Неумерший

– Никто, Бэлл. Поблагодари Банну и Тауа, которые выхаживали тебя, не жалея сил, и особенно добрых богов, которые вняли моим мольбам.

– Это Суобнос? Он спас нас?

Даже находясь в состоянии крайнего изнеможения, я заметил, что мать как-то напряглась.

– Суобнос ещё не скоро переступит порог этого дома, – сухо произнесла она.

– Это по его вине вы оба заболели, – добавила Банна. – В ту ночь он ушёл, не закрыв за собой дверь. А ведь уже тогда хворь одолевала вас, миленькие мои. Вы сильно застудились от этого сквозняка.

– Но мы же были в лесу…

– Это был навеянный недугом сон, – сказала мать. – Вы прикованы к постели с того самого времени, как старый негодяй побывал у нас.

Свернувшись в уютной нише алькова, я спал, как убитый. А когда проснулся, почувствовал сильный голод. Благодаря всеобщей заботе обо мне, в течение последующих дней я окреп буквально на глазах. Когда Рускос и Даго приходили, чтобы принести воды или дров, они ненадолго задерживались у моей постели и радовались здоровому румянцу на моём лице. Увы, радость от моего выздоровления быстро омрачилась беспокойством, ибо мой брат так и не шёл на поправку. В первый день мать и её прислужницы были спокойны: они убедили себя в том, что Сегиллос, спустя некоторое время, последует моему примеру и выздоровеет. Одна за другой проходили ночи, я уже начал вставать с постели на ослабленных ногах, а брата продолжало лихорадить.

Когда утренние лучи, пронизывая множество спутанных, искристых снежинок, проникали сквозь дымницу, жар чуть отступал, и Сегиллос понемногу приходил в себя. Он в бреду произносил более-менее понятные слова, много пил, но почти ничего не ел. Но как только вечер сковывал Аттегию ледяными тисками, жар снова пожирал чахнувшее тело младшего брата, и он метался в бреду, пытаясь избежать этой пытки. Он невнятно бормотал что-то бессвязное, обращаясь к каким-то призракам. Его бред пугал Банну, ведь он всё ещё думал, что был в лесу, и порой звал Энату. Когда он начинал биться в судорогах, Тауа выбегала во двор, наполняла горшок снегом и растирала им больного мальчишку. Он начинал лязгать зубами, его колотила дрожь, и лихорадка ненадолго отступала.

Надежда домочадцев угасала, моё выздоровление омрачилось страхом за стремительно слабевшего брата. Мать бросала в очаг ячмень и даже пригоршни драгоценнейшей соли, заклиная Гранноса даровать свою милость и моему брату. Но бог был глух к её мольбам. Когда я уже мог свободно передвигаться на ногах, то постоянно подходил к постели Сегиллоса, пытаясь своим присутствием придать ему сил. Но я с трудом узнавал его осунувшееся лицо со впалыми щеками и кожей воскового цвета. Если он и звал меня порой, то сам меня совсем не слышал. Я был не в силах сделать что-либо, чтобы он узнал меня, отчего мое сердце разрывалось на куски. Под тяжёлыми веками глаза его вращались от ужаса, наблюдая за призрачными духами, и я догадывался, что под этой завесой страданий он всё ещё пытался вырваться из бескрайнего леса. Он боролся уже слишком долго, и недуг поглощал его с каждым днём всё сильнее. Никто не осмеливался произнести это вслух, но все мы чувствовали, что смерть витает вокруг нашего дома.

Банна настаивала на том, чтобы отправить своего мужа и Рускоса на поиски друида из Иваонона, и мать почти поддалась на эти уговоры. Но Тауа предостерегла их, призывая мыслить здраво. Она напомнила, что даже в хорошую погоду до святилища был целый день ходьбы, а выпавший снег усложнял задачу, да и Даго был уже совсем не молод – мы могли лишиться верных помощников. К великому сожалению, мать согласилась. Я заметил, что Суобнос мог бы дойти до места и в зимнюю стужу, но мать и слышать не хотела об этом скитальце. Кроме того, мы не знали, где его искать. Я всё ещё был слаб и не нашёл в себе силы оспорить её решение.

