Ничей ее монстр

— Ребенок моооой!

— Тшшш! Все хорошо. Не кричи. Там твой ребенок. В животе твоем сидит и есть хочет. Корми давай. А то совсем голодом заморила. Мог бы сказал бы тебе пару ласковых.

Девчонка кружку тут же забрала с куском хлеба и жадно начала уплетать. То ли от голода, то ли из-за ребенка. Но аппетит ее знахарке понравился. Она стул придвинула и рядом у кровати села.

— Звать тебя как? Родители небось с ног сбились. Может передать им, что жива ты?

Она отрицательно головой качает, проглотила хлеб.

— Нет у меня никого… И имени нет. С ног только нелюди сбились пока меня искали. Больше некому искать.

— Как же имени нет… А я документы нашла. Вроде там написано, что Таней звать.



— Раз написано, значит так и есть. Пусть будет Таня.

А она вовсе не беззащитная, как показалось. Сильная, гордая и все эмоции в себе держит. Не Татьяной ее зовут. Не ее это имя. И документы тоже не ее. Устинья ощущает, что совсем другое имя у девочки.

С этой секунды гостья за свое здоровье сражалась изо всех сил, все, что баба Устя говорила все делала. На ноги встала уже через несколько дней. Забавная пыталась с котами подружиться, а коты у знахарки особенные. У каждого своя история о человеческой жестокости, у каждого своя боль. И никто людям особо не доверяет. Устинья их не трогала, всегда ждала, когда сами подойдут ластится или на колени запрыгнут. Никто из ее гостей (так она называла тех, кто лечиться приезжал), котов не трогал. То ли люди такие попадались, то ли коты держались подальше. А эта в первый же день сцапала Лукрецию. Нашла кого сцапать. Притом просто подошла, пока та на подоконнике сидела, и на руки взяла. Устинья хотела крикнуть чтоб бросила — эта ведьма может и глаза выцарапать, но не пришлось. Черная мохнатая предательница ткнулась мордой в руки Рыжей гостьи и начала тереться о ее пальцы. Про Тимыча Устинья вообще молчала — этот подлец переселился к девчонке и спал теперь у нее в ногах. Животных не обманешь. Они хорошего человека за версту чуют.

Когда совсем болезнь прошла гостья начала собираться уходить, только баба Устя знала, что не к кому ей идти. Та как вещи сложила, а вещей и нет совсем. Только то, что Устинья для нее нашла. От гостей пооставалось. Кое-что перешила, подогнала под тонюсенькую фигурку Рыжей. Документы и деньги в пакет сложила и к груди прижала. И то там тех денег не на что особо и не хватило бы. Знахарка не долго думала, посмотрела, как Тимыч жалобно мяукает, а Лукреция у двери улеглась, словно дорого перекрыла, и сама тоже решение приняла.

— Оставайся. Места в хате хватит. Еще одна тарелка супа найдется всегда. И не скучно мне будет, не так тоскливо. Я за тобой присмотрю, а ты за мной.

Девушка у двери стоит и смотрит на знахарку так, словно впервые увидела. Словно не верит ей совсем. Словно добра в жизни никогда не встречала.

— Не могу. Если искать меня будут… к тебе придут, баба Устя. Соседки скажут гостья у тебя. Это страшные люди. Не хочу подставлять.

— Не придет никто. Не ищут тебя. Я узнавала. Если б искали уже б нашли.



Оплакивают тебя, а не ищут. Схоронили видать. Так что оставайся. Соседкам скажу племянница моя. Родственница покойного мужа. Он такой же рыжий, как ты был.

И она осталась, а в жизни Устиньи вдруг все переменилось. Все иными красками заиграло. Как когда-то, когда муж еще жив был. И девчонка теплая такая, мягкая, лучи солнца от нее исходят. Колючая, как еж, а в тоже время любви в ней нерастраченной океаны целые. Только в душе ран много. Свежие они, кровоточащие. Она их оберегает и тронуть не дает. Там раны Устинья лечить не умела, только не трогать и не бередить. Вопросы не задавать. А так бы если б могла, зашила б и залатала дыры на сердце, бальзаму наложила, перевязала. Сама не заметила когда прикипеть к Рыжей успела.

