Ночь

Я отдал ему гуталинницу.

– А вот это – тебе. – Он протянул сложенный во много раз лист плотной бумаги.

Развернув его, я сразу увидел слова «Карта Белорусской Советской Социалистической Республики» и только потом разобрал очертания дорог, салатовые лесные пространства, голубые пятна озер, похожий на игрушечный лабиринт (загони шарик в центр) Минск в середине. Бумага во многих местах была испещрена рисунками, аббревиатурами и надписями.

– Цинка не надо. Отдаю бесплатно. Тебе это нужно. Мне – нет. Все как с мертвыми и живыми. Счастливого пути.

Я вышел на улицу. И мне не было холодно. Прогретое преисподней тело чувствовало себя на вечном белорусском «околоноля» так, как когда-то, когда мы жили в теплых домах, ели сытную пищу и потребляли ультрафиолет. Открыв подъезд, я услышал, как Герда здоровается со мной лаем – она всегда слышит мои шаги внизу. Когда мы расстаемся на несколько часов, с нее слетает вся язвительность и ирония, она становится просто преданной своему хозяину собакой, которая очень рада его видеть. Сейчас вот ее хвостище мел из стороны в сторону, как будто она была обычной дворнягой, а не черной благородной овчаркоподобной дворнягой, которая несколько часов назад свысока подтрунивала над Кассандрой.

Я почесал у нее за ухом так, как вчера это делал Рейтан. Она проскулила, будто поняла, что произошло с человеком, который умел так деликатно ее приласкать. Потом я взял стремянку, залез на антресоль и выудил оттуда запыленный девяностолитровый рюкзак. Черный, с толстыми лапами шлеек и вороненой пряжкой поясной застежки. Надежный, водонепроницаемый, он за свою жизнь видел больше стран, чем среднестатистический житель Грушевки. Когда-то в этом рюкзаке я носил наши общие с ней вещи. Ей будет приятно его узнать, когда мы наконец встретимся.

Я углубился в библиотеку и после долгих поисков все же нашел то, что искал. «Геродот. История в десяти книгах». Серия «Памятники исторической мысли» Академии наук СССР. Капитальная твердая обложка с музой на фасаде. Обложку мне сразу же захотелось отодрать – путешественник во мне уже начал побеждать хранителя книг. Твердая обложка слишком много весит и создает неудобства при упаковывании. Но я пожалел Геродота, бережно поместив его на самое дно моего рюкзака.

Затем с трудом достал два тяжелых поддона цинка из моего сейфа, бывшего морозильника. Золотовалютные резервы не поместились даже на столе, часть пришлось пересчитывать на полу. Четыре тысячи шестьсот единиц. До черта! Этого бы хватило, чтобы платить за жилье в Грушевке на протяжении тридцати восьми лет (если бы годы еще существовали).

Но тут предсказуемо напомнило о себе одно заметное преимущество бумажных денег перед посткапиталистическими.

Я ссыпал батарейки в рюкзак и попробовал оторвать его от пола. У меня ничего не получилось. Жалобно захрустели швы, и я понял, что днище рюкзака сейчас отделится вместе с ценным, но таким тяжелым содержимым. Я затащил рюкзак на механические весы, с помощью которых следил за своей формой в ту эпоху, когда основной проблемой человечества был набор, а не потеря веса. Посмотрел, где остановилась стрелка, и охнул – восемьдесят килограммов. Вздохнув, я стал терпеливо выгружать цинк из рюкзака, пока стрелка на весах не передвинулась на отметку 35 кг. Аккуратно поднял рюкзак на плечи. С непривычки кожа под шлейками заныла, в спину вгрызлась боль. Сделал несколько шагов. Терпимо. Двигаться можно. Первые дни, пока не привыкну, будет тяжеловато, но потом наберу темп и перестану обращать внимание на то, что на спине висит половина моего собственного веса.

Я забросил в рюкзак виски из сейфа (бесценные две трети настоящего Teacher’s, которым можно рассчитаться за что-то сверхценное, когда кончится цинк), гречку, соль и сахар в герметичных пакетах, напихал свитеров и шерстяных носков, чтобы греться, если в какую-то из ночей не смогу найти дров для костра. Добавил арктический спальник, про который когда-то говорили, что в нем можно комфортно спать на снегу при минус десяти.

