Некоторые вопросы теории катастроф

В полукруглых окнах скопилась темнота, краски в комнате как будто потускнели – и золоченые стулья, и обои с узором из французских королевских лилий, даже люстра-герцогиня слегка поуспокоилась. Как будто ушел наконец богатый и влиятельный гость и домашние могут расслабиться: откинуться на диване, брать еду руками, сбросить неудобные туфли. Парень за фортепьяно играл «Почему женщины так не похожи на нас?»[250] – одну из папиных любимых.

– Есть люди хрупкие, как… как бабочки. Нужно их беречь, чтобы не растоптать ненароком.

Ханна вновь смотрела прямо на меня. В ее глазах плясали крошечные блики. Я постаралась улыбнуться в ответ, хотя было трудно. Я вдруг увидела, что Ханна совсем пьяная. Веки у нее полузакрылись, будто неисправные шторы на окнах, а слова, как непослушные овцы, толкались, бодались и никак не хотели сбиваться в стадо.

– Когда растешь в загородном особняке… в богатом доме, ни в чем не знаешь отказа… то начинаешь думать, что ты лучше других. Раз тебя приняли в престижный клуб, значит можно всем встречным раздавать оплеухи и постоянно хапать и хапать все больше вещей. – Теперь Ханна смотрела на Джейд, а слово «вещей» произнесла так, будто откусила половину шоколадки. – Чтобы перебороть такое воспитание, нужны годы. Я всю жизнь над этим работаю и все равно до сих пор использую людей в своих целях. Свинство… Покажи мне, что человек ненавидит, и я скажу, кто он. Кто это сказал, не помню…

Ханна умолкла. Взгляд ее блуждал по столу, то и дело натыкаясь на вазу с розами. А мы лихорадочно переглядывались затаив дыхание. Так бывает, если в ресторан забредет бухой бродяга и, оскалив кривые зубы, начнет орать что-то про благо для всех трудящихся. Ханну, всегда такую сдержанную, как будто прорвало, и она разливалась на весь зал. Я никогда раньше не видела ее в таком состоянии, и, подозреваю, остальные тоже. Они смотрели на нее с болезненным любопытством, как смотрят научно-популярную передачу о спаривании крокодилов.

Ханна прикусила губу, а между бровями у нее залегла гневная складка. Я страшно испугалась, вдруг она сейчас объявит, что уезжает жить в кибуце или отправится во Вьетнам, станет там хипповать и курить гашиш (а нам придется ее называть «Ханна из Ханоя»). Или еще страшнее – чего доброго, расплачется. Ее глаза уже превратились в мокрые темные озера, где живут неведомые фосфоресцирующие твари. Трудно представить что-нибудь более ужасное, чем когда взрослые плачут: не обронят случайную слезинку во время телерекламы, не всплакнут солидно на похоронах, а по-настоящему горько плачут, сидя на полу в ванной или забившись в тесный рабочий кабинет или в гараж на две машины, отчаянно прижимая пальцы к глазам, словно там где-то есть клавиша «ОТМЕНА».

Все-таки Ханна плакать не стала. Только подняла голову и обвела взглядом ресторан с растерянным выражением человека, задремавшего в автобусе и вдруг проснувшегося с отпечатком рубашечного рукава на лбу.

– Пойдем отсюда, к чертям собачьим, – сказала она, шмыгнув носом.



Следующую неделю и даже еще немножко дольше я замечала, что Смок Уайанок Харви как будто не совсем умер.

Ханна своими многочисленными подробностями вернула его к жизни, как Франкенштейн – свое чудовище. И теперь для всех нас (даже для патологического прагматика Найджела) Смок по-прежнему был жив – просто куда-то девался. Допустим, его похитили.

Когда Смок упал в бассейн, Джейд, Лула и Чарльз с Мильтоном были совсем рядом, в патио (мы с Найджелом сказали нашим, что «развлекались в доме», и, строго говоря, не соврали). Теперь их мучили бесконечные «если бы».

– Если бы я вовремя оглянулась… – говорила Лу.

– Если бы я не стал докуривать косячок, – говорил Мильтон.

– Если бы я не подкатывал к Лейси Лорел из Спартанбурга, которая только что закончила тамошний бесплатный колледж по специальности «модные товары»… – вздыхал Чарльз.

– Я вас умоляю! – восклицала Джейд, сурово глядя на первогодков, стоящих позади нее в очереди за горячим шоколадом по два доллара порция.

Они от ее взгляда цепенели, как мелкие грызуны при виде беркута.