Однажды посреди ночи вдруг одна за другой залаяли собаки. На улице трещал лютый мороз: он забирался внутрь через дымницу, проскальзывал под дверью, расползался морозным змием по стенам. Сегиллос начал ворочаться в приступе сильного жара, изнемогая от лихорадки, нас всех охватила тревога. Мы умоляли богов пощадить моего брата, и по ужасной иронии судьбы, именно в этот момент собаки протяжно завыли. Они выли на смерть.

Отчаяние овладело мною. Снаружи я услышал шум, еле различимый из-за собачьего воя. Банна тоже насторожилась.

– Кто-то идёт, – сказала она.

На дороге от Нериомагоса послышался приглушённый снегом стук копыт лошади. Странник неспешно миновал ворота и остановился лишь посреди двора. Когда он спрыгнул на землю, снег мягко захрустел у него под ногами.

– Кто это сюда пожаловал? – заволновалась Банна.

– Может быть, Сумариос, – ответила мать, не скрывая надежды.

В дверь дважды постучали.

– Откройте, – сказал неизвестный голос. – Я совсем замёрз. Пустите меня погреться.

Это был мужской голос, и женщины ненадолго заколебались. Собаки заскулили ещё громче.

– Кто ты такой? – спросила мать повелительным тоном.

Ответ последовал не сразу, как будто неизвестный посетитель плохо расслышал вопрос.

– Меня зовут Ойко, сын Карердо, – пробормотали наконец за дверью. – Я проделал долгий путь в эту морозную стужу. Прошу вас, пустите меня погреться у огня.

Мать чтила законы гостеприимства и приютить странника, несмотря на обстоятельства, считала своим благородным долгом. Жестом она приказала Тауа открыть дверь незнакомцу. Но Банна резко возразила.

– Нет! Хозяйка! Нет! – прошептала старуха. – Не пускай его.

– Было бы недостойно лишать путника крова.

– Подожди, хозяйка! Это не обычный посетитель. Послушай собак! Они не лают. Они скулят. Они боятся его!

– Прошу вас, – пробормотали снаружи. – Я замерзаю.

– Я не позволю ни животным, ни слугам помыкать собой, – произнесла мать. – Посторонись, Банна.

– Как ты не понимаешь! – сокрушалась добрая старуха. – Открой глаза! Он пришёл не погреться! Он пришёл за малюткой!

От этих слов у нас мурашки побежали по спине. Мать оцепенела, осознав, что Банна имела в виду. На мгновение мы замерли; только треск огня и сухой натужный кашель Сегиллоса нарушали тишину. Тогда ночной гость снаружи начал действовать.

Он спустился с крыльца, но отходить от дома не стал. Мы слышали скрип снега под его тяжёлыми шагами и редкие глухие удары по стенам нашего жилища. Незнакомец двигался вокруг дома, возможно, в поисках другого входа. К счастью, жилище было скромным, и дверь была всего одна. С каждым его шагом в доме нарастало беспокойство.

– Он обходит дом справа налево, – прошептала Тауа, и угрожающий характер этой приметы окончательно встревожил нас.

Чужак вернулся к двери. Немного помешкав, снова постучался. Не услышав ответа, снаружи вновь послышался голос, но он ошеломил нас всех, потому что сильно изменился. Женский голос, в котором слышалась очаровательная улыбка, прошептал прямо за щеколдой:

– Откройте. Я – королева леса. Я пришла очистить ваш дом.

Старая Банна зажала себе рот руками, чтобы не закричать. Тауа выписывала в воздухе жесты, чтобы отвести беду. Мать, ставшая мертвенно-бледной, не произнесла ни слова. Собаки снаружи срывались с цепей.

