Ничей ее монстр

— А давай!

Когда Волчонок нагло влез к Захару на колени я бросилась к ребенку и схватила его под мышки, стягивая с колен Барского. Такая наглость меня просто поразила и даже напугала.

— Ты что творишь? Кто тебе разрешал? Это что за наглость такая?

Барский вдруг схватил меня за руку:

— Спокойно. Я разве что-то сказал или запретил? Не надо за кого-то решать!

И потом уже обращаясь к Грише с улыбкой спросил:

— Она всегда такая нервная и злая?

— Нет. Только когда ты лядом. Она на меня злится!

— Ну она ревнует тебя ко мне. Боится, что я тебя у нее утащу, как злой и страшный волк.

— Ты не стлашный!

— А какой?

— Ты сильный и очень холоший!

— Как волк?

— Дааа! Как волк! — восхищенно подтвердил Гриша.

— Но волки хорошими не бывают. Они опасные хищники.

— А ты холоший!

Захар расхохотался и усадил своего сына к себе на колени, а я прижала руки к груди и изо всех сил сдерживалась, чтобы не зареветь. Как же потрясающе они смотрятся вместе и как сильно похожи. И Захар… рядом с Гришей он совсем другой. Он словно и не он вовсе. Я его таким никогда не знала и даже не подозревала, что он может таким быть.

— Садись. Сейчас мы будем у тебя выигрывать. Готова?

— Это мы еще посмотрим!

Они выиграли. Все три раза. Потом приехал Макар и Захар уединился с ним в кабинете. Но перед этим попросил меня спуститься с ним вечером в сад.

Вначале я шла где-то сбоку, подсказывала начало ступеней, где стена и бордюры. Ступала рядом и не сводила с него глаз. Пожирала грозный профиль, густую седоватую бороду, чувственный изгиб губ, хищный нос с горбинкой и широкие, тяжелые веки светло-ледяных глаз, его большой и высокий лоб с зачесанными назад волосами. Какая адская сила и энергия живут внутри него, бурлит и кипит, как огненная лава. Затаилась под коркой льда и внушает дикий страх, что однажды вырвется наружу и сожрет меня и даже костей не оставит.

Так засмотрелась, что подвернула ногу и чуть не упала, невольно схватилась за Барского, а он подхватил и сдавив прижал к себе, чтоб не свалилась мешком к нему под ноги. Это был самый дикий и невероятный момент за все последние дни. Так близко… так невыносимо близко, что у меня закружилась голова и я… я не сделала не одной попытки освободиться, а он не разжимал руки, держал за талию, под толстой кофтой, которую отдала мне Раиса для этих вечерних прогулок. У меня не было ничего из теплых вещей.

— Кто из нас слепой? — спросил хрипло и подался чуть вперед, словно принюхиваясь к моим волосам. Он них несет этим ужасным ландышевым шампунем и мне неловко, что он почувствует это. Но Барский не торопится отпускать и да… он принюхивается ко мне, а я даже не дышу. Впилась в его плечи обеими руками и не хочу отпускать мгновение. Оно слишком долгожданное, слишком настоящее, чтобы его разрушить.

Подул ветер, и Захар вдруг отпрянул от меня, сам разжал пальцы. Даже оттолкнул от себя, не сильно, но с какой-то едва скрываемой злостью, пошёл быстрым шагом в сторону роз.

— Иди спать! Все! Прогулка окончена! Я хочу побыть один!

Вот так резко, словно звонкие пощечины. Конечно. Ободранка деревенская. Прислуга. Но не ушла. Так и смотрела, как он опять к своим розам пошел.

Присел на корточки, трогал их руками, гладил. Что-то шептал. И… и меня вдруг ослепило ревностью. Дикой ревностью к этим проклятым цветам и той, для кого они посажены. Он ведь кого-то вспоминает, когда трогает их. Одну из своих любовниц? Или жену, которая его бросила и вышла за его друга?

Хотела уже взбежать по ступенькам, но он вдруг обернулся ко мне и позвал меня.

— Не ушла еще? Знаю, что не ушла. Ты спрашивала умерла ли она? Да, умерла. Она умерла. Эти розы посажены здесь для нее. Их ровно столько, сколько исполнилось бы ей сейчас… если бы она была жива.

