Нож

Катрина записывала, не поднимая глаз.

– Валиум. Стесолид. Или рогипнол. Может, всего понемногу.

Слушая его голос, она вспомнила звук колес дедушкиного трактора, едущего по гравию на острове Сотра.

– Возможно, поэтому картина для меня немного неясна, – сказал Финне.

Катрина прекратила писать. Неясна? Она почувствовала во рту металлический привкус, вкус паники. Он что, собирается отказаться от признания?

– А возможно, это потому, что я всегда немного дурею, когда испытываю сексуальное возбуждение.

Катрина подняла глаза. Взгляд Свейна Финне встретился с ее взглядом. Ей показалось, что в голову вошел бур. Он облизал губы, улыбнулся и понизил голос:

– Но я всегда запоминаю самое важное. Ведь именно поэтому мы всё это и совершаем, правда? Воспоминания можно унести с собой и воспользоваться ими в минуту одиночества.

Катрина увидела, как его правая рука рисует для нее в воздухе картинку, двигаясь вверх-вниз, но вновь опустила глаза в свои записи.

Скарре настаивал на том, чтобы надеть на Свейна наручники, однако Катрина отвергла эту идею. А то Финне еще вообразит, что полицейские его боятся, и это даст ему моральное превосходство. Он может захотеть поиграть с ними. И сейчас, через минуту после начала допроса, Финне, похоже, именно этим и занимался. Катрина перебирала лежавшие перед ней листы бумаги.

– Если вы плохо помните, то мы можем поговорить о трех случаях изнасилования, которые описаны вот здесь. У нас и свидетельские показания имеются, они должны помочь восполнить возможные провалы в памяти.

– Туше, – ответил Финне; Катрина знала, что он все еще улыбается, хотя и не смотрела на него. – Но, как я уже говорил, самое важное я помню.

– Послушаем.

– Я пришел туда около девяти часов вечера. У нее болел живот, она была очень бледной.

– Подождите. Как вы вошли в дом?

– Дверь была открыта, так что это проблемы не составило. Она кричала и кричала. Она была так напугана. И я д-держал ее.

– Удушающим движением? Или борцовским захватом?

– Не помню.

Катрина понимала, что они слишком быстро продвигаются вперед, что ей требуется больше деталей, но сейчас важнее всего получить признание, пока Финне не передумал.

– И что потом?

– Ей было очень больно. Из нее лилась кровь. Я взял н-нож…

– Ваш собственный?

– Нет, нож поострее, я нашел его там, на месте.

– И куда вы ее ударили?

– С-сюда.

– Допрашиваемый указывает себе на живот, – сказала Катрина.

– В пупок, – уточнил Финне тоненьким детским голоском.

– В пупок, – повторила Катрина, глотая подступающую тошноту. И испытала чувство триумфа. У них есть признание. Остальное – это уже так, украшение, вишенка на торте.

– Вы можете описать Ракель Фёуке? И ее кухню?

– Ракель? Красавица. Как т-ты, Катрина. Вы очень похожи.

– Во что она была одета?

– Этого я не помню. Тебе кто-нибудь говорил, насколько вы похожи? Словно с-с-сестры.

– Опишите кухню.

– Ну просто тюрьма. Кованые железные решетки на окнах. Можно даже подумать, что хозяева кого-то боялись. – Финне рассмеялся. – Ну что, Катрина, полагаю, этого достаточно?

– То есть как?

– Мне эта б-беседа уже п-поднадоела.

Она почувствовала легкую панику.

– Но мы только начали.


– Голова болит. Очень тяжело вновь переживать травмирующие ситуации вроде этой, уж тебе ли не знать.

– Ответьте мне только…

– Все, сладкая моя. Я закончил. Если хочешь услышать еще что-нибудь, приходи сегодня вечером ко мне в камеру. Я буду с-свободен.

– Видео, которое получила Дагни Йенсен, – оно было отправлено вами? На нем запечатлена именно жертва этого убийства, Ракель Фёуке?

– Да. – Финне встал.