Сорок пять кило оставшегося никель-металл-гидрита – смеси более ценной в нашем темном мире, чем золото с платиной вместе взятые, – я высыпал в большую клетчатую сумку и поставил ее на санки.

– Собирайся, Гердочка! Выйдем, доброе дело сделаем, – предложил я собаке, как будто ей нужно было долго подкрашивать перед выходом глаза, губы и когти.

Конфета! Я захватил конфету, и через три минуты мы уже стояли внизу. Еще через минуту я собирал никель, который разлетелся из лопнувшей сумки по всему двору и мучительно думал, стоит ли зажигать фонарик. По старым понятиям сцена выглядела так, как если бы кто-нибудь рассыпал по снегу толстые пачки банкнот, а потом шарил в темноте, пытаясь их собрать.

Путь до майората мы проделали так: Гердочка волокла санки, а я придерживал разодранную сумку. Если бы кто-нибудь надумал организовать погоню, он мог бы найти нас по батарейкам, выпадавшим из нашего возка, как хлебные крошки в гриммовской сказке про Гензеля и Гретель. Свободных рук, чтобы их подбирать, у меня не было. Выражение Гердиной морды напоминало о бурлаке с картины Репина, который уже даже не идет, а висит на бечеве. Глаза ее наполняла такая же жажда классового милосердия со стороны угнетателей, то есть меня.

– Ну потерпи, девочка моя! – стонал я, но собака с достоинством отворачивала морду.

Чувствовалось, что в ее черной книжечке, куда она заносит все злоупотребления хозяина и планы возможной мести за них, появилась новая запись.

Рабочая резиденция Бургомистра находилась на втором этаже бывшего кардиологического центра, и это было закономерно, ведь Бургомистр слыл у нас человеком сердечным. Раньше он принимал прямо в своем жилом доме, расположенном под колокольней, на пригорке, с которого поверх пограничной стены открывался живописный вид на черные силуэты далеких многоэтажек Пушкинского княжества. Но толпы беженцев и лиц, просивших вид на жительство в муниципалии, скоро перестали умещаться не только в приемном покое имения Бургомистра, но и у него во дворе. Приемную перенесли в просторный и относительно теплый кардиологический центр, чтобы хотя бы частично компенсировать неизбежность отказа большинству искателей счастья: Грушевка принимала только самых состоятельных. В студеном Пушкинском княжестве за десять цинков коммуналки можно было жить год, пусть и без тепла в батареях.

Наше появление в людной приемной фурора не вызвало. Огромный бомбила в татуировках объявил, что нам нужно занять место в «электронной очереди» и что место это будет двести семьдесят шестое. Он даже выдал нам бумажку с накорябанными цифрами. Подумав сперва, что он – двести семьдесят пятый, я серьезно ошибся: вскоре бомбила предложил нам продать девяносто первую позицию всего за два цинка. Я понял, что мужик и был этой самой очередью, произвольно решая, кто за кем идет и на каком основании.

Вспомнив вечную отговорку для таких случаев «я только спросить» и используя баржу санок в качестве тарана, я продрался к дверям нашего верховноглавнейшего и втиснулся внутрь. Тут был еще один барьер – секретарша Магдалена, для которой у меня был припасен специальный волшебный прием.

Она только успела раскрыть рот, чтобы сообщить, что Бургомистр занят и мне следует дождаться своей очереди, как я выудил из кармана конфету – ту самую конфету, которую купил на рынке по цинку за две дюжины, и подсел к мегере.

– Приветствую ясновельможную панну Магдалену! Мне необходимо коротенько заглянуть к Бургомистру с меценатскими целями! – Я погремел сумкой с цинком.

– Если с меценатскими, то можно, – сердечно сказала она, принимая конфету.

Как все-таки просто сломать систему, основанную на сочетании чахлой демократической поросли и бетонной номенклатурной традиции тех времен, когда была создана карта Кочегара! Герда изобразила на морде брезгливость к моей пронырливости: она бы стояла в очереди до самого рассвета.

