О чем знает ветер

Началась поездка неплохо. Наш путь лежал через графство Килдэр, и мы заглянули в Керраг-кэмп[60] с инспекцией. Останавливались мы в Лимерике и затем в Мэллоу. Там, в пабе, Мик хотел сплясать с бойцами, но неизвестно откуда появился священник и обозвал его предателем, на меня же сзади выплеснули целую пинту эля. Мик стерпел оскорбление. Пришлось стерпеть и мне. Я допивал виски, чувствуя сырость в районе крестца. Зато, когда мы прибыли в Корк и вошли в гостиницу, где намеревались заночевать, Мик рассердился не на шутку. Дело в том, что обоих охранников он обнаружил дрыхнущими в холле. Каждого из них Мик сгреб за чуб и шарахнул друг о друга – только лбы затрещали. Случись подобное год назад, скажем, в дублинском «Вауне» – Мик бы там ни секунды не задержался, уверенный, что его безопасность под большой угрозой. Теперь, в Корке, он спокойно прошел в номер и уснул, едва коснулся щекой подушки. Я не ложился. Всю ночь я кемарил в кресле под дверью, с револьвером Мика наготове.

Не знаю, может, дело в моей усталости, а также в том, что после исчезновения Энн горе постоянно застит мой взор… Короче, следующий день помнится мне так, словно я его не прожил сам, а увидел в кинематографе. Чернобелая пленка, набор кадров, ни малейшего отношения не имеющих к моей жизни, – вот каким явилось 22 августа 1922 года. С утра Мик поехал навестить братьев и сестер, а также старых друзей; давно перевалило за полдень, когда мы тронулись к Макрунскому замку. В сам замок я с Миком не ходил. Я ждал во дворе заодно с Шоном О'Коннеллом и Джо Доланом (ребятами из Миковой охраны) и еще дюжиной солдат и просто помощников, которых Мик повез в Корк с целью разбирать завалы на дорогах.

Проблемы начались возле Бандона. Первый автомобиль из нашей процессии (обычный, не усиленный броней) два раза перегревался, а бронированный и вовсе заглох, причем на холме, на самом виду. Казалось, второе происшествие вытекло из первого. Деревья по обочинам были вырублены, земля изуродована траншеями. Мы предприняли попытку объезда, заблудились, отбились от охраны, долго искали, у кого бы спросить дорогу, и наконец-то воссоединились с остальными, чтобы совершить последний на сегодня рывок – в Крукстаун, через долину под названием Бил-наБлис. То есть «цветочная чашечка».

Дорога, узкая и ухабистая, больше годилась для гужевой повозки, нежели для автомобилей. Слева ее закрывал холм, справа – давно не стриженная живая изгородь. День клонился к вечеру. В жидком предзакатном свете мы увидели, что поперек дороги валяется на боку телега из тех, на которых возят пивные бочки. Одного колеса у телеги недоставало. Неподалеку ослик мирно пощипывал травку, явно не зная, что ему, освобожденному, теперь делать. Автомобиль, который ехал первым, резко свернул и чуть не свалился в кювет. В остальных автомобилях шоферы отчаянно жали на тормоза.

И тут грянул выстрел. Шон О'Коннелл заорал:

– Засада! Вперед, скорее!

Но Мик зачем-то велел заглушить моторы.

Схватил винтовку, выскочил из автомобиля, готовый к бою, жаждущий перестрелки. Я последовал за Миком, остальные за мной. Пули сыпались слева, с холма; Мик, выкрикнув что-то непечатное, бросился к нам, укрывшимся за бронированным автомобилем. Оттуда мы несколько минут отстреливались, одиночными разрядами нарушая несмолкающий треск «виккерса».

Воздух в долине дрожал от пулеметных и винтовочных залпов. Мы имели что противопоставить «виккерсу», зато радикалы заняли куда более выгодную позицию: мы были у них как на ладони. Мик не желал пригибаться, у меня рука устала тянуть его книзу, язык заболел повторять: «Береги голову!» На мгновение долину заполнила тишина, которой мы не решались поверить – в наших ушах всё еще свистели пули, в черепных коробках билось оглушительное эхо. И все-таки это мгновение обмануло меня – я решил, что есть надежда.

– Вон они! На дороге! – выкрикнул Мик.