Краем глаза Катрина заметила, что Скарре уже мчится к ней. Она сделала предупредительный жест, подав сигнал тем, кто находился за стеклом, а потом опустила глаза на лист с вопросами. Она лихорадочно размышляла. Можно, конечно, надавить на Финне, но тогда есть риск того, что Крон объявит признание недействительным, обосновав это использованием неподобающе суровых методов допроса. Или же она могла удовольствоваться уже имевшимся, а этого было вполне достаточно для прокурора и для выдвижения обвинения. Подробности они могли добыть позже, перед судом. Катрина посмотрела на наручные часы, которые Бьёрн подарил ей на первую годовщину свадьбы. И сказала:

– Допрос закончен в пятнадцать часов тридцать одну минуту.

Подняв глаза, она увидела, что в соседнее помещение вошел раскрасневшийся Гуннар Хаген и обратился к Юхану Крону. Скарре появился в допросной и надел наручники на Финне, чтобы отвести его обратно в камеру предварительного заключения. Катрина заметила, как Крон пожал плечами и что-то ответил Хагену, после чего тот покраснел еще больше.

– Увидимся, фру Братт.

Слова прозвучали так близко к ее уху, что ее слегка обдало слюной. А потом Финне и Скарре вышли. Она увидела, как адвокат последовал за ними.

Прежде чем присоединиться к Хагену, Катрина вытерлась салфеткой.

– Крон рассказал «ВГ» о нашей сделке. Об этом написано на их сайте.

– И что он сказал в свое оправдание?

– Что ни одна из сторон не обещала хранить договор в тайне. А потом Крон спросил, считаю ли я, что мы заключили договор, который не терпит света дня. Потому что, по его словам, сам он подобных сделок избегает.

– Вот лицемерный подонок! Он просто хочет показать себя во всей красе: дескать, вот чего я способен добиться.

– Будем надеяться, что причина только в этом.

– Что вы имеете в виду?

– Крон – хитрый и талантливый адвокат. Но существует еще более пронырливый человек.

Катрина посмотрела на Хагена и прикусила нижнюю губу:

– Хотите сказать, его клиент?

Начальник полиции кивнул. Они повернулись, посмотрели через открытую дверь в коридор и увидели там спины Финне, Скарре и Крона, ожидавших лифта.



– Вы можете звонить в любое время, Крон, – сказала Мона До, поправляя наушник и разглядывая себя в большом зеркале, висевшем в спортивном клубе. – Если посмотрите на список пропущенных вызовов, то увидите, что я тоже пыталась до вас дозвониться. Как, думается мне, и все остальные норвежские журналисты.

– Полагаю, вы недалеки от истины. Позвольте перейти прямо к делу. Сейчас мы разошлем пресс-релиз о признании моего подзащитного. Мы подумываем о том, чтобы приложить к нему фотографию Финне, сделанную пару недель назад.

– Вот и славно, а то тем снимкам, что есть у нас, уже лет десять, не меньше.

– На самом деле все двадцать. Финне предоставит вам свое свежее фото при условии, что вы разместите его на первой полосе.

– Прошу прощения?

– Не спрашивайте меня почему, просто он так хочет.

– Я не могу и не хочу давать такое обещание. Вы, разумеется, меня понимаете.

– Я понимаю все про журналистскую этику, как и вы наверняка понимаете, сколь велика ценность такой фотографии.

Мона склонила голову набок и продолжила разглядывать свое тело. Широкий пояс, который она надевала на силовые тренировки, на короткое время преображал ее пингвинью фигуру (ассоциация с пингвином была вызвана, скорее, ее ковыляющей походкой, которая, в свою очередь, была обусловлена врожденной патологией бедра) в тело в форме песочных часов. Время от времени Мона думала, что пояс был единственной причиной, по которой она столько времени посвящала бессмысленным силовым тренировкам, которые вели только к еще большему количеству бессмысленных тренировок. Ну в точности как признание собственных заслуг было более важным стимулом в работе, чем потребность стоять на страже интересов общества и защищать свободу слова, чем журналистское любопытство и остальное дерьмо – ну все эти штампы, которые наизусть тарабанят во время ежегодного вручения наград репортерам. Нельзя сказать, что Мона не верила во все эти ценности, просто она иначе расставляла приоритеты: главным для этой женщины всегда была возможность погреться в лучах славы, поставить свою подпись под статьей в газете, полюбоваться на себя в зеркало. Поэтому она отчасти даже понимала честолюбивое желание Финне увидеть свою фотографию на первой полосе газеты. Да, он был извращенцем, насильником и убийцей. Но ведь именно этому он посвятил всю свою жизнь, и стоит ли удивляться, что теперь Финне стремился стать как минимум знаменитым извращенцем, насильником и убийцей. Ведь если человек не может вызвать любовь, то, как известно, он хочет вызвать страх.

