О теле души

Боль была такая огромная, изумляющая – бо́льшая, чем можно было бы вообразить. Она вся помещалась во лбу, и он висел на ней, как полотенце на гвозде. У нее было острие, у этой боли. Она имела коническую форму и была сосредоточена именно в этом острие. Во всем мире не оставалось ничего, кроме боли. Но вдруг появилась крохотная сияющая точка, она как будто двигалась, слегка вращалась и тянула его к себе. Стенки черного конуса стали еще чернее, и стало заметно, что они движутся, как будто эта яркая точка заставляла их вращаться, втягивая в себя. И сам он почувствовал тягу этого движения. Точка расширялась, оттуда бил острый луч света, и он устремился туда. Боль была с ним, но тоже вращалась и переставала быть такой мучительной. И нота «ля» возникла в этой расширяющейся точке, и он весь подстроился под нее и двинулся в сторону света. Коридор тьмы вращался, сдавливал его, но и слегка расступался, становился как будто просторнее, и движение к светлой точке становилось все более ощутимым. Туда тянуло помимо его воли, но и воля его тоже направлена была в ту сторону.

Как будто трудное возвращение домой – мелькнуло в сознании. Давление черных стенок ослабевало. Он уже почти выбрался на все расширяющийся свет. Но снова вернулась боль, уже не конусом, впивающимся в лоб, теперь она резала спину – острая, как будто двойная. И тут его мощной силой вытолкнуло из черной трубы, боль в спине вспыхнула и погасла. Сделав последнее усилие, он расправил прорезавшиеся в спине большие влажные крылья.

Ноги совершали легкие движения, как при ленивом плаванье, руки свободно раскинулись во всю длину, подъемная сила крыла несла его ввысь, и он почувствовал, что размеры всего изменились, рухнула координатная сетка, к которой он так привык, а звук «ля» расширился невообразимо, как будто впитав в себя все оттенки слышимого и все те, которых не было в звуковом обиходе человеческого уха… Он был выше боли, она осталась под ногами.

Они думают, что они меня убили. Но это невозможно. Никого убить невозможно. Бедные злые дети… И тут он увидел боковым зрением верхушки новых крыльев, полупрозрачных и переливчатых. У них не было своего цвета, они отзывались на сияние, разливающееся вокруг, отливали розовым и зеленоватым, и управлять ими было так же легко, как пить или петь, – какое-то маленькое усилие, которое делаешь, когда шагаешь или плывешь. И он поплыл, наслаждаясь движением, нежностью ветра и легким дребезжанием света…

Но задание-то я не выполнил. А можно ли было его выполнить? И я не первый, кто не смог его выполнить. Сколько их было, непорочно рожденных? Один говорил, его не услышали, другой писал, но никто не понимал написанного, был такой, который пел, и его тоже не услышали. А я играл на флейте… Где флейта? Ее отобрал тот несчастный парень в черной кожанке? Как жаль. Но флейта – он вдруг понял – была при нем! Она была заткнута за широкий пояс, который плотно стягивал тело. Он вытянул ее. Блок-флейта, деревянная, теплая, с семью отверстиями на лицевой стороне и с октавным клапаном на тыльной. Приложил к губам, подул. И она запела лучшим из голосов.

Он летел по незнакомому миру, который узнавался с каждой минутой, как переводная картинка, сверкающая под слоем разбухшей никчемной бумаги. Нет, мир этот не был незнакомым. Мы все тут бывали, бывали… Он отдался целиком и движению, и мелодии, и ускользающей мысли. Она его куда-то звала, эта невысказанная мысль. И он поплыл туда, куда она его направляла. И не было никакого «сначала» и «потом» – все было одновременно, и во всей полноте. А, это время закончилось, – догадался он.





Коган уже много лет спал не в спальне, с женой, а стелил себе в кабинете, на узкой тахте. Вечером он долго читал, потом написал письмо сыну, помешавшемуся на каких-то каббалистических книгах. Сын проживал в маленьком городке Бней-Брак под Тель-Авивом, и старый Коган все пытался наладить с ним хоть видимость контакта. Потом написал письмо дочери, профессору американского университета. Она занималась современной психологией. Изредка она присылала ему ссылки на свои работы, и он с отвращением читал ее статьи, которые вызывали у него то же самое чувство протеста, что и размышления его сына… Вспоминал о сегодняшней аутопсии. Эти загадочные мешки в разрезах за лопатками были необъяснимы, раздражали своей необъяснимостью и вообще не лезли в ворота его строгого и точного знания. Он посмотрел на часы – был уже третий час. Пошел в ванную, вынул вставную челюсть, положил в стакан с водой, прополоскал рот, помочился с некоторым трудом. Лег и быстро заснул. Но вскоре проснулся. Перед ним стояла смутная светлая фигура, неузнаваемо знакомая. Коган сделал движение навстречу, привстал на кровати. Точно, точно, это был сегодняшний покойник. Никаких слов не было произнесено. Только звучала тихо, как будто от соседей, бедная светлая музыка. Флейта. Пришедший приглашал за ним последовать. И Коган последовал. Все происходящее не имело ни малейшего оттенка мистики. Убедительная реальность…

Утром жена дважды позвала его к завтраку, он не шел. Она вошла в кабинет. Мертвый Коган лежал под клетчатым пледом и улыбался.