Девчонка только по ночам кричала, живот руками закрывала, а иногда по имени мужчину звала. Стонала и плакала. Просила о чем-то. Утром, правда, молчит не рассказывает ничего, и знахарка не спрашивает.

— Если сны дурные беспокоят — расскажи не держи в себе легче станет. И растолковать могу.

— Пусть беспокоят, — тихо сказала и кусочек рафинада в рот положила. — я не снов боюсь, а яви. Во сне все по-другому. Иногда так в сон хочется.

Устинье тоже в сон хотелось. К Гришке. Молодой он там вечно был, хитро смотрел на нее, манил как когда-то.

Но теперь не так сердце болью сжирало. Не было больше одиночества. Сядут за стол деревянный по утру, телевизор размером с коробку обуви включат и смотрят вдвоем, чай пьют. Потом вместе дома прибираются. Вроде и не разговорчивая гостья у нее, а все равно тоски такой нет. Посмотрит на Рыжую и тепло внутри становится. Оно в ней живет тепло это. Бывают люди такие с теплом внутри рождаются, а кто-то со льдом.

Устинья как в лес пойдет свежие ягоды ей приносит, а сама не нарадуется в доме все убрано, по хозяйству сделано и девчонка сидит котам пузо чешет. А потом вдруг что-то по телевизору увидела, побледнела вся, на смерть похожа стала, даже черты болью исказились. Вскочила с табурета и на улицу выбежала. Устинья траву на стол положила и голову подняла, всматриваясь в экран… Мужчину узнала, да и как не узнать мэра города? Он к ним как-то в деревню наведывался дороги сделать обещал, школу открыть и медпункт. Слово сдержал. Но Устинья его хорошо запомнила… вот как от девчонки тепло исходило от него холодом веяло замогильным… Нет не тогда, когда к ним приезжал, а сейчас. Вроде через экран смотрит, а ей холодно сделалось, мурашки по коже пошли. То ли сам он не жилец и болезнь его точит, то ли схоронил кого. Но лица нет на нем и глаза мертвые. Смотреть страшно. Устинья телевизор выключила и за девчонкой пошла. А та в сарае плачет. Навзрыд. Так плачет словно душу ей кто рвет на куски. Знахарка рядом в солому села и рукой по рыжим волосам провела.

— Плакать — это хорошо. Слезы душу очищают, сердце, помогают заново родиться. Но бол твою и дите чувствует. Тебе больно и ему. Он внутри вместе с тобой плачет.

— Грязная у меня душа… плохая. Не очистится она.

— Раз ты так говоришь значит уже очистилась. Идем, милая, идем чай допивать.

Вопросов лишних не задавала, но где-то внутри боязно стало. Не зря девчонка боялась такой матерый враг у нее. Тот если б нашел и правда милости никто не дождался.

Время быстро пролетело. Оно всегда быстро летит, когда хорошо становится, а Устинье хорошо с девчонкой было. Уютно как никогда. Не тоскливо. Уйдет в деревню или в город уедет, а вернется и Рыжая ее с котами ждет. Животик округлился, сама чуть поправилась, щеки порозовели. Навстречу выбегает, сумку заберёт что-то щебечет, про котов, про корову. А Устинье и не верится, как раньше жила без нее. Столько лет одна и одна. Может и правда свыше ей послана вместо дочерей нерожденных.

И проведать прознать все о девочке хочется. Чтоб уберечь и защитить. Давно Устинья за карты не бралась… а тут прям захотелось. Как в спину что-то толкало.

— Ты иди, Танюша, Буренку подои и сена ей дай. А я тут посижу, сериал посмотрю. Устала с дороги… умаялась. Иди-иди.

Девчонка ушла, а Устинья быстро колоду на столе разложила по три веера и долго бубнового валета с трефовым королем и пиковым тузом в руке крутила вертела. Валет вроде как ребенок… а король… Мужчина то ли взрослый очень, то ли в чине. Военный… врач. Ничего не понятно. Казенный король. Так бабка его называла. Как карты не отбросит так вот эти три вместе и остаются, и девятка рядом бродит… черная страшная, пикой вверх смотрит.