Действительно, группа с винтовками и пулеметом спешила к вершине холма. Мик выскочил из укрытия, пусть ненадежного; Мик выпрямился во весь рост, вскинул винтовку. Я бросился за ним, повторяя его имя. На холме выстрелили. Один-единственный раз, но зато наверняка. Мик рухнул ничком.

Он лежал посреди дороги, в пыли; в основании черепа зияла дыра. Мы с Шоном О'Коннеллом взяли Мика за руки и за ноги, понесли обратно к автомобилю. Я стал расстегивать рубашку – свою, конечно. Требовалось много ткани, и с бинтами я даже не возился. Кто-то читал над Миком заупокойную молитву, кто-то, рыча от ярости, палил по убегавшим убийцам. Наконец справившись с пуговицами, я скомкал рубашку, накрыл рану. Меня поразило лицо Мика, совсем юное и спокойное. Он словно был рад, что избавился от тревог, что можно расслабиться, закрыть глаза. Незаметно спустились сумерки, а я всё сидел, держа в объятиях Большого Парня. Который был мертв.

Вот так же, не выпуская Мика из объятий, прижимая к груди его окровавленную голову, не сдерживая слез, я ехал в Корк. Плакал не я один. Мы все были настолько потрясены утратой, что, свернув к ручью (требовалась вода – омыть Мику лицо), не сумели выбраться на дорогу. Мы оказались в адском лабиринте поваленных деревьев, взорванных мостов и покореженного железнодорожного полотна. По этому-то лабиринту и колесили, пока нам не попался человек, указавший, как проехать к церкви. Однако священник, приблизившись к автомобилю и увидав мертвого Мика, бросился бежать. Ребята последовали за ним; я услыхал угрозу физической расправы, если святой отец не одумается и не отпоет покойного. Затем раздалось несколько выстрелов, но святой отец, к счастью, не упал, а, наоборот, скрылся в церкви. Возможно, мы отнеслись к нему несправедливо. Как бы то ни было, мы не стали его дожидаться.

Наверно, мы еще долго плутали, не знаю. Помню только, что до Корка мы в конце концов добрались. Двое патрульных сопроводили наш автомобиль в больницу «Шанакил». Там у нас изъяли тело Мика. Мы остались, залитые его кровью, растерянные. Мог ли Мик предположить, что примет смерть от своих земляков, что погибнет именно в том уголке мира, где ему, казалось бы, гарантировалось всеобщее обожание?

Кто-то догадался отправить телеграммы – в Лондон (чтобы там напряглись), в Дублин (чтобы там всполошились), в другие города, чтобы знали: Майкл Коллинз погиб лишь неделей позже, чем навсегда ушел от нас его товарищ Артур Гриффит. Тело Мика отправится в Дублин морем – из бухты Пенроуз в Дун-Лэаре. Мне не позволили сопровождать его. Я поехал на поезде. Вагон гудел: обсуждали смерть Мика, невосполнимую утрату для Ирландии, – и перескакивали на фасоны шляпок, погоду, несносных соседей. Меня такое зло взяло, что я еле дотерпел до ближайшей станции. Весь дрожа от негодования, я спрыгнул на перрон и дальше шел пешком. Два дня добирался. Не могу находиться среди людей, но, как ни странно, не готов я и к полному одиночеству.

Похороны состоялись сегодня. Мик упокоился на кладбище Гласневин. Мы четверо – Гиройд О'Салливан, Том Куллен, Джо О'Рейли и я – стояли плечом к плечу. По крайней мере, не одного меня снедает скорбь – Гиройд, Том и Джо любили Мика не меньше, чем я, и в этом я вижу слабенькое утешение. Бремя утраты не придется тащить в одиночку.

Дублинский дом я выставил на продажу. После похорон не желаю возвращаться в Дублин. Никогда. Поеду домой – меня ждет мой мальчик, мой Оэн. Всех остальных, кто был мне дорог, Ирландия уже забрала, больше некого принести ей в жертву.

Т. С.





Глава 26

Мужчина молодой, мужчина старый




Ни толку, ни проку, ни мыслей, ни слов —

В расколотой плошке моей головы

Единственной свечке отныне гореть.

Так, крупная рыба, заплывшая в сеть,

Луна умаляет небесный улов;

Так меркнет скопление звёздной плотвы.