– Я ближе всех к нему была! Неужели трудно заметить, как чувак в зеленом костюме плавает в бассейне мордой вниз? Я могла нырнуть с бортика и спасти его запросто. Меня бы за такое доброе дело в рай без пропуска впустили! Так нет, и вот теперь у меня психологическая травма на всю жизнь. А что? Может, я никогда уже в себя не приду! Лет в тридцать сдадут меня в психушку с зелеными стенами, и буду я бродить по коридорам в уродской ночнушке и с волосатыми ногами. Бритву же туда брать не разрешают, а то вдруг ты себе вены вскроешь в общественной уборной.

В воскресенье у меня отлегло от сердца – Ханна с прежней энергией носилась по дому в красно-белом домашнем платье с цветами.

– Синь! – радостно крикнула она, как только мы с Джейд вошли в дверь. – Как дела? Приятно тебя видеть!

Свою пьяную выходку в ресторане Ханна не вспоминала и не извинилась за нее. Да оно и к лучшему. Может, ей не за что было извиняться. Папа говорил, некоторым людям, чтобы сохранить душевное здоровье, необходимо время от времени отпустить вожжи и, по его определению, «удариться в чеховщину»: надраться, чтобы язык еле ворочался, и упиваться своими страданиями – нежиться в них, как в горячем источнике.

– Говорят, Эйнштейн раз в год, чтобы выпустить пар, так напивался хефевайзеном[251], что его видели купающимся голышом в озере Карнеги в три часа утра. И его можно понять. Когда держишь на плечах всю тяжесть мира – а в данном случае пространства-времени, – нетрудно представить, как от этого устаешь.

Смерть Смока Харви – как, собственно, и любая смерть – вполне достойный повод, чтобы слова с трудом выталкивались изо рта, а глаза моргали так же медленно, как старичок с тросточкой взбирается по лестнице. Особенно если потом выглядишь эпически стильно и бодро, как Ханна. Она мигом припахала Мильтона накрывать на стол, сама тут же метнулась в кухню, сняла с плиты вопящий чайник, примчалась обратно, молниеносными движениями складывая салфетки в виде красивых японских вееров, и все время держала на лице ослепительную улыбку – как бокал с шампанским во время свадебного тоста.

А может, я просто слишком старалась поверить, что у Ханны все хорошо и замечательно и наши воскресные обеды вернутся к невесомой легкости докоттонвудских, домаскарадных времен. Или, наоборот, Ханна слишком старательно делала вид, что все отлично. Это как украшать свою камеру: какие занавески ни вешай, какой там коврик ни стели возле койки, все равно тюрьма.

В «Стоктон обсервере» напечатали вторую и последнюю статью о Смоке Харви. В ней подтвердили то, что все и так думали: он погиб в результате несчастного случая. Нет никаких признаков «телесных повреждений» и «уровень алкоголя в крови составляет 2,3 промилле – почти в три раза выше максимально допустимого по законам Северной Каролины значения 0,8 промилле». Споткнулся, упал в бассейн, не мог выплыть или позвать на помощь, потому что был слишком пьян, и через несколько минут утонул. Ханна так охотно рассказывала о нем тогда в ресторане и сейчас казалась такой веселой, что Найджел запросто снова заговорил о Смоке.

– Это сколько же надо было выпить, чтобы разогнать содержание алкоголя до такого уровня? – задумчиво произнес он, постукивая карандашом по подбородку. – Он весил, я думаю, фунтов двести пятьдесят?[252] Стаканов десять за час…

– Может, он пил, не разбавляя, – предположила Джейд.

– Жаль, в статье не рассказывают подробно о результатах вскрытия…

Ханна, поставив на низенький столик поднос с чаем улун, вдруг резко обернулась к нам:

– Прекратите сейчас же!

Все разом замолчали.

Мне трудно описать, как странно и пугающе прозвучал ее голос. Не сердито (хотя она явно сердилась), не расстроенно, не устало и не тоскливо, а странно (с долгим «а»: «стра-а-анно»).

Она опустила голову, закрыв лицо волосами – словно упал занавес после неудачного фокуса, – и молча ушла в кухню.

Мы в растерянности таращились друг на друга.

Найджел озадаченно покачал головой:

– Сначала надралась в ресторане, теперь вообще на людей кидается…

– Придурок хренов, – процедил Чарльз сквозь зубы.

– Тише, вы, – сказал Мильтон.


– Постойте! – вдруг разволновался Найджел. – Точно то же самое с ней было, когда я спросил про Валерио. Помните?

– Снова «Розовый бутон», – хмыкнула Джейд. – То есть Смок Харви – второй бутончик? Выходит, у Ханны два бутончика…

– Не надо пошлостей, – сказал Найджел.

– Заткнулись все! – бешено прошипел Чарльз. – Не то я…

Тут хлопнула дверь, и Ханна внесла в комнату поднос с жареными филейчиками.

