Некоторые вопросы теории катастроф

– Я же тебе рассказывала! Она обещала нам проверочную по итальянцам – «Развод по-итальянски», «Приключение», «Восемь типа с половиной»…

– Ага, ага…

– Мы такие подготовились, приходим – а она: ах, ах, совсем из головы вон. То есть она наврала, будто бы специально устроила нам сюрприз, отменила контрольную, но ясно было, что все туфта. Она попросту банально забыла. И быстренько ставит «Красных»[417] – а это даже не итальянское кино. Плюс мы его уже девять раз смотрели, потому что она три дня подряд забывала принести «Сладкую жизнь». У этой Шнайдер даже педагогического образования не было, в голове ветер гулял, и врала она без остановки. Но чтобы забыть контрольную, которую сама же и назначила, – что это за учитель?!

– С маленькими техническими неполадками, – шепотом подсказала Тру. – В смысле, винтиков в голове не хватает.

– Вот точно!

К сожалению, на разговоры в подобном духе я реагировала не в стиле Аль Пачино (месть крестного отца), или Пеши (воткнуть кому-нибудь в горло авторучку), или Костнера (насмешливая невозмутимость первых переселенцев), или Спейси (убийственно-едкие ответы, произносимые с невозмутимым лицом), или Пенна (возмущенный ор простого работяги).[418]

Не знаю даже, с чем сравнить. Я испытывала примерно те же ощущения, как если в магазине дорогой одежды продавщица ходит за тобой по пятам и присматривает, как бы ты чего не своровала. И пускай ты ничего красть не собиралась и вообще в жизни ничего не крала – от сознания, что тебя принимают за воровку, начинаешь чувствовать себя воровкой. Всеми силами удерживаешься, чтобы не оглядываться через плечо, – и все равно оглядываешься. Стараешься не коситься на окружающих, не насвистывать и не улыбаться заискивающе всем подряд – но все равно косишься, насвистываешь и заискивающе улыбаешься всем подряд и то и дело прячешь вспотевшие руки в карманы.



Нет, я не собираюсь ныть и жаловаться. И не говорю, что прямо уж вся школа на меня ополчилась. Особенно в первые дни были необыкновенно трогательные моменты – например, когда моя давняя напарница по лабораторкам Лора Элмс, ростом четыре фута девять дюймов и весом приблизительно от девяноста до девяноста пяти фунтов, а характером напоминающая рис (беленький, легко переваривается и сочетается с любыми одноклассниками в качестве приправы), вдруг схватила меня за руку, которой я в ту минуту переписывала с доски формулу F = qv × B.

– Я очень хорошо понимаю, каково тебе сейчас! У моей лучшей подруги в прошлом году отец умер – вышел помыть «лексус» и упал прямо на дорожке. Моя подруга первой его нашла. Говорит, сначала узнать вообще не могла, он был синий, прямо как черника. Она даже в уме повредилась на какое-то время. В общем, если нужно будет поговорить, я всегда рядом!

(Лора, я так и не воспользовалась твоим предложением, но спасибо тебе за доброту. И прости за сравнение с рисом!)

И еще Зак. Если бы масса движущихся тел менялась в зависимости от скорости, Зак не изменился бы. Стал бы исключением, особой точкой графика, физической аномалией. Зак Содерберг – образец прочности материала. Постоянная величина, константа.

В четверг, вернувшись из туалета на урок углубленной физики, я обнаружила на своем стуле сложенный тетрадный листок. Я дождалась перемены и только тогда развернула. Толпы школьников неслись по коридору, а я стояла неподвижно, словно куча мусора в реке, вглядываясь в текст записки, в этот аккуратный, как у примерной ученицы, почерк.