Устинья колоду сгребла плюнула на нее и сунула обратно в ящик. Не надо было гадать. Слово ж себе давала, что карты в руки не возьмет больше, а сама… Беду еще не дай Бог на девчонку и на ребеночка накликала. Плохая карта и туз пиковый — удар страшный и болезнь в виде девятки рядом оставалась. Или сноровку баба Устя потеряла былую. Разучилась в будущее смотреть после смерти Гришки. Столько лет карты в руки не брала.

Потом как в городе была кое-что проведала. Люди иногда любят болтать языками трещать. Особенно сплетни всякие разводить. Так и прознала Устинья кто такая ее гостья… много чего прознала. И картинка всеми кусочками сложилась и красками заиграла, правда в темноте, туманом затянутая. Могла знахарка на нее свет пролить, Но не ей в чью-то жизнь вмешиваться и судьбы вершить. Нельзя. Не положено.






* * *


Месяца три с тех пор прошло

В то утро налила себе чаю из брусники и телевизор включила. Лучше и правда посмотреть что-то глупое ненавязчивое. То, чего в жизни не случается.

В окошко глянула — а Рыжая на веревочку бумажку привязала и Тимыча развлекает. Первые хлопья снега срываются, а она и не замечает. Сама еще дитя дитем… А от этого волчары понесла. Вот кто с девчонкой трефовым королем рядом крутился. Угораздило ж малышку так. Любовь зла. Ох как зла. Чего только не творит эта лютая ведьма то с косой, то с цветами в руках.

— Мы вынуждены прервать показ сериала «Голубая нить» для экстренного выпуска новостей. Только что, на центральной площади нашего города, у здания суда раздался выстрел, был ранен в голову наш мэр — Барский Захар Аркадьевич. Скорая прибыла в течении нескольких минут и в тяжелом состоянии доставила пострадавшего в больницу. Врачи пока не дают никаких прогнозов и не отвечают на вопросы. Возможно ранение было смертельным. По словам очевидцев… снайпер…

— Баба Устяяя. Устиньяяяя…

Знахарка подскочила с места и выдернула телевизор из розетки. Обернулась к девчонке, стоящей на пороге. Щеки разрумянились, в глазах слезы стоят, подбородок дрожит.

— У меня… я ребеночка почувствовала. Вот здесь… — руку к животу приложила, — он меня несколько раз легонько ударил. Здесь. Со стороны сердца. Как будто рыбка хвостиком махнула. Это ж он, да?

— Да… это он тебя потрогал изнутри…

И сама руки стиснула… так вот значит кому и удар, и болезнь. А может и сама смерть.





ГЛАВА 7




Она вернулась. Ненависть. Вернулась и стала еще сильнее, стала обжигающе ядовитой и прогрессировала с каждым днем. Чем больше времени проходило, тем яснее становилась моя голова. Тем больше я осознавала, что никогда он меня не любил. Я была для него никем. Впрочем, он от меня этого и не скрывал. Одного только понять не могла — зачем убить меня решил? Зачем так жестоко со мной и со своим сыном? Да, я верила Устинье, что сына жду. Я во всем ей верила. Она все знала и даже когда мне плохо было угадывала. С ней никакие врачи не были нужны. Правда в областной центр все равно пришлось ехать и стать на учет. Ребенок должен был существовать, должен был быть записан даже сейчас, пока жил внутри меня. Устинья сказала, что роды как угодно пойти могут. Она, конечно, знает, что делать, но… мы предполагаем, а Бог располагает. Иногда без врачей не обойтись, а без карты той меня ни в один роддом не возьмут или отнесутся как к прокаженной. Врач настаивала на УЗИ, но я смертельно боялась ехать в город и написала отказ от обследования. Все остальные анализы сдавала там. И мне было спокойно. Я во всем полагалась на Устинью. Доверяла ей, как себе. Впервые в жизни я кому-то действительно доверяла. Никто и никогда не относился ко мне, как она. Наверное, это странно, но бывает такое, что вроде знаешь человека совсем недолго, а ощущение, будто она всю жизнь со мной была. О себе я ничего не рассказывала, а она и не спрашивала. Только я была уверена, что знает все. Эта старая женщина имела совсем иные знания, которые пришли к ней откуда-то извне. Конечно, можно во все это не верить, но я видела собственными глазами на что способна баба Устя и какие чудеса творят ее маленькие морщинистые ручки. При мне людей с того света возвращала. Сколькие ездили к ней, сколькие молились и в благодарность денег давали. Она их и не брала, если много было что-то откладывала себе, а их просила эти деньги пожертвовать.