У. Б. Йейтс



31 АВГУСТА Я ПОЕХАЛА В БАЛЛИНАГАР, на кладбище. Мне помнилось, что расположено оно сразу за церковью на довольно высоком холме, но я не ожидала, что подъем отнимет практически все мои силы и вызовет саднящую одышку. Живот сильно вырос, давил снизу на легкие. По словам слайговского гинеколога, милейшего старичка, мне предстояло рожать в первых числах января. Я усмехнулась: при первом посещении больницы в Слайго медсестра, желая определить мой срок, спросила, когда были последние месячные. Какую дату я могла назвать? Середину января 1922 года? Я прикинулась этакой забывчивой особой. По моим личным подсчетам, на момент возвращения в современность мой срок составлял около двенадцати недель. На первом же УЗИ мое предположение подтвердилось, несмотря на несообразность дат. Путешествие во времени ни на что не влияло. Как и всякая женщина, я должна была носить дитя ровно девять месяцев, из которых минуло пока только пять.

Итак, я опустилась на колени перед могилой Деклана, погладила холодный камень, прошептала «Привет». Имя «Энн Финнеган Галлахер» по-прежнему значилось рядом с именем Деклана. Отдышавшись, я принялась полоть сорняки на могиле Бриджид. Обиды в моем сердце не было. Бриджид не виновата, рассуждала я, что запуталась в недомолвках, как в паутине; на ее месте никто не поверил бы в «официальную версию» возвращения Энн, как не поверил бы и в немыслимую правду. Значит, Бриджид – просто жертва, за что же ее ненавидеть? За попытки защитить Оэна и Томаса? Вот уж нет. Но даже думая о Бриджид, я косилась на другое надгробие, всё затянутое лишайниками, расположенное поодаль от галлахеровских могил. Что, если Мэйв ошиблась? Что, если я сейчас обнаружу под фамилией имя «Томас» с соответствующими датами? На нетвердых ногах я шагнула к надгробию, почти упала на землю.

«Энн Смит, возлюбленная супруга Томаса. 16 апреля 1922 г.» – вот что я прочла. Я сидела перед собственной могилой.

Нет, дух у меня не занялся от ужаса, и я не разрыдалась. Никаких мистических ощущений, никаких отрицательных эмоций. Я просто созерцала памятник, воздвигнутый Томасом Смитом в честь нашей любви, в честь нескольких месяцев, которые мы провели вместе. Этакое подтверждение: я была и останусь его возлюбленной супругой.


– Томас! – простонала я и легла прямо на землю, головой на надгробие.

Брызнули слезы, но я даже не попыталась остановить их поток, несший облегчение, освобождение от страшного предчувствия. Томас не упокоился здесь, в Баллинагаре; незачем прислушиваться к шепоту трав или свисту ветра – Томас не станет говорить со мной их языком. Ибо это делают только мертвые. Передо мной же не могила, а мемориал. С того дня, как Джим Доннелли выловил меня из озера, я не была ближе к Томасу, чем теперь. Дитя взыграло в моей утробе – в первый раз. На эту новую жизнь – доказательство, что любовь к Томасу мне не приснилась, – мышцы живота откликнулись сладостной спазмой.

Я оставалась на кладбище до заката. Если Томас обращался ко мне посредством дневников, почему я не могу обратиться к нему, избрав посредником прохладный могильный камень? И я рассказала – вслух! – о старой Мэйв, о тактичном Кевине, о наших книжках, изданных Оэном, о том, как растет наше дитя – вероятнее всего, девочка. Поделилась соображениями насчет имени и цвета стен в детской. Когда же стало смеркаться, я произнесла: «До свидания, родной», всхлипнула, вытерла слезы и побрела вниз, к церкви, и дальше – к машине.





* * *


Дневники Томаса я стала читать, но не по порядку, а отрывками, как делал Кевин. Брала блокнот не глядя, открывала наугад. Правда, сначала прочла последнюю запись. Потом несколько дней не могла к другим блокнотам прикоснуться. Запись действовала на меня, как пламя свечи на ночную бабочку; возвращаясь к записи от 3 июля 1933 года, я испытывала боль, близкую к блаженству.