Кабинет Бургомистра освещался сразу восемью большими (на четыре батарейки) фонарями, расставленными по углам. Как и всегда во время посещений, мне пришлось прищуриться от сияния славы грушевской системы государственного управления. Из глаз брызнули слезы. Бургомистр встретил меня в дверях – он только что отказал очередному искателю гражданства. Лицо его выражало ритуальную печаль.

– А, Книжник! – сказал он с пасторской интонацией.

Если дать ему развить этот эффект, он начнет читать проповедь о том, что демократия в первую очередь означает ценностное равенство (под ценностями он понимал цинк).

Я пропустил собаку вперед, она по-приятельски обнюхала Бургомистра, разрушая символический барьер между нами. Как можно робеть перед обладателем восьми зажженных четырехцинковых фонарей, которого только что обнюхала твоя собака?

– У меня к вам небольшое дело. – Я подтянул драную сумку с цинком к ногам Бургомистра. – Тут сорок с лишним килограммов денег. Хотел бы пожертвовать на нужды города. Может, это поможет переселенцам.

– А сам что? – Он вынул одну батарейку и внимательно осмотрел ее, покручивая в своих толстеньких пальчиках.

– А сам пришел просить права выйти из города.

– Это как? – Бургомистр уставился на меня. – У нас такого не просят. У нас обычно просят наоборот.

– Мне нужно на юг. Критическая необходимость.

Бургомистр посмотрел на меня, подошел к столу, еще раз посмотрел на меня, обошел стол вокруг, остановился, сел и снова уставился на меня. Почесал лысоватую голову с вылупленными умными глазами. Хмыкнул. Покачал головой и спросил:

– Что, в скифы податься решил?

– Скифы на конях путешествуют, господин Бургомистр, – смиренно ответил я, вперив взгляд в пол. – А у меня коня нет. Только собака.

Герда радостно гавкнула, умница. Бургомистр вздрогнул от неожиданности.


– Парень, объяснись! Ты же уважаемый гражданин. Деньги, доход. Библиотека. Я как-то пока не нашел времени к тебе заглянуть. Государственные дела. Но, может, и пришел бы за книгой. Такой, не слишком мудреной, чтобы голову не поломать.

– А что тут объяснять? Живу один. Должен уйти.

– К амазонкам пойдешь? Девку себе искать?

– Есть уже девушка, – так же покорно ответил я, не поднимая глаз.

– Ой, ну вот не начинай! – Дело в том, что мы уже однажды с Бургомистром на эту тему разговаривали. Он считает, что благопристойный бюргер должен жить с пышнотелой женой и плодиться здесь и сейчас. А любовь – это чувство, которое после кружки меда чувствуешь к пиханной пальцем колбасе. – Не начинай, слышишь? Я тебя нормальной женщине порекомендовал. На все готовой! И что ты с ней сделал?

– Как раз Кассандры касается вторая часть моего предложения. Я оставляю деньги. И оставлю библиотеку. Городу. Можете сделать ее бесплатной для всех.

– Ага, щас! – выкрикнул Бургомистр. – Уже одну бесплатную разграбили!

– Оставлю безвозмездно. Более того, еще и деньги вам даю. С одной просьбой. Пусть администраторшей библиотеки станет Кассандра. Ей работа нужна. Она неглупа, быстро изучит фонды.

Вид у Бургомистра был такой свирепый, будто он хотел плюнуть на пол, но понимал, что плевок все же придется отмывать (секретарша Магдалена к такой работе была точно не приспособлена из-за античного склада характера).

– Кассандра?! – Он крикнул еще громче: – Кассандра?!! Сообщаю, молодой человек, что женщина по имени Кассандра сегодня с продуктовым обозом вернулась в Народную диктатуру Кальварию. Скорее всего, чтобы снова стать там невольницей.

– Как вернулась? – Я плюхнулся на стул, стоящий около стола, хотя Бургомистр мне этого не предлагал. – Вы же подарили ей гражданство!