— Зачем мне деньги, Сенюшка, зачем они мне? Что я покупать себе буду старой? Мне на еду, да котам моим?… Пока тебя не было я о тех деньгах и не помышляла. Узнают проведают, что они есть убьют, дом разворотят. Я так, чтоб нам с тобой хватало и понемногу малышу отложить на приданое. А так не нужны они нам. Мясо есть, молоко, яйца, фрукты свои имеются, компоты да соленья. На остальное хватит нам. Деньги — это зло. Они человека в зверя превращают. В алчную тварь, жаждущую нагрести все больше. Смерти и болезни от них, войны и слезы. Ты, если когда-нибудь большие деньги в руки возьмешь, обязательно часть отдавай тем, кому нужнее. Надобно так. Запомни.

И права она была. Во всем права. Одного зверя, который за деньги жизни человеческие покупал, я уже встретила и не только встретила я полюбила его… Вспоминала, как при мне Барата на смерть забили, как избивали Яна… как водилу того в лесу калечили. И в мои мысли эхом врывается ЕГО голос, отдающий приказ замести следы, избавиться от тела. С ужасом и дрожью я представляла, как он отдавал такой же приказ насчет меня. Сидел за своим столом, попивал коньяк и хладнокровно объяснял одному из своих плебеев как теперь уже избавиться от меня… особенно после того, как узнал о том, что я не захотела убить его ребенка. Уничтожить следы преступления.

Здесь, у Устиньи, мне было не страшно и спокойно. И я надеялась, что этот нелюдь не найдет меня. Да, я отчаянно молилась, чтоб не искал, чтоб забыл обо мне. Пусть какое-то время я буду корчиться от боли, от тоски по нем, от отчаяния грызть по ночам подушку, чтобы не выть вслух, но пусть больше никогда не появляется. Пусть не узнает где я. Не навредит Устинье. Он ведь может. Для него человеческая жизнь ничего не значит. Зверь он страшный и лютый. Вспоминала, как из-за меня парни пострадали. И ведь никто из них не струсил. Может они любили меня. Ян точно любил. Он — человек. Он любить умеет, а не то, что это животное, которое меня использовало, а может и не использовало даже, а так подачку кинул. Пожалел сиротинушку, одарил лаской. Но ненадолго. Пока той ласки хватало. Как на зверька бездомного, а потом пнул того зверька за дверь… и когда понял, что зверек жалобно обратно просится решил уничтожить.

Поглаживаю живот, прикрыв глаза.

«Не нужен ты отцу своему… убить он нас хотел. Чтоб не было меня и тебя. Да и кто убийцу отцом называть станет? Не отец он тебе… и фамилию его ты никогда носить не будешь. Назаровым запишу. Как родителей моих».

Дурой я была последней, малолетней идиоткой. Думала, что нужна ему, думала, что он хотя бы что-то ради меня делал. Он просто боялся, что я копаться начну, а потом, когда от меня еще большие неприятности вышли просто решил стереть с лица земли.

Как ты спишь, Захар Барский? Мы не снимся тебе? Ты не вспоминаешь о том, как отдал приказ убить твою девочку? Беременную девочку? Что ж ты за монстр такой? За чудовище? Я же любила тебя. Я просто кусочек счастья человеческого хотела. Совсем крупиночку. Мне ничего не надо было от тебя. Ни деньги твои, ни положение. Я согласилась бы на что угодно… я и соглашалась. По утрам в глаза твои ледяные смотрела… такие ясные, светлые, похожие на отражение неба в верхушках льда. Я даже любви у тебя не просила. Сама любила за двоих. И счастлива была этой любовью. Твоя улыбка заставляла меня порхать от счастья, взлетать высоко куда-то прямо в то самое ледяное небо.