– Простите меня, – сказал Найджел. – Зря я об этом заговорил. Иногда я увлекаюсь и не соображаю, что мои слова могут кого-то ранить. Пожалуйста, простите.

Мне показалось, что голос Найджела звучит довольно неискренне, но публика приняла его выступление одобрительно.

– Ничего страшного, – сказала Ханна, и на ее лицо вновь вернулась улыбка – спасательный канат, за который нам всем дозволено ухватиться.

Я бы не удивилась, если бы она продекламировала, подняв кверху руку с воображаемым бокалом мартини: «Мне случается потерять терпение, да так, что и не найдешь» или «В кино все постоянно целуются».[253]

Ханна отвела Найджелу волосы со лба:

– Тебе бы подстричься…

Больше мы при ней не упоминали Смока Харви. На том и закончилось его недолгое воскрешение, вызванное пьяным монологом на «Гиацинтовой террасе» и всеми нашими «что было бы, если». Из сочувствия к Ханне (как сказала Джейд, «наверное, что-то похожее чувствует человек, если нечаянно задавит кого-нибудь») мы тактично вернули нашего героя – мне нравилось представлять его древнегреческим героем, Ахиллом, например, или Аяксом, до того как он спятил («Дабс проживал жизнь сотни людей одновременно», – сказала тогда Ханна, вертя в руках чайную ложечку в бесконечном танце), – вернули его в те неведомые края, куда попадают люди после смерти, где вечная тишина и на фоне черно-белых улиц проступает красивым шрифтом «Конец фильма» и бесконечно счастливые герой с героиней склоняются друг к другу под звуки пронзительных скрипок.

Во всяком случае, до поры до времени.





Глава 13. «Влюбленные женщины», Д. Г. Лоуренс




Я бы слегка поменял известную фразу Льва Толстого, с которой начинается роман «Анна Каренина»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему, и притом на Рождество счастливые семьи могут в одночасье сделаться несчастными, а несчастные, к своему великому испугу, оказаться счастливыми».

Рождество всегда было для семьи Ван Меер особенным праздником.

Еще когда я была маленькая и папа в какой-нибудь декабрьский день готовил на обед прославленные ванмееровские спагетти с мясным соусом (случалось, к нам присоединялись «Политическое желание» Дж. Чейза Ламбертона [1980] и семисотпятидесятистраничная «Интеллигенция» Л. Л. Маколея [1991]), папа обычно просил меня рассказать в подробностях, как готовятся к празднованию в моей очередной школе. В Бримсдейле, штат Техас, был мистер Пайк со своим печально знаменитым Святочным журналом; в Слудере, штат Флорида, – Секретный магазинчик Санты, где продавались витые радужные свечи и шкатулки для украшений; в Ламего, штат Огайо, – двухдневная игрушечная деревня, только ее злостно разгромили вандалы-старшеклассники; а в городе Боутли, штат Иллинойс, поставили кошмарный самодеятельный спектакль «История Младенца Христа, музыкальная пьеса миссис Хардинг»[254]. Почему-то мои рассказы веселили папу не хуже, чем Стэн Лорел в короткометражной комедии 1918 года.

– Убей не понимаю, – стонал папа, задыхаясь от хохота, – как это ни один режиссер до сих пор не догадался снять фильм ужасов «Кошмары американского Рождества» или что-нибудь подобное. Это же золотая жила! Можно еще и продолжение снять, и телесериал. «Возвращение святого Ника. Часть шестая: Последнее Рождество». Или, скажем, «Олененок Рудольф отправляется к черту на рога». И зловещий подзаголовок: «Не сидите дома на Рождество!»

– Пап, вообще-то, считается, что на праздниках все радуются.

– Значит, я должен радостно сделать свой вклад в оживление американской экономики, закупая тоннами безумно дорогие и совершенно ненужные мне товары? У большинства из них имеются мелкие пластмассовые детальки, которые в первую же неделю отламываются, и вещь перестает функционировать. Я должен залезть в долги, не спать по ночам, зато экономика взбодрится, поникшие процентные ставки мигом подскочат, появятся новые рабочие места, в которых не было никакой необходимости, поскольку те же операции быстрее, точнее и дешевле выполнит изготовленное на Тайване устройство с программным управлением. Да уж, Кристабель, знаем мы это веселье!

