Жизнь как роман

Я рывком проснулась и в испуге подпрыгнула. Оказывается, я лежала поперек кровати. В комнате было нечем дышать. Я встала, чтобы прикрутить отопление, и немедленно улеглась опять. Горло пересохло, веки распухли, виски сдавило как обручем. Кошмар, превзошедший живостью реальность, оставил меня растерянной и почти бездыханной, как после целой ночи отчаянной беготни. Я пролежала еще четверть часа, но мигрень не унялась, а только усугубилась, сделалась нестерпимой. Пришлось заставить себя встать, добрести до ванной и проглотить две капсулы диклофенака, запив несколькими стаканами воды. Шею парализовало, пальцы скрючились, как при артрите, пришлось разминать их ладонями. Так не могло продолжаться.

Раздался оглушительный звонок домофона. Я нажала кнопку и увидела лицо Тревора, привратника «Ланкастера».

– Здесь опять журналисты, миссис Конвей.

Час от часу не легче!

– Какие журналисты?

– А то вы не знаете!

Я помассировала себе виски, чтобы хотя бы немного унялась жуткая головная боль.

– Им нужны вы. Что им сказать?

– Чтобы проваливали.

Я выключила связь, нашла в гостиной очки для дали и выглянула в окно.

Тревор не соврал: на тротуаре напротив «Ланкастера» сгрудились два десятка журналистов. Стервятники, крысы, гиены – неизменный зверинец, регулярно собирающийся в надежде попировать на трагедии – исчезновении моей дочери. Я в который раз изумилась, как люди доходят до подобной низости, как умудряются заниматься такой гадостью день за днем, во что заставляют себя верить, чтобы заглушить угрызения совести, что рассказывают по вечерам своим детям о прошедшем дне…

Почему они собрались такой толпой именно сегодня?

Я взяла телефон, чтобы проверить сообщения, но он разрядился. Подключая зарядку, я увидела, что Рутелли забыл на рабочем столе кухни свою кобуру с пистолетом. Отвернувшись от «глока» – огнестрельное оружие всегда вселяло в меня ужас, – я включила телевизор и стала перебирать новостные каналы.

Долго искать не пришлось.



К новостям о деле об исчезновении малышки Кэрри Конвей. 50-летний мужчина, задержанный вечером, отпущен без предъявления обвинения. Шатан Богат, хозяин антикварного магазина в Ист-Виллидж, выставил на продажу тапочку Кэрри Конвей, которую девочка якобы носила в день ее исчезновения. Идентичность предмета не подтвердилась, а г-н Богат признал, что неудачно пошутил. Расследование возвращается в прежнее состояние, а оно…



Я выключила телевизор, не выдержав больше двух минут. Сама я ни минуты не верила в эту вымышленную улику. Телефон подзарядился, на него пришло несколько сообщений от Рутелли, просившего ему перезвонить.

– Это я, Марк.

– Флора? Они выпустили Шотана Богата!

– Знаю, – ответила я со вздохом. – Я только что смотрела новости. Вы знаете, что забыли у меня свою пушку?

Рутелли пропустил мои слова мимо ушей.

– Они совершили грубую ошибку, Флора! Ручка!

– Что «ручка»?

– Я отдал ручку в частную лабораторию. Результат исследования готов.

– Уже? Что же из него следует?

– Проблема не в самой ручке…

Я знала, что он скажет: дело в чернилах.

– Дело в чернилах. В их составе.

– Что за состав?

Теперь я ждала чего угодно.

– Там нашли воду, красители, этиленгликоль, а еще… кровь.

– Человеческую кровь?

– Лаборатория совершенно уверена, что это кровь вашей дочери.





3.



Приступ головокружения.

Скрежещущие шестеренки, перемалывающие меня в труху.

Я разъединилась. Все тело свело. Мне не хватало воздуха. Следовало бы открыть окна, но они задраены. Пора было со всем этим покончить: с мысленным пережевыванием своей беды, с метаниями, с невероятными театрализованными откровениями. С эмоциональными «американскими горками».

Я неумело вытащила пистолет Рутелли из кобуры и убедилась, что он заряжен. Многие сочинители знают о принципе драматургии под названием «чеховское ружье»: если в первом акте на стене висит ружье, учил русский драматург, то во втором или третьем акте оно непременно должно выстрелить. Это я в тот момент и почувствовала: что оружие появилось у меня в кухне именно для того, чтобы я пустила его в дело.

Сжимая в руке «глок», я поднялась на крышу здания, где в лицо мне ударил бодрящий ветер, слух наполнился городским шумом. Я сделала несколько шагов. Синтетическое покрытие бывшей бадминтонной площадки потрескалось, в лотках с землей – мы с Кэрри выращивали в них овощи – разрослись сорняки.

От свежего воздуха у меня в голове произошел щелчок, вернулась способность думать. От моей впечатлительности был один вред, остро необходима была способность размышлять здраво. Во всей этой истории с самого начала прятался какой-то изъян, порча. Раз квартира была заперта изнутри, Кэрри должна была оставаться там – и точка. Все остальное – иррациональные бредни. Любые другие варианты следовало сразу отвергнуть.