Я мечтаю только об одном… забыть тебя. Забыть каждое твое прикосновение, каждый поцелуй, каждое слово, которое ты шептал мне своим проклятым хриплым голосом, заставляя корчиться от удовольствия. Этот голос… он звучит у меня в ушах снова и снова. Звучит мерзко, отвратительно, сводя меня с ума:

«Уничтожьте ее, сделайте так, чтоб от нее даже следов не осталось».

За чтооооо? И меня разрывает от боли. От адской боли во всем теле, подскакивая на стуле, я сжимаю руками свой живот, тяжело дыша и чувствуя, как по ногам вода течет. А баба Устинья уже и рядом стоит, рукава закатила, волосы под косынку собраны.

— Воды отошли, Сенюшка. Готовсь богатыря свого встречать. Думаю, до полуночи родится. Схватки уже начались. Я их еще утром у тебя узрела. Лукреция крутится рядом начала, не отходит от тебя. Она приближение родов чует. И смерть, и жизнь одинаково встречает.

Они действительно начались. Скоротечные, стремительные, невыносимо сильные. Каждая из них заставляла меня выгибаться и кусать губы от боли.

Но я терпела, я старалась не орать и не плакать. Я ведь хотела этого малыша. Я ужасно, безумно хотела этого ребенка. Вопреки всему, вопреки ненависти к его отцу и желанию убить его, вопреки тому, что по сути я никто и у меня чужие документы, а из денег какие-то жалкие копейки.

— Больнооооо, — стонала я и кусала губы, когда баба Устя смачивала мне губы водой и заботливо вытирала пот со лба.

— Знаю, что больно. Дети они такие, они в боли нам достаются. Чтоб ценнее были. Все что сильно болит так же сильно и любится. Дыши чаще и глубже. Не бойся боль, прими ее. Расслабься и дай ей царствовать — она работу свою выполняет, чем приветливей встретишь, тем легче терпеть, тем скорее родишь.

Я кивала и дышала, как она говорила, запрокидывала голову, закрывая глаза… а перед глазами от чего-то его лицо постоянно. Словно не о чем больше думать, словно достоин в такой момент в голову мою лезть и в сердце.

И именно в эти секунды зашкаливающей обжигающей боли, которая раздирала меня изнутри я вдруг с комком в обожжённом стонами горле, думала о том, что невыносимо хотела бы, чтобы он был со мной сейчас рядом.

Чтобы все это оказалось кошмарным сном, чтобы это не он хотел меня убить… не он приказал смять нашу машину всмятку. Не он… а на самом деле мой Волк ищет меня, тоскует по мне, любит. Как же я хотела хоть немного в это поверить сейчас, выгибаясь от боли, не слыша голоса Устиньи… только его голос у себя в голове.

«Моя девочка, рыжая Лисичка… скажи, что ты моя девочка».

— Сеня, дочка, открой глаза, на меня смотри, сейчас не время плакать о НЕМ, слышишь? Сейчас время сына его рожать. Работать надо. Дыши и на меня смотри. Слушай меня…

А у меня от боли туман перед глазами, не слышу я ее, его слышу, его вижу и слезы по щекам катятся. Мне больно. Захар, ты ведь говорил, что никому не позволишь сделать мне больно.

— Если меня слушать не будешь — потеряешь ребенка! — тряхнула за плечо, вырывая из тумана, заставляя сфокусироваться на ее лице. — Неправильно ребенок идет. Я думала к родам перевернется, ан нет, своевольный он у тебя. Буду сама разворачивать и терять сознание нельзя, со мной ты должна быть. Как поверну тужиться начнешь. Больно будет… ты терпи, дочка. Терпиии. Все хорошо будет. На меня смотри и терпи.