Мы сидели не шелохнувшись, поэтому ночной посетитель в очередной раз обошёл дом. Порой он ударял о стену чем-то увесистым, будто прощупывал её на прочность. Завершив обход, он снова вернулся на крыльцо. На этот раз постучали трижды, да так сильно, что дверь затряслась.


– Откройте! – рычал могильный голос. – Я – Лесничий. Я принёс хвороста для мальца.

Через дверь, словно сильный порыв студёного ветра, в наш дом проник ужас. В каком-то смысле обезумевшие псы спасли нас от этой напасти. Их вой разбудил всю усадьбу: лошади били копытами в конюшне, коровы мычали в сарае. На другом конце двора послышался резкий окрик – то был Рускос, который только что вышел из своей хижины.

– Ух ты! Кто это вздумал бродить здесь в темноте?

Единственным ответом был вой нашей скотины.

– А ну-ка цыц, дворняги! – проревел мужик, повернувшись в сторону псарни.

Затем, совершенно другим тоном он прокричал:

– Чёрт подери! Чу! Олени, что ли? Ну-ка пошли отсюда!

И мы услышали, как он направился к нашему дому.

– Хозяйка! – позвал он через дверь. – Всё ли у вас в порядке?

Банна была слишком напугана, чтобы что-то ответить; даже Тауа, казалось, не спешила открывать, будто опасаясь новой уловки непрошенного гостя. Мать подняла щеколду и отворила дверь. Внутрь ворвалась струя ледяного воздуха. В просвете приоткрытой двери, на фоне снежной пурги, смутно вырисовывался коренастый силуэт Рускоса.

– Спасибо, друг мой, – сказала мать. – Видел ли ты кого-то во дворе?

– Не разглядел. Я спал крепким сном, но эти псы так громко завывали, что разбудили меня! Подумал, что это не к добру.

– Ты только что прокричал, будто увидел оленей. Их ли ты заприметил?

– Я не уверен. Ничего ведь не видно. Но отсюда только что умчались два больших зверя, и я клянусь, что на голове у них были рога.

Ночь тянулась бесконечно. Брату никогда не было еще так худо, и терзавшая нас печаль быстро вытеснила испуг от прихода ночных посетителей. Он мучался уже слишком долго и мог угаснуть в любой момент. Разогнав загадочных существ, Рускос, возможно, отсрочил его погибель, но брат был сильно истощён: на его исхудавшем теле кости выпирали через кожу. Конец был уже совсем близок.

Забота, молитвы, подношения, жертвы – всё оказалось напрасным. Я был убеждён, что причина недуга брата крылась в Сеносетонском лесу; душа Сегиллоса всё ещё варилась в котле Гариссаля. Моё сознание, помутнённое перенесённой болезнью, словно насмехалось надо мной. Погружался ли я в лесную чащу во плоти или лишь духом, я знал лишь одно: то, что я пережил в той роще, хранило в себе великую тайну и таило силу, способную потушить этот пожар. К сожалению, воспоминания лишь отрывками всплывали у меня в голове. Мне казалось, что всё началось с игры в «зелёного человека». Но увы, последний удар припомнить я так и не смог.

Один единственный человек, каким бы ненадёжным он ни был, всё ещё мог спасти Сегиллоса. И так как мать не хотела о нём ничего слышать, один лишь я мог что-то изменить.

Рано утром брат начал быстро и прерывисто дышать. Зарождавшийся день подарил ему передышку. Обезумившие от беспокойства и усталости, мать и ее помощники погрузились в тревожную дрёму. Борясь с изнеможением, я закутался в свой самый тёплый плащ и тайком вышмыгнул из дома.

Утреннее небо было затянуто серыми тучами, но ослепительная белизна снега резала глаза. Тёплый плащ не спасал от холода, набросившегося на меня, словно разъярённый волк. Вот уже много дней подряд я не покидал дымного полумрака жилища и, едва ступив за порог, зима яростно ополчилась на меня с новой силой. Дрожь прокатилась по всему телу. Мороз пробирал до самых костей. Мне пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы не повернуть назад.