Я сжала руки в кулаки и сильно зажмурила глаза, так сильно, что они заболели и перед ними пошли разноцветные пятна.

— А теперь убирайся. Пошла вон! Я хочу побыть здесь один. Ты мне мешаешь!

Я бежала прочь, бежала по ступеням наверх и рыдала, меня трясло, меня лихорадило с такой силой, что казалось, я не выдержу этой лихорадки. Это ведь не могло быть правдой. Он не мог меня помнить… не мог быть таким. Не мог сажать здесь свои розы ради меня. Он же Монстр! Он не умеет любить. Не умеет жалеть и чувствовать.





* * *


Утром после того, как я посадила Гришу в машину и помахала ему рукой за мной пришел Макар. Он сказал, чтоб я одевалась. Хозяин хочет со мной куда-то поехать.

Пока мы сидели рядом на заднем сидении Захар не произнес ни слова. Рядом с ним на сидении лежал букет оранжевых роз, а сам он, во всем черном, смотрел как всегда внутрь себя или в никуда. Глаза стали не просто ледяными они замораживали даже воздух и мне казалось, что он потрескивает от морозных узоров. Словно самого Барского окружила стена и стоило попробовать к ней прикоснуться можно было обморозить руки.


Когда я поняла, что мы приехали на кладбище у меня, перехватило дыхание и стало страшно. Я быстро посмотрела на Захара, потом на водителя. В окно били крупные капли дождя.

И я вдруг вспомнила тот день, когда в такой же дождь ехала с ним в машине… и размазывала слезы по лицу.



«У меня все еще хлещут слезы по щекам, а он молчит, музыку на всю врубил и смотрит вперед ошалелым взглядом… а я всхлипываю и снова в слезы. И нет… не от боли физической, а от дикой обиды… мой мозг рисовал мне страсть, я думала, что будет, как тогда… думала, что он захочет меня. Несмотря на тепло в машине, меня лихорадило. Барский швырнул мне свой пиджак, который валялся на заднем сиденье, и включил обогрев. Я натянула его по самый подбородок, не глядя на него, прислонившись воспаленным лбом к стеклу.

А потом ощутила, как его ладонь легла мне на щеку, дернулась, чтобы сбросить его руку, но он тут же сжал мой подбородок, разворачивая к себе, а я сдавила его запястье, посмотрела на бледное лицо с заостренными чертами, со следами моих ногтей на шее и на скуле. Повернулся ко мне, взглянул на меня своим свинцовым взглядом и… этот взрыв произошел, меня сотрясло дичайшим возбуждением от этого дикого взгляда. Потому что, глядя в его глаза, я прочла в них свой приговор… он победил, я раздавлена, я поставлена им на колени и измучена этой войной. Я хочу совсем другого… Я любви его хочу, какой бы лютой она не была. О Боже! Бойтесь своих желаний…

Обхватил мой затылок и потянул к себе, одной рукой удерживая руль, а другой зарываясь в мои волосы, жесткие губы касаются моей мокрой от слез щеки, а я всхлипываю, и хочется разрыдаться еще сильнее.

— Тшшш… — кончик языка поддевает мокрые дорожки, спускается ниже к моим губам, и меня трясет от этой ласки. Я вся дрожу, как оголенный нерв. Размазывает мои слезы, нажимает на губы, и я чувствую, как большой палец проникает ко мне в рот, и невольно обхватываю его потрескавшимися губами. Барский шумно втягивает в себя воздух и ласкает мой язык, мою губу, меняя большой палец на указательный и средний, и я задыхаюсь от нахлынувшего возбуждения, от едкого сумасшествия… и меня подбрасывает от острых пронизывающих тело иголок голодной жажды. Дрожу в неконтролируемой срасти, в каком-то безумии на грани с истерикой. Так хотеть до невозможности, до необратимости, до дикой животной потребности… сумасшедшая, он же только что отхлестал меня ремнем.

