Жизнь как роман

– Что это?

– Начало решения. – И она убегает, хлопнув дверью.





3. Тридцать шестое подземелье




Поддерживайте в себе опьянение сочинительства, и разрушительная реальность будет против вас бессильна.

Рэй Брэдбери. Дзен в искусстве написания книг





1.


Сейчас проблема была в том, что с той секунды, как Фантина подсказала мне эту проклятую мысль о сигарете, я мучилась желанием закурить. Я нашла на кухне начатую пачку, которую сама припрятала на верхней полке как раз для такого случая.

Я зажгла сигарету и сделала три нервные затяжки, прежде чем подойти к столу и разглядеть «подарок» Фантины – скорее всего, отравленный. Это была квадратная деревянная коробочка высотой сантиметров десять. Красная крапчатая крышка переливалась, как чешуйчатая змеиная кожа. Еще не открыв ее, я догадывалась, что внутри: фирменная авторучка. У Фантины было романтическое представление о писательском ремесле. Она всерьез думала, что я пишу свои черновики перьями Caran d’Ache в блокнотах из «чертовой кожи», купленных на Кристофер-стрит. Она часто дарила мне дорогие ручки в честь выхода новой книги или договора на новый перевод.

Ну нет, подруга, так это не работает.

Да, прежде чем засесть за роман, я исписывала сотни страниц набросками в копеечных блокнотах из киоска на углу, пользуясь простейшими шариковыми ручками Bic Cristal. Это только в кино и в рекламе романы пишут ручками «Монблан» длиной с предплечье.

Я открыла коробочку. Там лежала старинная ручка и флакончик чернил, милейшая модель Dunhill Namiki 30-х годов с золотым пером и с черным лакированным корпусом с перламутровой инкрустацией в японском стиле: золотые листочки, яичная скорлупа. Рядом с пером вилась волнообразная вязь, переходившая ближе к резервуару для чернил в переплетенные веточки цветущей вишни – прославленной сакуры, символа хрупкости нашего существования.

Я извлекла ручку из коробки. Она была прелестна, настоящее произведение искусства, но безнадежно устарела. Я представила себе, как подобной ручкой пользуется, грызя шоколадки – или скорее прикладываясь к джину или к водке – Зельда Фитцджеральд или Колетт. Из корпуса ручки торчал перламутровый рычажок. Я потянула за него и погрузила перо во флакончик, чтобы наполнить резервуар густыми чернилами с бронзовым отливом.

Потом я перешла с полной ручкой к кухонному столу. Несколько секунд я убеждала себя, что заварю себе чай, хотя прекрасно знала, что в конце концов у меня в руках окажется бутылка Мерсо из винного погребка. Налив себе бокал, я стала смаковать вино маленькими глотками, нашаривая при этом рукой школьную тетрадку, в которой когда-то записывала кулинарные рецепты. Она завалялась среди поддонов для духовки. Листая тетрадь, я убедилась, что не зашла в своих кулинарных изысканиях дальше блинчиков «Сюзет» и запеканки «Дофине». Отвинтив колпачок, я для пробы расписалась на чистой странице. Перо приятно заскользило по бумаге, роспись получилась лучше не придумаешь, поступление и расход чернил не вызвали нареканий.





2.


«Терпеть не могу утешительную литературу», – привычно повторяла я в интервью. Иногда к этому я добавляла: «Никогда не считала задачей литературы улучшать или исправлять мир. И вовсе не для того пишу, чтобы после чтения моих книг читателям полегчало»[2].

Я говорила так только потому, что этого от меня ждали. Вернее, этого ждали от персонажа по имени Флора Конвей, который я соорудила на пару с Фантиной. Этого ждали от так называемого серьезного писателя: защиты идеала эстетического, интеллектуального сочинительства, цель которого исчерпывается формой. Этот персонаж прячется за цитатой из Оскара Уайльда: «Книги написаны либо хорошо, либо плохо, вот и все»[3].