ТЫ КАК

ЕСЛИ ЧТО

Я ТУТ

ЗАК



Я весь день протаскала записку в рюкзаке и неожиданно решила, что мне и правда хочется с ним поболтать (папа говорил, никогда не вредно познакомиться с разными точками зрения, даже если подозреваешь, что они окажутся примитивными и непросвещенными). Целый урок углубленной всемирной истории я представляла себе, как бы это было – возвращаться домой из школы не с папой, а с Пэтси и Роджем, на ужин получать не спагетти, конспекты лекций и комментарии по поводу книги Дж. Хатчинсона «Эстетическое раскрепощение человечества» (1924), а жареную курицу с картофельным пюре и обсуждение отборочных соревнований Бетани-Луизы по софтболу и сочинения Зака на тему «Американская мечта» (самая пошлая из всех возможных тем для сочинений). Пэтси улыбалась бы и гладила меня по руке, а Родж произнес бы импровизированную проповедь – скажем, «Четырнадцать надежд».

Как только прозвенел звонок, я бросилась в корпус Барроу. Взбежала по лестнице на второй этаж – кто-то говорил, там шкафчик Зака. Еще с порога увидела его. В брюках защитного цвета и рубашке в бело-синюю полоску, Зак разговаривал с девчонкой по имени Ребекка – той самой, с клыками как у саблезубого тигра. Она держала под мышкой стопку общих тетрадей, а свободной костлявой рукой облокотилась о шкафчик – похоже на фигурку с древнеегипетского папируса. Зак слушал ее, никого кругом не замечая, улыбался и приглаживал волосы своей громадной лапищей, и я вдруг поняла, что он в нее влюблен, и наверняка они оба подрабатывают в фотоателье «Кинко» и вместе печатают цветные снимки, и если я сунусь говорить с ним о смерти, эта дылда будет иероглифом торчать у меня над душой, уставившись мне в лицо глазами, похожими на раздавленный инжир, и разбросав по плечам черные космы, точно водопад на реке Нил, и я этого точно не вынесу.

Я кинулась вниз по лестнице и вон из корпуса, едва не выбив входную дверь.



Не могу также умолчать о еще одном случае Доброго Самаритянства. В пятницу после бессонной ночи я заснула на уроке рисования для начинающих, не закончив набросок Тима Уотерса (по прозвищу Бунтарь), выбранного учителем сидеть посреди класса в качестве натурщика.

– Что такое сегодня с мисс Ван Меер? – загремел мистер Моутс. – Она зеленая, как призрак Эль Греко! Расскажите, что вы ели на завтрак, чтобы мы знали, чего следует остерегаться.

Мистер Виктор Моутс был, вообще-то, человек добрый и мягкий, но иногда ни с того ни с сего (может, в зависимости от фаз луны) любил при всех унизить ученика. Он высоко поднял мой альбом над своей прилизанной, как тюленья шкура, головой. Тут мне открылся весь масштаб трагедии: бесконечное, как Тихий океан, пространство листа было пустым и белым, только в правом нижнем углу я изобразила Уотерса размером с остров Гуам. При этом нарисовала ногу поверх перекошенного лица – оно бы и ничего, если бы мистер Моутс не потратил десять минут в начале урока, объясняя, как важно соблюдать пропорции.

– Она, должно быть, отвлеклась! Ее мысли и мечты занимал Уилл Смит, или Брэд Питт, или еще какой-нибудь мускулистый красавчик, в то время как нужно было… Кто расскажет, что должна была делать мисс Ван Меер вместо того, чтобы зря тратить наше время?!

Случись это до смерти Ханны, я бы покраснела до ушей и рассыпалась в извинениях. Может, даже убежала бы в туалет – рыдать в кабинке для инвалидов. А сейчас я ничего не чувствовала. В голове было пусто, как на листе в альбоме. Я молча смотрела на мистера Моутса, как будто речь шла не обо мне, а о какой-то другой рассеянной ученице, которую по случайности тоже зовут Синь. Я испытывала не больше смущения, чем кактус в пустыне.