Вытащил пальцы из моего рта и скользнул ими вниз… к разодранному вороту кофты. Заставляя меня выдохнуть и выгнуться, подставляя его ладони грудь с затвердевшими до боли мокрыми сосками…

Посмотрела ему в глаза, все еще заплаканная, сквозь пелену слез с бессильным осознанием, что это конец… мой. Как личности, как кого-то, кто еще пытался считать, что свободен. А нет никакой свободы, и дело не в том, что Барский меня держит насильно рядом. Дело в том, что я уже не могу без него. Я стала зависима от этого мужчины, и это страшно. Это уже необратимо. Это было первое настоящее понимание того, что я больна этим человеком».



Вздрогнула, когда машина остановилась и мои глаза блестят все еще от слез. Я ведь и правда больна им. Больна до такой степени, что кажется эта болезнь уже сожрала меня саму и ничего мне не оставила кроме горечи и осознания, что агония слишком близко и я точно не выживу второй раз. Ремиссия окончена в тот момент, когда я увидела его фото в газете и меня заново накрыло волной моей адской любви к этому жестокому и непредсказуемому Монстру.

Мы пошли по тропинке, вдоль могил. Сами. Охранник шел на большом расстоянии от нас. Барский даже не раскрыл трость. Казалось он знает эту тропинку наизусть.

С каждым шагом мне становилось все страшнее. Как будто я увижу там нечто такое, что меня окончательно сломает.

Мы подошли к ограде, выкрашенной в белый цвет, и я задохнулась, увидев там памятник с девушкой, сидящей на корточках рядом с лисичкой. Она словно сидит в высокой траве и гладит животное. У девушки рыжие волосы, такие же, как и шерсть лисы. Она во всем белом и этот белый резко контрастирует с рыжим. Вся могила засажена оранжевыми розами. Барский привычным движением открыл ограду и вошел внутрь.

Какое-то время он стоял там один, а я позади него. Тяжело дыша смотрела на памятник… Смотрела и чувствовала, как задыхаюсь, как меня разрывает на части, как хочется заорать, и я не могу. Это ведь я там… я с этой лисой, которая так же олицетворяет меня. Барский стоит без зонта и дождь хлещет по его лицу, стекает по вискам и по бороде.

— Вот она моя Девочка… И да, я ее любил!

Слезы потекли по щекам вместе с дождем. Сердце взорвалось болью, раскрылось внутри, превращаясь в цветущую рану, раскрывшую свои лепестки. Еще секунда и я не выдержу, я брошусь ему на шею и…

Но Барский хрипло добавил:

— Это я ее убил. Осознанно, намеренно и жестоко. Ее и моего нерожденного ребенка!

Нет… рана не закрылась из нее потоком хлынула кровь, а руки сжались в кулаки, царапая ладони. Значит это правда… он действительно приказал нас уничтожить.





ГЛАВА 19




В машине мы опять оба молчали. Я смотрела в окно и чувствовала, как все опять замерзает внутри, а он, как всегда, смотрел впереди себя. В свой собственный мир. Нет, у меня замерзало не от его откровенности, не потому что он признался некоей Татьяне в том, что убил свою Девочку и ее ребенка, нет! Я это знала и так и приехала сюда, зная об этом… Замерзало, потому что я оказалась в каком-то цейтноте. В каком-то замкнутом пространстве, где не важно кто я и откуда взялась, где нет никаких шансов на иллюзии, где нет никакого будущего. Где Монстр признается в жутком преступлении и при этом он настолько в него погружен, что ничего вокруг не имеет больше значения. И мне хочется сказать ему, о том, что я жива и в то же время я боюсь… Боюсь, что он закончит начатое едва поймет, что мы оба не погибли, как он хотел. Ненависть тесно переплелась с аномальной любовью к чудовищу. А желание бежать от него чередовалось с какой-то идиотской надеждой… абсурдной и очень глупой. С теми самыми иллюзиями, которые все еще оставались у меня.



— Шокирована? — прервал молчание.

— А что вы хотите услышать?

— Правду. Я всегда хочу слышать правду.

— Думаю любой человек был бы шокирован.

— Но я спрашиваю не у любого человека, а у тебя. Ты шокирована? Не хочешь спросить почему?

— Нет.

Ответила я и опять отвернулась к окну…

— Правильно ведь причина не имеет значения для такого тяжкого преступления, верно?

— Зачем вы мне это рассказали?

— Хотел, чтоб ты знала какое я чудовище и не питала никаких иллюзий.