– Вольные граждане получают роскошь самостоятельно решать, что делать со своей жизнью. Пожертвовать свободой и стать рабами – их полное право.

Я вспомнил, как кипело, млело и утопало в роскоши ее тело, на которое я не имел права даже смотреть. Мне хотелось сказать ей, что она сделала ошибку, что она не разобралась. Что свобода – это не страшно, что воля – лучше рабства. И что стоит лишь немного оглядеться, и она сама это поймет. Да только в нашем мире нет телефонов, по которым можно созвониться и объяснить.

Молча сняв с кольца ключ от своего почтового ящика, я положил его на стол:

– Я уйду завтра после утреннего звона. Ключи от квартиры и библиотеки оставлю в почтовом ящике.

Бургомистр посверлил меня взглядом, наверное, надеясь, что образовавшиеся дырки ослабят мою волю и заставят изменить решение. Взял лист бумаги, быстро написал на нем что-то, приложил печать и информировал:

– За ключами завтра пошлю! Книжника выберу из умных и достойных доверия. Ты свободен! Шею себе не сверни там, за стеной.

Я вышел на улицу, включил налобник и разобрал написанное Бургомистром:

«Идиоту, предъявителю данной бумаги, не оказывать никаких помех в однократном выходе в одну сторону из любых ворот Вольной муниципалии Грушевка». Должность, печать, всё.

По пути домой я зашел на рынок, купил консервов для Герды. Свернул к рядам с металлическим ломом и механическими приборами, которые еще имелся какой-то смысл продавать. «Есть у вас в наличии компас?» – спросил в одном, втором и третьем месте. В первом молодой продавец не знал даже, что это такое. В последнем направили к старому кавказцу, у него на прилавке были выставлены медные приспособления для помола круп, ступки, латунные гирьки для весов, серебряные канделябры и подобная дешевая чепуха.

– Компас? – рассмеялся торговец. Вопрос его развеселил. – Конечно есть! И не один!

Он склонился над эмалированным ведром, где хранился весь его ни на что не годный хлам, поковырялся в часах и компьютерных микросхемах и выложил на прилавок четыре устройства разных производителей и разной степени обшарпанности. Один, самый новый компас, показывал, что север находится справа. Стрелки двух других указывали в противоположные стороны – вверх и вниз. Последний, весь поцарапанный, надежный советский «Азимут», сообщил, что север – слева.

– Какой тебе? – Торговец удовлетворенно погладил свои усы.

Я разочарованно буркнул и собрался уже уходить, когда он сказал:

– Подожди, дорогой! Посмотри, фокус тебе покажу! – Он взял первый компас и крутанул его вокруг оси. Стрелка, описав круг несколько раз, остановилась не справа, а сверху.

– Этот мир сошел с ума, – прокомментировал кавказец. – А если мир сошел с ума, то компас точно не поможет нащупать здравый смысл. Он не для этого предназначен.

По дороге домой думал, как определить, в каком направлении находится юг, если этого сейчас не знает даже компас. Дома взял лучший бытовой фонарь, зажег его на полную мощность, не жалея батареек, и разложил на столе карту. Столица Белорусской ССР, город-герой Минск, был расчерчен рукой шахтера на многочисленные фрагменты городов-государств. Самое большое из них, «Матриархат Зеленый Луг», было подписано без сокращений. Более мелкие, «Груш.» или «Пушк.», – сокращенно или аббревиатурами.

Места, которые Шахтер видел сам, он подписывал уверенно. Рядом с теми, про которые только слышал, ставил знак вопроса. Так, во всяком случае, я расшифровал его пунктуацию, не имея простых подсказок в «легенде» этой рукотворной карты. Из минских государств он не был только в Матриархате Зеленый Луг, что вполне объяснимо, учитывая то, что, по рассказам, делают с мужчинами в этом достаточно богатом полисе.