Все-таки я заметила, что в классе нервно переглядываются – так мартышки на деревьях предупреждают друг друга об опасности. Фрэн Смитсон по прозвищу Вкусняшка многозначительно посмотрела на Гендерсона Шоула, Гендерсон Шоул столь же многозначительно посмотрел на Говарда Стивенса по прозвищу Бейрут. Эми Хемпшо, прикусив губу, вытащила заправленные за уши пряди русых волос, так что они словно шторкой закрыли половину лица.

Смысл всех этих переглядываний был вполне ясен: мистер Моутс, всегда предпочитавший работы Веласкеса, Риберы, Эль Греко и Франсиско Эрреры Старшего общению с коллегами (не слишком чтившими великих испанских мастеров), по всей видимости, выбросил, не читая, официальное письмо от администрации школы и потому не ознакомился с «Экстренным сообщением» директора Хавермайера, со статьей Национальной лиги учителей «Как помочь школьникам пережить горе» и, главное, с тайным списком Баттерса, озаглавленным «Держать под наблюдением» – в этот список наряду с моим именем были включены имена Аристократов: «Эти ученики сильнее других затронуты недавними событиями. Внимательно следите за их поведением и академической успеваемостью. О любых отклонениях сообщайте мне или новому школьному психологу Деб Кромвель. Ситуация требует особо тактичного подхода». (Секретный документ был похищен, отксерокопирован и нелегально распространен среди школьников. Кто совершил сие, неведомо. Одни говорили, что Максвелл Стюарт, другие называли Тра и Тру.)

– Вообще-то, – заявила из дальнего угла Джессика Ротштейн, скрестив руки на груди, – по-моему, Синь простительно.

Ее тугие темно-каштановые кудряшки, издали напоминающие груду мокрых бутылочных пробок, дружно затряслись.

– Да что вы говорите? – Мистер Моутс резко обернулся к Джессике. – Почему бы это?

– Она перенесла тяжелое потрясение, – в полный голос ответила Джессика с убежденностью подростка, сознающего свою правоту и вопиющую неправоту взрослого (хотя он теоретически должен быть умнее, поскольку старше и опытней).

– Потрясение? – переспросил мистер Моутс.

– Да. Потрясение.

– И что же ее так потрясло? Поясните, пожалуйста. Я заинтригован!

Джессика нетерпеливо сморщилась:

– У нее была трудная неделя.


Джессика начала озираться, явно надеясь, что кто-нибудь ее поддержит. Она предпочла бы выступать командиром спасательного отряда – звонить по телефону и отдавать приказы. Джессике совсем не улыбалось быть рядовым, который прилетел на вертолете HH-43F с авиабазы Бин Ти Хо, совершил вынужденную посадку на вражеской территории, с полной выкладкой прополз по-пластунски через рисовые поля и заминированные луга, потом еще семь миль тащил на себе раненого товарища и целую ночь провел, заедаемый москитами, на берегу реки Кай Ни, пока на помощь наконец не подоспел с юго-востока дружественный вертолет.

– Мисс Ротштейн, что-то вы темните, – объявил мистер Моутс.

– Я просто говорю, что ей тяжело пришлось, вот и все!

– Что делать, жизнь вообще трудна, – ответил Моутс. – Восемьдесят девять из ста величайших произведений искусства были созданы художниками, чьи жилища регулярно подвергались набегам крыс! Вы думаете, Веласкес ходил в «адидасах»? Считаете, он пользовался такими благами, как центральное отопление и пицца с круглосуточной доставкой?

– Веласкес тут не при делах, – подал голос Тим Уотерс по прозвищу Бунтарь, сгорбившись на своей табуретке в центре класса. – Речь о Ханне Шнайдер и о том, что Синь быда в том самом походе.