А вот мои рассказы о подготовке к Рождеству в «Сент-Голуэе» почему-то не вызвали у сурового Эбенезера бурной критики, реплик по поводу «чумы потребительства», «корпоративных обжор и их непомерных рождественских премий» и даже мимолетного упоминания одной из папиных любимых социологических теорий – о «мишурной американской мечте». У нас в школе перила на всех лестницах (даже в притулившемся на отшибе корпусе Лумис, где работала Ханна) перевили сосновыми ветками, густыми и щетинистыми, как усы лесоруба. К деревянным дверям корпусов Элтон, Барроу и Воксхолл прикрепили – железными штырями, наверное, – роскошные венки в стиле эпохи Реформации. Установили гигантскую ель – настоящий Голиаф среди хвойных, – а на чугунных воротах проезда Горацио мигали белые фонарики, словно обезумевшие светлячки. Суровый скелетообразный семисвечник сиял огнями в самом конце коридора второго этажа корпуса Барроу – подальше от христианской территории (линию обороны держал преподаватель углубленного курса всемирной истории, мистер Карлос Сэндбом). На ручке входной двери корпуса Ганновер подвесили бубенцы размером с мячики для гольфа, и они тоскливо звякали каждый раз, как очередной опоздавший хлопал дверью, торопясь на урок.

Наверное, благодаря всей этой предпраздничной вакханалии мне удалось как будто отодвинуть от себя события предыдущих недель – так отодвигают в сторонку громадную кипу непрочитанной почты (зная, что, когда ее наконец откроешь, выяснится, что ты полностью разорился). К тому же, если верить папе, в Америке рождественские праздники в любом случае «время, когда люди впадают в кому и отказываются видеть реальность, притворяясь, будто обнищание трудящихся, голод, растущая безработица и СПИД – всего лишь экзотические фрукты с легкой кислинкой и для них сейчас, к счастью, не сезон». Значит, не так уж я и виновата, если убираю за кулисы Коттонвуд, маскарад, Смока и необычное поведение Ханны, а главную сцену отдаю экзаменам за полугодие, сбору старой одежды для благотворительных целей (кто сдаст больше всего мешков барахла, тому Эвита вручит Золотой билет – плюс десять баллов к оценке за любой экзамен по выбору; «Одежду складывайте в пластиковые мешки для скошенной травы и сухих листьев! – орала она утром на общем собрании. – По тридцать девять галлонов!»). И самое ослепительное – любимый проект президента ученического совета Максвелла Стюарта, Рождественский бал под лихим названием «Рождественское кабаре Максвелла».

И разумеется, любовь.

К сожалению, в основном не моя.



Как-то в начале декабря на свободном уроке в библиотеку вошел ученик-первогодок и обратился к мистеру Флетчеру, занятому решением кроссворда:

– Вас вызывает директор Хавермайер. Очень срочно!

Мистер Флетчер, явно недовольный, что ему не дают закончить «Финальный фейерверк мастера крестословиц» (Пуллен, 2003), поплелся за мальчиком к выходу и дальше, вверх по холму, к корпусу Ганновер.

– Ну, всё! – завизжала Тра. – Линда, жена Флетчера, собралась-таки покончить с собой, потому что Фрэнк не хочет с ней заниматься сексом, все время сидит над кроссвордами! Это ее крик о помощи!

– Точно, – подхватила Тру.

Еще через минуту в библиотеку вошли Флосс Камерон-Крисп, Марио Гариаццо, Дерек Плитс и еще какой-то парень из младшего класса, я его не знала по имени (настороженным выражением и слюнявой отвисшей губой он напоминал собаку Павлова). Они принесли с собой CD-плеер, микрофон со стойкой и динамиками, букет красных роз и трубу в футляре и немедленно приступили к чему-то вроде репетиции: подключили микрофон и плеер, а весь передний ряд столов отодвинули к стене, к списку рекомендованной литературы. Для этого им пришлось подвинуть и Сибли Хеммингс по прозвищу Носишка.

– А может, я не хочу пересаживаться! – заявила Сибли, морща свой задиристый носик; Тра и Тру уверяли, что этот носик приделал ей пластический хирург из Атланты, ваявший внешность множеству телеведущих на канале Си-эн-эн и одной актрисе из телесериала «Путеводный свет»[255]. – Сами лучше отойдите! Что вы тут раскомандовались? Эй, куда потащили?!

Флосс и Марио без долгих разговоров подняли парту с разложенным на ней имуществом Сибли – замшевой сумочкой, томиком «Гордость и предубеждение» (непрочитанным), двумя модными журналами (прочитанными) – и все это отнесли к стене. В сторонке разыгрывал восходящие и нисходящие гаммы на трубе Дерек Плитс, участник джаз-бенда «Сладкие булочки» (у нас с ним был общий урок углубленной физики). Флосс начал сворачивать истоптанный ковер горчичного цвета, а Марио, склонившись над плеером, подкручивал звук.

– Извините! – Тра встала перед Флоссом, скрестив руки на груди. – Что это вы тут делаете? Зачем самоуправство? Собираетесь захватить власть в школе?