На следующей неделе Оэну исполнится восемнадцать. Еще весной я купил ему билет на пароход, списался с нужными людьми в Штатах и оплатил первый год его обучения и проживания в Нью-Йорке. Оэн зачислен на медицинский факультет в Университет Лонг-Айленда. Он станет едва ли не самым юным из студентов. Хочу поехать с ним. Помогу устроиться на новом месте, пройдусь по улицам, скверам, взгляну на здание университета, на кампус, чтобы после, думая об Оэне, легче было представить его в новом контексте. Оэн упирается: он-де взрослый, ему нянька не нужна. Порой он сильно напоминает Мика – стальная воля в сочетании с беззащитным сердцем. Пообещал мне: «Док, я обязательно напишу» – и сам же рассмеялся, со мной вместе. Мы оба знаем: никаких писем не будет.

Если разобраться, мне дано больше, чем любому из отцов, больше, чем отец вправе просить. Энн заранее рассказала всё о жизни Оэна. Я в курсе, как сложится его судьба. Оэн открыт для меня, его душа не является загадкой, мне не надо волноваться, что мой мальчик изберет неверную дорогу. Я уже знаю, каким человеком он станет. Словом, начинаются «Приключения Оэна Галлахера», хотя их начало означает для нас вечную разлуку.



Некоторых записей (отмеченных определенными датами) я сознательно избегала. Разумеется, я не могла читать о 1922 годе, о смерти Майкла Коллинза. Мне ведь так и не удалось его спасти. Не меньшее отторжение вызывали отчеты Томаса о коллапсе власти в Ирландском Свободном государстве. Из собственных изысканий я знала: когда скончался Артур Гриффит, а через неделю погиб Майкл Коллинз, политический маятник предсказуемо качнуло. Британцы наделили армию Свободного государства особыми полномочиями, армия не замедлила ими воспользоваться, в результате были арестованы и умерщвлены лидеры республиканцев. Их просто расстреляли, приговор не подлежал обжалованию. Первым, но отнюдь не последним стал Эрскин Чайлдерс, всего же за семь месяцев армия Свободного государства казнила семьдесят семь идейных противников. Ирландская республиканская армия ответила симметрично – последовали убийства выдающихся деятелей Свободного государства. Пресловутый маятник всё резче бросало из стороны в сторону, и множились шрамы на многострадальной ирландской земле.

Жизненной необходимостью стало для меня чтение дневников за период с двадцать третьего по тридцать третий год. Я искала – и находила – упоминания об Оэне; благодаря Томасу я словно видела, как он растет, из озорного рыжика превращается в юношу – вдумчивого, серьезного. Кажется, любовь, не доставшуюся мне, Томас сосредоточил на нашем мальчике. Описания радостей и горестей Оэна, истинно отцовское беспокойство – всё было в бесценных дневниках. Однажды Томас застукал шестнадцатилетнего Оэна целующимся с Мириам МакХью в операционной и всполошился: вдруг гормональный всплеск помешает Оэну сосредоточиться на учебе?



Влюбленность, юношеская страсть – есть ли на свете что-либо столь же пьянящее? Сомневаюсь. Зато совершенно уверен: Мириам не та девушка, которая нужна Оэну. Да и время для романтических отношений, увы, неподходящее. Оэн, конечно, надулся, услыхав от меня совет: вместо того чтоб целоваться, лучше поговори с подругой детства. От поцелуев мужчины голову теряют; от разговоров, наоборот, разум проясняется – так я сказал. Оэн только фыркнул.

– Тебе-то откуда знать, Док? Сам ты с женщинами не разговариваешь. И тем более не целуешься.

Пришлось напомнить: мое сердце принадлежит одной-единственной женщине – несравненной собеседнице и восхитительной любовнице. Из-за этой женщины я мертв для всех остальных, так что к моим наставлениям стоит прислушаться.

Едва я назвал имя Энн, Оэн задумался, даже сник. Обычная его реакция. Он больше не спорил, зато вечером постучался ко мне в комнату. Я его впустил, и он обнял меня, уткнулся мне в грудь. Слезы близко, понял я, но говорить ничего не стал. Так мы стояли – молча, держа друг друга в объятиях. Наконец Оэн совладал с собой и ушел.



После этого пассажа я несколько дней не приближалась к библиотеке. Потом поняла: за приступом боли следует облегчение. Катарсис. Я открыла способ противостоять тоске – отныне я спасалась от нее за страницами дневников Томаса. Жизнь тех, кто был мне дороже самой жизни, вставала передо мной, открывалась в маленьких триумфах и печалях, ссорах и примирениях любимых людей. Главное – они вместе, думала я; значит, выдержат, справятся с моим отсутствием.