Незадолго до восхода солнца выпал белый снег. Пушистый ковёр накрыл все следы на нашем дворе: теперь невозможно было отследить, что за ночные посетители были здесь. Для меня это не имело никакого значения. Я шёл не за ними.

Я настолько замёрз, что с огромным трудом пересёк подворье. Я опасался, как бы кто-нибудь из наших прислужников, заметив мой побег, не завернул бы меня обратно. Но мороз давал о себе знать: кругом будто все вымерло. Спотыкаясь, я вышел за ворота и поплёлся в сторону тусклых очертаний лесных окраин. Луга и пашни, покрытые толстым слоем снега, тут и там расставляли мне капканы. Порой я проваливался по самое колено, теряя равновесие; ледяная пыль налипала мне на браки и стекала в броги. Я изнемогал от изнурения. Чтобы пройти этот короткий путь, мне пришлось несколько раз остановиться, каждый вдох резал меня будто ножом. В правом боку что-то кололо. Болезнь лишила меня былой силы, оставив лишь буйную голову, которая никак не хотела признавать, что эта выходка могла мне дорого обойтись. Главное было спасти брата. Суобнос оставался моей последней надеждой. Я должен был найти его; после того как он подверг нас такой опасности в лесу, бродяга был просто обязан нам помочь.

Строения Аттегии уже растворились в туманной дымке позади меня, как вдруг моё сердце встрепенулось от радости. На краю тёмного леса, под старыми деревьями, где Банна оставляла свои приношения, сверкал оранжевым пламенем маленький костёр. Я поспешил к нему, пробираясь сквозь сугробы, словно через болото. Кто-то пытался согреться, сгорбившись над жалким костром. Я думал, что уже достиг цели, что сейчас исправлю все свои ошибки, что совершил по незнанию.

– Суобнос! Суобнос! – прохрипел я.

Мужчина повернулся ко мне. Его лицо было гладко выбрито. Заколотая зеленоватой фибулой, с плеча свисала большая шерстяная накидка неопределённого цвета, повидавшая различные превратности погоды. Незнакомец прислонил копьё и большой щит к дереву неподалёку. Весь мой восторг рассеялся, словно дым на ветру. Этого скитальца я не знал.

Жестом он пригласил меня к костру.

– Подойди сюда, мальчик! Небось продрог весь! Иди погрейся!

Ни его голос, ни его облик не были мне знакомы. И все же непонятным образом откуда-то из тёмных глубин памяти всплывали размытые картины. Мгновение я колебался, но он оказался прав: я действительно совсем замёрз. Я сел у огня, подвернув ноги и протянув онемевшие пальцы к языкам пламени. Краем глаза я осмотрел незнакомца. Передо мной был крепкий мужчина, уже в годах, густые волосы которого были коротко подстрижены, а лицо с жёсткими чертами казалось безмятежным, скорее даже суровым, и чем-то напоминало Сумариоса. У него были сильные руки, на одной из них виднелся край татуировки, которая обвивалась вокруг запястья и исчезала под рукавом. Несмотря на то что он был весь укутан, накидка не смогла скрыть его уродливый шрам, который проходил через всё горло. Я догадался, что имею дело с воином, но не из этих земель, я никогда не видел его в сопровождении правителя Нериомагоса. Через некоторое время вояка слегка улыбнулся.

– Ты, похоже, разочарован, что встретил меня, – заметил он.

– Твоя правда. Я ожидал найти здесь другого человека.

– Ты кого-то ищешь?

– Да.

– Забавно. Я тоже кое-кого ищу.

Он потёр озябшие ладони, чтобы тепло быстрей разлилось по всему телу, затем добавил:

– Ты из местных, малец?

– Ну да.

– Тогда, возможно, ты сможешь мне помочь. Мы ведь на землях Нериомагоса?

– Да, мы недалеко.

– Быть может, ты знаешь Белловеза, сына Сакровеза?