утра». Ну или с полудня до часу. Или, ладно, ни слова о ванной, пусть научит меня пользоваться кофейной машиной, покажет, где оставлять обувь, уточнит день и время отъезда, все что угодно. Но «ты красивый» – вот так, с порога… Куда я вообще попал?

А вот не надо было на жилье экономить и комнату не пойми у кого снимать, – ехидно заметил внутренний умник, никогда не участвующий в принятии решений, зато не упускающий случая раскритиковать их задним числом.

– Если разрешишь мне тебя рисовать, сделаю скидку до двадцати в сутки, – неожиданно добавил старик. – Рисовать буду недолго. Скажем, полчаса в день. Например, пока ты завтракаешь. Подумай.

А. Вот оно что. Художник. Ладно. Будем считать, повезло.

Кивнул:

– Пока завтракаю – запросто. Вообще не вопрос.