На Бунтаря обычно никто, включая и меня, не обращал внимания. Очень уж типичными были его вечно смурной голос, облепившие машину наклейки «Я ЛЮБЛЮ БОЛЬ», «ВКУС КРОВИ» и надписи на школьном рюкзаке черным несмываемым маркером: «ЯРОСТЬ», «АНАРХИЯ», «ДОЛБИСЬ ОНО ВСЕ КОНЕМ». За ним постоянно тянулся дымок от сигареты, точно шлейф за новобрачной. Но он произнес имя Ханны Шнайдер, и оно повисло в воздухе, словно пустая лодка посреди озера, и – не знаю – почему-то в тот миг я готова была сбежать с этим бледным злым парнем хоть на край света, если только позовет. Я любила его отчаянной, всепоглощающей любовью – целых три секунды. Может быть, четыре. (Такое часто происходило после смерти Ханны – кого-нибудь не замечаешь, потом вдруг безумно любишь, хочешь от него/нее детей, и так же внезапно минута проходит без следа.)

Мистер Моутс застыл на месте, прижав ладонь к зеленому клетчатому пиджаку, словно его вот-вот стошнит или он никак не может вспомнить слова давно забытой песни.

– Понятно… – Моутс бережно вернул мой альбом на мольберт. – Продолжайте рисовать!

Он так и стоял рядом со мной. А когда я снова взялась за рисунок, начиная с Тимова ботинка (из коричневой кожи, с нацарапанным сбоку словом «Бойня»), мистер Моутс вдруг наклонился ко мне, почти к самому листу белой бумаги. Я осторожно покосилась на него, – вообще-то, на учителей, как на солнце, прямо смотреть не рекомендуется. Замечаешь такие вещи, которые лучше бы совсем не видеть, – соринки в глазу, родинки, волоски, морщины, пигментные пятна на коже. Рассудком понимаешь, что за этими физическими особенностями кроется некая уксуснокислая правда, только вникать в нее пока не хочется. После этого труднее станет внимательно слушать на уроке, делать записи в тетрадке о специфике размножения плауна булавовидного и запоминать точную дату битвы при Геттисберге (1–3 июля 1863).

Моутс молчал, разглядывая мой чистый лист с Тимом в уголке, а я смотрела на учителя, завороженная его профилем, напоминающим береговую линию на юго-востоке Англии. Потом он закрыл глаза, и стало видно, до чего он расстроен, и я невольно подумала, уж не влюблен ли он был в Ханну. Известно же, что взрослые – странные люди. Их частная жизнь гораздо обширней, чем они стараются показать; безбрежна, как пустыня, и такая же безводная, пересеченная изменчивыми, непредсказуемыми линиями барханов.

– Может, мне начать с нового листа? – спросила я, лишь бы он сказал что-нибудь.

Заговорит – значит, выживет, несмотря на песчаные бури и резкие перепады температур: сильную жару в дневное время и стремительное похолодание ночью.

Моутс кивнул и выпрямился:

– Работайте дальше!



В тот день после уроков я решила заглянуть в класс Ханны. Я надеялась, там никого не будет, но как только вошла в Лумис, увидела двух младшеклассниц – они наклеивали на дверь Ханны какие-то открытки, похожие на карточки с пожеланием скорейшего выздоровления. На полу у стены стояла увеличенная фотография Ханны, а вокруг лежали цветы, в основном розовые, белые и красные гвоздики. Эвита уже объявляла по интеркому: «Поток цветов и открыток доказывает, что мы можем сплотиться ради взаимной поддержки – просто по-человечески, забыв о различиях между учениками, учителями, родителями и школьной администрацией. Ханна была бы счастлива!»

Сразу захотелось уйти, но девчонки меня уже увидели. Ничего не оставалось, кроме как идти вперед.

– Жаль, что не разрешают зажигать свечи…

– Дай я! Кара, ты всю красоту нарушишь!

– Может, все равно зажжем? Это же для нее!

– Нельзя! Не слышала, что говорила мисс Брюстер? Пожар можно устроить!