На самом деле во всем этом я не верила ни одному слову. Я всегда была диаметрально противоположного мнения: что главная сила художественной литературы – это ее умение помочь нам отрешиться от происходящего, перевязать раны, нанесенные окружающей жестокостью. Я уставилась на диковину Dunhill Namiki. Я долго придерживалась железного убеждения, что пишущая ручка сродни волшебному кольцу. Я искренне, без ложной наивности в это верила. Для меня это работало, как было не поверить! Слова стали кубиками Lego, из которых я терпеливо строила альтернативный мир. За своим рабочим столом я была царицей вселенной, так или иначе подчинявшейся моей воле. У меня было право карать и миловать моих персонажей, искоренять пороки, даровать прощение тем, кто его заслуживал, выносить, ни перед кем не оправдываясь, приговоры по моим собственным нравственным законам, действовавшим на тот момент. У меня вышли три книги, в голове вызревал еще десяток. Мне рисовался воображаемый мир, где я проводила почти столько же времени, сколько в реальном мире.

Но теперь этот мир стал мне недоступен. Волшебное кольцо превратилось в бесполезное украшение, бессильное справиться с отсутствием трехлетней девочки. Снова вступила в свои права болезненная реальность, предъявившая мне счет за попытки вырваться из ее оков.

Я налила себе второй бокал, потом третий. Алкоголь плюс транквилизаторы – лучший коктейль для погружения в беспамятство.

Вокруг меня сгустился сумрак усталости и растерянности.

«Возможно даже, что настанет день, когда ты скажешь себе, что исчезновение Кэрри было удачей».

В голове звенела эта непристойная реплика Фантины. Оставшись одна, я уже не старалась сдерживать слезы. Спор не прошел бесследно. Как она смеет думать, что вот так, щелкнув пальцами, можно опять усадить меня за работу? Чтобы писать, нужен мощный прилив энергии. Нужны физические и моральные силы. Но мой корабль черпал воду всеми бортами. Для написания романа необходимо глубоко погрузиться в себя, добраться до потайного места, прозванного мной «тридцать шестым подземельем»[4]. Там залегают самые дерзкие мысли, там сверкают молнии озарения, там обитают души моих персонажей, там высекается творческая искра. Но тридцать шестое подземелье – враждебная территория. Чтобы обмануть ее стражей и снова подняться наверх невредимой, нужны ресурсы, которых у меня больше нет. Осталась только неизбывная боль, с утра до вечера прожигающая мои вены. Я не могла и не хотела писать. У меня оставалось единственное желание: снова увидеть дочь. Даже если это будет последняя наша встреча.

Поэтому из-под нового пера хлынула в тетрадку с рецептами мантра:

Хочу снова увидеть Кэрри

Хочу снова увидеть Кэрри

Хочу снова увидеть Кэрри



Последний бокал Мерсо. В тот вечер я даже сильнее, чем прежде, чувствовала полное отчаяние. Я находилась на грани безумия, в шаге от самоубийства. Попыталась дотащиться через силу, шатаясь, до спальни, но рухнула как подкошенная на пол посреди кухни.

Я закрыла глаза, и тьма увлекла меня в свою крутящуюся воронку. Я плыла по серому небу. Вокруг меня клубились мрачные тучи. Потом в тумане проступила дверь лифта. В кабине нашлась одна-единственная кнопка. Тридцать шестое подземелье.






3.


И вдруг передо мной предстала Кэрри. Живая и невредимая.

Был солнечный зимний день в детском сквере Маккаррен-парк, рядом с ее школой.

– Мама, лови меня! Я еду! – донеслось с горки.

Она заскользила вниз по желобу. Я сгребла ее в охапку, и у меня скрутило живот. Меня обдало теплом ее волос и шеи. Пьянящий запах, завораживающий смех, жаркие объятия.

– Хочешь мороженого?

– Слишком холодно, лучше хот-дог!

– Как скажешь.

– Идем, скорее! – Она уже тянула меня за руку.

Дату, когда это происходило, трудно было назвать, но перед церковью Преображения еще лежало немного снега. Не то январь, не то февраль этого года. Кэрри потащила меня к тележке с хот-догами. Я купила ей булочку, и она стала уплетать ее, пританцовывая в ритме старомодной мелодии рэгги, лившейся из огромной магнитолы, водруженной парнями со скейтбордами на бетонную ступеньку.

Я любовалась танцующей дочкой в клетчатой юбочке, черных колготках, плаще цвета морской волны и перуанском берете. Мне передавалось ее веселье, ее энергия, ее заразительное жизнелюбие, перевернувшие мою жизнь, вдохнувшие в меня новые силы.





4.


Около семи часов утра я разомкнула веки. Сон был, должно быть, тяжелым и беспокойным, однако ночь пролетела как один выдох. Во сне меня навестила Кэрри, осчастливив маму уймой радостных подробностей, запахами, ощущениями.