– Ну разумеется, – сказала Мона До. – Если фотография и впрямь качественная, то мы с удовольствием опубликуем ее увеличенную копию. Только, чур, вы позволите нам получить снимок на час раньше всех остальных изданий, хорошо?



Руар Бор прислонил винтовку «Блейзер R8 Профессионал» к оконной раме и посмотрел в оптический прицел «Сваровски x5(i)». Их вилла располагалась на склоне холма, с западной стороны Третьего автомобильного кольца, прямо под транспортной развязкой Сместадкрюссе, и из распахнутого подвального окна открывался вид на район вилл с другой стороны автобана, возле пруда Сместаддаммен, маленького искусственного водоема, питавшегося грунтовыми водами. Пруд был выкопан в XIX веке, чтобы снабжать городскую буржуазию льдом.

Красная точка прицела нашла большого белого лебедя, скользящего по поверхности пруда, не совершая движений, словно бы влекомого ветром, и остановилась на нем. До птицы было метров четыреста или даже пятьсот, почти полкилометра, значительно больше того расстояния, что их американские коллеги из коалиционных сил называли maximum point blank range[29]. Теперь красная точка оказалась на голове лебедя. Бор опустил прицел, и она переместилась на воду выше птицы. Он сосредоточился на дыхании и увеличил давление на спусковой крючок. Даже самые зеленые курсанты в лагере Рена понимали, что пули летят по дуге, потому что даже самая быстрая пуля подвергается воздействию силы тяжести, а значит, чем дальше ты находишься, тем выше надо целиться. Они понимали и то, что если цель располагается выше на местности, то целиться надо еще выше, потому что пуле придется преодолевать сопротивление при полете вверх. Но юнцы неизменно возражали, когда им объясняли, что и в том случае, когда цель находится ниже тебя, целиться надо выше, а не ниже, чем на ровной местности.

Руар Бор по деревьям у озера определил, что ветра там нет. Температура воздуха около десяти градусов. Лебедь двигается со скоростью приблизительно один метр в секунду. Он представил себе, как пуля проходит сквозь маленькую головку и лебединая шея, венчающая снежно-белое тело, расслабляется и сворачивается, как шланг. Этот выстрел был бы непростым даже для снайпера из спецназа. Но все же не более трудным, чем он сам и его коллеги могли ожидать от Руара Бора. Он выпустил воздух из легких и направил прицел на маленький островок около моста. Именно там обитала лебедиха-мать со своими птенцами. Он внимательно осмотрел островок и пруд, но ничего не заметил, вздохнул, прислонил винтовку к стене и подошел к кудахчущему, интенсивно работающему принтеру, из которого выползал лист формата А4. Бор распечатывал из компьютера фотографию, только что опубликованную на странице «ВГ», и изучал почти готовый портрет, лежавший перед ним. Широкий плоский нос. Толстые усмехающиеся губы. Волосы зачесаны назад, наверняка заплетены на затылке в косичку, – наверное, именно это придавало лицу Свейна Финне выражение враждебности и делало его глаза более узкими.

Принтер выдал остаток листа с долгим последним стоном, как будто хотел поскорее избавиться от этого отвратительного человека. Человека, который с нескрываемой высокомерной гордостью только что сознался в убийстве Ракели Фёуке. Совсем как лидеры талибана, утверждавшие, что именно их организация стоит за каждым взрывом бомбы в Афганистане, во всяком случае, если нападение удалось. Этот тип просто-напросто приписал себе чужие заслуги, как поступали некоторые солдаты в Афганистане, если им предоставлялась возможность «украсть» убийство у погибших товарищей. В некоторых случаях это было чистое разграбление могил. Руар сам был свидетелем тому, как бойцы занимались подобным после хаотичной перестрелки.