Высокая бледная девочка приклеила к двери скотчем большую открытку с изображением сверкающего золотого солнца и надписью: «Звезда погасла»… Другая девчонка, черноволосая и кривоногая, держала громадную открытку с надписью корявыми оранжевыми буквами: «ДОРОГИЕ СЕРДЦУ ВОСПОМИНАНИЯ». Еще штук пятьдесят карточек были прислонены к стене и груде цветов. Я наклонилась почитать.

«Покойся с миром! С любовью от компании Фриггсов» – открытка от компании Фриггсов. «Спс за все до встречи на нбсах» – без подписи. «В нашем мире, где свирепствует ненависть на религиозной почве и истребление человека человеком, ты была сияющей звездой», – написал Рашид Фоксглав. «Нам будет вас не хватать», – написали Эми Хемпшо и Билл Чуз. «Надеюсь, вы переродитесь в образе млекопитающего и мы встретимся снова. Лучше бы поскорее, а то когда я поступлю в медучилище, времени ни на что хватать не будет», – написала Лин Cе-Пен. Были открытки философские («Почему это случилось?»), были невинно-непочтительные («Вот бы вы могли прислать мне весточку, есть ли все-таки жизнь после смерти, а то если нет, тогда и жить незачем»). Были тексты, больше подходящие, чтобы их прокричать из окна уезжающей машины («Вы были замечательной учительницей!!!»).

– Подпишешь карточку с соболезнованиями? – спросила черноволосая.

– Конечно.

Исчерканная подписями учеников карточка гласила: «Нам дарует утешение мысль о том, что ты сейчас в лучшем мире». Я заколебалась, но за мной наблюдала черноволосая, и я кое-как втиснула свое имя между Чарли Лином и Миллисент Ньюмен.

– Спасибо большое, – сказала девчонка, словно я ей одолжила мелочь на газировку.

И налепила карточку на дверь скотчем.

Я вышла на улицу, постояла, пока они не ушли, и вернулась в здание. Кто-то уложил цветы ровными рядами на полотнище зеленого пластика, – наверное, это сделала черноволосая, сама себя назначившая распорядителем поминальных мероприятий. У двери повесили еще один листок: «Подпишись, если обязуешься сдать деньги на создание Сада колибри имени Ханны Шнайдер (минимальная сумма пожертвования – 5 долларов)».

Если честно, не нравилась мне эта общественная скорбь. Какая-то она была искусственная, словно Ханну украли и спрятали, а вместо нее выставили жуткую улыбающуюся чужую тетку, чья цветная ламинированная фотография стоит на полу у стены рядом с толстой незажженной свечой. На снимке она не была собой. Школьные фотографы умеют с помощью тусклого освещения и размытого заднего плана всех уравнять и сделать одинаковыми. А настоящую Ханну – ту, что была похожа на актрису классического кинематографа и могла иногда напиться вдрызг или не заметить, что в вырезе платья видна бретелька от лифчика, – эту Ханну держали в плену, отгородив привядшими гвоздиками, кривыми ученическими подписями и слюнявыми сентенциями в духе «Мы вас не забудем!».

Где-то хлопнула дверь. Четким пунктиром простучали женские каблуки. Распахнулась дверь в дальнем конце коридора, и на какой-то безумный миг мне показалось, что ко мне идет Ханна. Вся в черном: черная юбка, черная блузка с короткими рукавами, черные туфли… Такой я ее впервые увидела в продуктовом магазине много месяцев назад.

Только это была Джейд.

Бледная, до предела исхудалая, светлые волосы стянуты в тугой хвост и отблескивают в свете люминесцентных ламп. Она шла, глядя себе под ноги, а когда наконец заметила меня, явно хотела повернуть назад, но запретила себе. Джейд ненавидела отступать, удирать, давать задний ход.

– Я не обязана тебя видеть, если не хочу.

Наклонившись, она стала рассматривать карточки и цветы – с приятной улыбкой, словно любовалась дорогими часами в витрине.

Через минуту оглянулась:

– Так и будешь тут стоять как дура?