На память пришло утверждение Конан Дойла: если исключить невозможное, то останется одна чистая правда, какой бы невероятной она ни была[5]. Как же тогда все это объяснить? Уж не страдаю ли я психическим расстройством, не бьюсь ли в медикаментозном бреду, не впала ли в кому после клинической смерти? Или у меня провалы памяти, ранняя болезнь Альцгеймера? Я была готова рассматривать любой вариант, однако чувствовала, что это только уведет меня в сторону.

Погода изменилась, налетели облака, тростник, высаженный по периметру крыши, гнулся от порывов ветра.

Что-то я упускала из виду, и не просто подробность, нет – нечто основополагающее. Как будто с самого начала опустилась дымовая завеса, заслонившая от меня реальность. Я вроде бы не страдала паранойей, но у меня давно возникало противное ощущение, что за мной подглядывают, хуже того, решают за меня, как мне поступить. Разобраться с этим ощущением рационально было трудно, но в тот момент я впервые почувствовала, что в обманчивой видимости возникла брешь.

Я попробовала разобраться в ощущениях. Откуда берется чувство, что все давно записано и предрешено? Что я не властна над окружающей меня действительностью? И, главное, что кто-то дергает за ниточки, управляя мной, как марионеткой?

КТО ЭТОТ «КТО-ТО»?

Внутри меня уже не первый день разрасталось, разбухало еще одно тревожное чувство: что я пленница. Сколько месяцев я уже не выходила из своей квартиры? Свое затворничество я объясняла себе желанием не попадаться на глаза журналистам и оставаться на месте на тот случай, если Кэрри вдруг появится; но то и другое было, конечно, отговорками. Что НА САМОМ ДЕЛЕ удерживало меня в четырех стенах?

На ум пришла платоновская аллегория пещеры. Участь людей – жить в невежестве, в плену ложных представлений, в пещере, ослепленными ухищрениями интриганов, создающих иллюзии, которые они принимают за истину.

Подобно описанным Платоном людям, пленникам своей пещеры, я засела в своей квартире и, как они, перестала видеть реальность; мне остались доступны только движущиеся силуэты, высвеченные обманчивыми солнечными лучами. Отголоски слов, неверное эхо.

Вот оно: я ослеплена!

Я впилась в эту догадку зубами и ногтями: кто-то намеренно толкал меня к ошибочному восприятию мира. Мое представление о мире и действительность разошлись, до последней минуты я жила во лжи.

Пришло время разорвать завесу неведения, какую бы цену ни пришлось за это заплатить.

Городской шум в моих ушах становился все громче. Гудки автомобилей, полицейские сирены, скрежет строительных кранов, треск перфораторов на соседней стройке… Воздух был насыщен угрозой. Меня страшило то, что я могла узнать. Это был страх узницы перед выходом из пещеры, когда она осознает, что прозябать в темноте удобно, что свет сулит страдание.

Я больше ни в чем не была уверена. «Никто не знает, что такое мир – фантазия или реальность, существует ли разница между воображением и жизнью»[6]. Пришедшая на ум фраза Борхеса укрепила меня в догадке, что реальность – не более чем обманчивый глянец.

И опять я каждой клеточкой ощутила вокруг себя сильнейшее присутствие, хотя отлично знала, что на крыше нет никого, кроме меня. Могучий невидимый Другой был вездесущ.

Кукольник.

Враг.

Сукин сын.

РОМАНИСТ.

Раскинувшаяся вокруг меня знакомая картина завибрировала. Через мгновение дрожь улеглась, и я несравненно более четко увидела все окружающее: кораблестроительные доки, высокую кирпичную трубу старого сахарного завода, стальную вязь переброшенного на другой берег Ист-Ривер Уильямсбергского моста.

Мне медленно приоткрывалась истина. Я стала игрушкой неведомого писаки. Персонажем его романа. Сидя за пишущей машинкой или, что вероятнее, перед экраном компьютера, этот некто играл моей жизнью.

Я подняла врага с его лежбища. Будучи его коллегой по ремеслу, я разгадывала его хитрости одну за другой. Я уже почти не сомневалась, что разоблачила его планы. Кукольник не ожидал, что с него сорвут маску, что перепутаются ниточки, на которых болтались его марионетки.

Передо мной неожиданно распахнулось окно возможностей. В ряду остальных выделялась возможность переделать конец истории. Для этого мне нужно было найти способ опрокинуть стол. Чтобы избежать его контроля, у меня был только один путь – втянуть его в свою игру.

Я вынула из кармана куртки пистолет Рутелли. Впервые за долгое время у меня возникло чувство, что я выиграла кое-какую степень свободы. Походило на то, что этого моего шага незнакомец за экраном не предусмотрел. Что бы ни болтали романисты, они не любят, когда их персонажи приставляют им к горлу нож.

Я приставила дуло «глока» к виску.

Перед глазами снова запрыгали какие-то неясные образы, окружающий пейзаж стал искажаться.

Пока он еще оставался узнаваемым, я положила палец на курок и крикнула незнакомцу за экраном:

– ДАЮ ТЕБЕ ТРИ СЕКУНДЫ, ЧТОБЫ ТЫ ПОМЕШАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТО: РАЗ, ДВА, ТР…





Персонаж Ромена (Романа)