Мне попалась запись, сделанная в день смерти Бриджид. Томас простил ее, все-таки простил! Бриджид в свой последний час не была одинока. Как врач, Томас много писал о болезнях и кончинах жителей Дромахэра, а также об открытиях в области медицины. Отдельные блокноты почти не отличались от набора медицинских карточек – столько там было приведено симптомов, перечислено лекарств и процедур. Но никогда, никогда Томас не касался политики. Словно дистанцировался от всех возможных политических дрязг. Понятие «сердце патриота», фигурировавшее в его ранних дневниках, было заменено на фразу «душа беспристрастного наблюдателя». Очевидно, что-то в Томасе умерло, когда погиб Майкл; этим «чем-то», как я подозревала, была вера в Ирландию. Может, даже вера в род человеческий.

В записи от июля 1927 года Томас упоминал об убийстве Кевина О'Хиггинса, министра внутренних дел[61]. Именно О'Хиггинс в 1922 году подписывал смертные приговоры семидесяти семи полевым командирам ИРА. Республиканцы ему этого не простили. Убийство последовало вскоре после появления новой партии, Фианна Фойл, созданной Имоном де Валера и несколькими его единомышленниками. Де Валера наконец-то завоевал себе народную любовь. В преддверии выборов у Томаса активно интересовались, за какую партию он отдаст голос. Боюсь, мой муж разочаровал не одного кандидата, жаждавшего как моральной, так и финансовой поддержки. Вот что я прочла – и застыла над страницей, потрясенная:



Есть дороги, что неминуемо ведут к сердечной боли; есть события, вовлекаясь в которые человек душу теряет – и потом уж так и живет, без души, без сердцевины. Ищет утраченное, бедняга. В Ирландии тысячи людей души потеряли, увлекшись политической борьбой. От моей души еще кое-что осталось, и эту малость я намерен сохранить.



Первые три предложения мой дедушка процитировал в ночь кончины. Вот и не осталось у меня сомнений относительно того, читал ли Оэн дневники Томаса, понимал ли человека, подарившего ему отцовскую любовь. Разумеется, ответ положительный. Пусть Оэн, покидая дом, взял с собой только один блокнот – содержание остальных было ему известно.





* * *


После консультации со слайговским старичком-доктором я заехала в книжный магазин и купила для Мэйв несколько любовных романов. Затем заглянула в кондитерскую, где остановила выбор на миниатюрных пирожных, упакованных в коробку с изысканным рисунком в пастельных тонах. Возле дома Мэйв я появилась без предупреждения. Конечно, позвонила бы сначала, будь у меня номер телефона. Мэйв, в густо-синей блузке, канареечных брюках и тапочках под леопарда, открыла сама. Помаду цвета фуксии она явно нанесла только что; радость ее была искренней, хотя Мэйв старательно изображала эксцентричную старуху.

– Припозднились вы, однако, миссис Энн Смит! – начала она с порога. – На прошлой неделе я сама собралась в Гарва-Глейб – пешком, разумеется. Но отец Дорнан меня настиг и силой привез домой. Думает, я в маразм впала. Простых вещей не понимает: я не маразматичка. Я старая грубиянка.

Не дожидаясь приглашения, я вошла в холл, ногой двинув по двери, чтобы она захлопнулась. Мэйв продолжала ворчать:

– Я уже и тебя в мыслях грубиянкой называла, Энн. А что ты удивляешься? Нечего было с приездом резину тянуть. Особенно когда пожилой человек приглашает. – Вдруг Мэйв принюхалась и резко сменила тему. – Погоди, а в коробке что? Пирожные?

– Да. А еще я привезла для вас книги. Смотрите, какие толстые! Вам ведь больше всего по вкусу длинные истории – я правильно помню? Чтобы глав было дюжины три-четыре.

Мэйв вытаращила глаза. Внезапно подбородок у нее задрожал.

– Верно, так я сказала тем рождественским утром. Значит, притворяться не будем, Энн?

– Ни в коем случае. Как иначе нам потолковать о былых временах? Я с ума сойду, если не выговорюсь!