Пробуждение вышло нелегким. Лицо и все тело были в поту, ноги и руки затекли. Я с трудом добрела до ванной и там надолго встала под обжигающий душ. В висках пульсировала кровь, дыхание сбивалось, в желудке жгло от кислотного рефлюкса.

Невероятно четкие образы Кэрри остались у меня в голове, по-прежнему стояли перед глазами. Что произошло этой ночью? Меня еще никогда не посещали такие сновидения – по той простой причине, что пережитое мной только что не было сновидением. Это было ЧТО-ТО ДРУГОЕ. Мысленная репродукция, сплетенная из нитей, способных максимально близко к действительности воспроизводить воспоминание. Реальность, которая РЕАЛЬНЕЕ самой реальности. Как долго продолжалась эта иллюзия? Несколько минут или несколько часов? Сыграла ли здесь роль подаренная Фантиной ручка? Какая разница? Главное, ко мне вернулась на мгновение моя дочь. Краткая, искусственная встреча с ней принесла мне больше пользы, чем вреда.

Я выползла из душа, лязгая зубами. Болело все тело: бока, спина, голова. Я провела еще несколько часов под одеялом, мысленно пересматривая то же самое волшебное кино. Потом, по-прежнему лежа в постели, я включила ноутбук, чтобы узнать, что за ручка ко мне попала.

Ручки марки Namiki, японские изделия, продавала в 1920-х годах во Франции и в Великобритании компания Альфреда Данхилла. Английского предпринимателя заворожило это детище японских мастеров, их гениальная находка – покрывать традиционные эбонитовые ручки лаком, получаемым из только что срубленного кустарника, который немедленно заменяют новыми саженцами. Эта технология вкупе со сложностью покрытия перламутром и золотыми листочками делала каждый экземпляр «уникальным и волшебным», как гласили тогдашние рекламные буклеты.

Я выбралась из постели только днем, когда явился со своим еженедельным визитом Марк Рутелли. У нас установилась традиция беседовать по понедельникам у меня в кухне, за картофельными блинчиками c сыром, которые он покупал в «Ха-Ацлаха», кошерной бакалее еврейского квартала Уильямсберга. Бывший коп вел тщательное расследование: в частности, его занимал человек по имени Хасан, проведший со мной полночи накануне исчезновения Кэрри, и Амелита Диас, няня-филиппинка, приходившая от агентства, чтобы с ней посидеть. До сих пор его расследование не давало обнадеживающих результатов, однако Рутелли не ослаблял хватку и, в отличие от других сыщиков, с которыми я сталкивалась, не помышлял о том, что в исчезновении Кэрри могла быть хотя бы отчасти виновна я сама.

Но в этот раз я сразу увидела по его лицу, что у него появились новости. Он был весь помятый, всклокоченный, как будто ночевал в машине, но опухшие глаза непривычно сверкали.

– Вы что-то нашли, Марк?

– Радоваться еще рано, Флора, – предупредил он, опускаясь на табурет.

Устало стянув с себя куртку и отстегнув кобуру, он положил то и другое рядом с собой на стол. Как он ни старался выглядеть невозмутимым, вид у него был необычный. В этот раз он явился без гостинцев, но я все равно налила ему остатки вчерашнего вина и села напротив.

– Буду с вами честен, – начал он, открывая потертый кожаный кейс. – Перлман, куратор из ФБР, уже в курсе, что я вам расскажу.

Мое сердце пронзила боль, словно в меня воткнули кол.

– Что вы раскопали, Рутелли? Скорее выкладывайте!

Он вооружился старым ноутбуком и картонной папкой.

– Дайте объяснить по порядку.

Я так нервничала, что залпом выпила полстакана Мерсо. Бывший коп прищурился и достал из кармана несколько фотографий.

– Я не рассказывал вам, что уже несколько недель назад стал следить за вашим издателем… – Говоря, он разложил передо мной сделанные при помощи телеобъектива снимки.

– За Фантиной? Зачем?

– Почему бы нет? Она входит в ваш ближний круг и нередко сидела с Кэрри…

Я покосилась на снимки. Фантина на улицах Гринвич-Виллидж, Фантина выходит из своей квартиры в Сохо, Фантина на рынке на Юнион-сквер, Фантина разглядывает дамские сумочки перед бутиком «Селин» на Принц-стрит. Фантина, всегда одетая с иголочки…

– Что же вам дала эта слежка?