Масштаб карты не позволял обозначить названия хотя бы каких-то минских улиц, да и смысла в этом не было: сейчас они изменили свои имена в зависимости от ценностных предпочтений государств, возникших вокруг площадей и переулков. Овальчик Грушевки был прилеплен к магистрали, которая направлялась в город Дзержинск. Копошащееся в голове смутное воспоминание подсказало, что проспект, чьи огни когда-то проглядывали через тополя, назывался именно именем Дзержинского – могущественного колдуна, который когда-то помог заворожить на долгие годы огромную страну. Дзержинск был размещен на карте в юго-западном направлении, а мне желательно было двигаться в юго-восточном.

Я мог бы выйти на этот проспект через Ворота Зари и двигаться к кольцевой, с нее свернуть в направлении заброшенного города, обозначенного как Гомель. Если, конечно, дороги сохранились в проходимом состоянии. Если их не пересекают государственные границы полисов. Если, если, если…

Я рассмотрел дороги более внимательно, проследив автострады в южном направлении. Из Шахтеровых обозначений следовало, что границы заселения условного Минска сжались до пространства, ограниченного кольцевой, далее человеческие поселения и города-государства попадались с большими промежутками. Между тем перед наступлением Тьмы столица простиралась до самых Смолевичей, Радошковичей, Заславля. Большая зона вокруг минских полисов сейчас была подписана как «пустоши» и «лесо-пустоши». Там-сям был нарисован неуклюжий и совсем нестрашный волк.

Выходит, после катастрофы люди забросили удаленные от агломерации минских полисов жилища и перебрались внутрь кольца либо погибли.

Аж до самых Осиповичей при дороге в гомельском направлении не было ни одной подписанной жилой локации. Зато прямо под Минском была старательно нарисована трапеция, похожая на плоские вершины Колорадо. Рядом стояло непонятное обозначение «Царь Горы».

На уровне бывшего города Слуцка (рядом с ним не осталось ни одного современного государственного образования, где успел бы побывать – или хоть что-нибудь о нем услышать – Шахтер) проходила двойная пунктирная линия. Она тянулась горизонтально через всю карту и ограничивала плоскость около пяти сантиметров вширь. «Область туманов» – было написано тут. Земли севернее Ошмян тоже были прорезаны относительно ровной горизонтальной линией. Весь север карты выше этой линии был достаточно плотно разрисован значками, похожими на дерево, у которого ветки растут только с одной стороны ствола. «Перья, стоящие в воздухе», отметила рука Шахтера. Рядом с этой надписью стоял многократно обведенный знак вопроса.

Под прошлыми «Брестом», «Пинском» и «Мозырем» были пририсованы стрелки, направленные вниз. Рядом с каждой имелось слово «скифы». Все три сопровождались вопросительным знаком. Шахтер допускал, что скифы живут на юге от этих городов-призраков, но он не видел их своими глазами – так я это понял. На восток от Гомеля было написано «савроматы», тоже с вопросительным знаком. Слово «невры» попадалось на карте четыре раза, рядом с не существующими уже городами Несвиж, Могилев, Барановичи и Лида. И каждый раз – с вопросительными знаками. Я не понял, означает ли это, что невры водятся только тут или же что они заселяют все пространство, которое не контролируется скифами и савроматами.

Вообще-то, сейчас это не казалось самой большой проблемой. Я не до конца верил в оборотней, и тот факт, что рядом с упоминанием всех неведомых существ на карте стояли вопросительные знаки, только убеждал меня в том, что мир мог измениться не так сильно, как на том настаивала «Газета». Зато действительно насущным был вопрос, как ориентироваться в темноте по карте и без компаса.

Рассчитывать на помощь дорожных указателей не приходилось. На рынке в Грушевке легкий треугольный столик из знака «Уступи дорогу» шел по десять цинков: хорошая замена для деревянной мебели, сожженной еще на заре нашей темени.

Собираться в дорогу надо быстро. Это правило я усвоил, еще когда путешествовал в куда более благоприятные для путешествий времена. Собираться надо быстро, чтобы не успеть отменить уже принятые решения. Все, что ты можешь забыть, на самом деле тебе не нужно. Паспортом мне сейчас служила бумажка с печатью, в которой меня называли идиотом. Билетом – карта уже не существующего мира, поверх которой проступил мир, в чье существование не до конца верил даже тот, кто его картографировал.