Серпантин




Памяти Кати Гениевой





Надежда Георгиевна была библиографом еще с древних докомпьютерных времен. Когда в жизни ее поколения появился компьютер, она первой изумилась ловкости нового приспособления и до глубины души прочувствовала, что мир изменился грандиозно и необратимо. И первой во всей огромной библиотеке освоила все новые премудрости.

Библиотечные работники, окруженные ветхими книгами и устаревшими новостями, – народ консервативный по своей охранительной природе, противящийся любым, даже самым незначительным новациям вроде переноски каталожного ящика из одного угла подсобного помещения в другой. Тогда, в начале компьютерной эпохи, возник глубокий водораздел, который одни люди перешагивали – кто легко, кто с великим трудом, – а другие признавали, что навсегда останутся в том мире, где библиографические карточки, исписанные аккуратным почерком, надежно нанизаны на металлический прут. Там ведь было все что надо: название книги, фамилия автора, выходные данные…

Надежда Георгиевна, далеко не самая молодая из работников библиотеки, совершенно безболезненно перескочила в новое тысячелетие. Ни дочка Лида, ни сын Миша такой прыти не проявили. Но она никого особенно не удивила своими достижениями, потому что все окружающие знали, что память у нее безразмерная, а мощность характера паровозная.

С предчувствием грядущего успеха Надежда Георгиевна начала полное переоборудование библиотеки на новый лад. Все старейшие сотрудники от чувства профессиональной неполноценности быстренько вышли на пенсию, а новые девочки, пришедшие на их место после библиотечного техникума, а то и института, были козы козами, и Надежда Георгиевна почти подпольно создала команду и начала учить небезнадежных и дерзких новой компьютерной науке.

Некоторые все понимали сходу, в одно касание, а кто не мог, менял профессию. Кстати, часто на гораздо более выгодную в материальном отношении. Всем известно, что в библиотеках, хоть в вавилонской, хоть в александрийской, во все времена работала особая порода людей – верующих в книгу, как другие в Господа Бога.

Надежда Георгиевна, перешагнувшая уже пенсионный возраст, происходила из этой породы книгопоклонников и службу оставлять не думала. Во-первых, во-вторых и в-третьих… Все эти многочисленные доводы представляла дочь Лида, которая зашивалась со своей поздно рожденной двойней и мечтала съехаться с матерью, чтобы та нянчила внуков… Но Надежда Георгиевна и мысли такой не допускала: детки, как известно, и сами собой растут, а книжное дело требует попечения, особенно в этот переломный для жизни библиотек период.

В голове она держала огромные планы и, начав дело, никогда не останавливалась, пока не доводила до победного конца. И была еще одна удивительная особенность в ее поведении: с начальниками и подчиненными она разговаривала с одной и той же интонацией – дружелюбного участия, в котором не было ни превосходства в отношении к низшим, ни особой почтительной искательности к вышестоящим… Ничего не пропускала, ничего не забывала, даже имени внучки уборщицы, которая убирала ее кабинет.

Без малого шестьдесят лет было Надежде Георгиевне, когда она забыла слово «серпантин». Рассказывала приятельнице, по какой прекрасной крутой тропинке она поднималась в детстве в дом бабушки в деревне под Гаграми и как потом эта тропинка заглохла, потому что на крутую гору проложили дорогу… тут она запнулась. Слово «серпантин» выскочило из головы, и на его месте отчетливо зияла пустота. Пробел… Белое пятно…

Она, не подав виду, изобразила пальцами зигзаг. И зигзагообразно свернула разговор в другом направлении, в кулинарном, и рассказала, какой вкусный пирог из практически подножной травы бабушка пекла в голодные годы… Тем временем Надежда Георгиевна продолжала искать на самом дне памяти исчезнувшее слово, чтобы накрыть им это белое пятно. И вдруг до нее дошло, что это не в первый раз с ней случается – вот такое выпадение слова. Да, недавно вспоминала номер телефона своей школьной подруги – и не смогла вспомнить. А ведь помнила всю жизнь наизусть все номера телефонов как «Отче наш». Высыпались…

Смутилась, растерялась, занервничала. Может, просто переутомление?

Слово «серпантин» вернулось к ней на следующий день как ни в чем не бывало. Но «серпантин» этот оказался только первым звоночком. На следующий день она не смогла вспомнить название романа Макьюена, который ей так понравился…

Высыпались слова, фамилии, цифры. Да что там слова и цифры. Хуже того – она заметила, что, направляясь на кухню за стаканом воды, успевает забыть, зачем шла, возвращается в исходную точку, чтобы вспомнить, и идет по второму разу… Многочисленные ходки за чашкой, тарелкой, полотенцем. Паспорт потеряла… потом, правда, нашла. Паспорт был очень нужен в тот момент, она как раз оформляла рабочую визу в Германию, и дело было большой важности, не пустая прогулка для украшения жизни: она возвращала лейпцигскому музею вывезенные во время войны книги.

Все чаще она останавливалась в секундном столбняке, чтобы восстановить последовательность действий, которые прежде совершались автоматически. Никто, кроме нее, этого не замечал. Ей даже не с кем было поделиться своей бедой, до поры сокрытой. Обострилось чувство тревоги, что забудет что-то важное и срочное на работе.

Начала писать себе записочки – не забыть. Этого, того, кому позвонить, с кем встретиться. И отдельные – что не забыть купить в магазине. А потом забывала, куда положила список…

Однажды, когда пришла дочка с внуками, забыла, как зовут одного из них. Когда они ушли, Надежда Георгиевна вспомнила, как зовут мальчика – Максим! И заплакала… Поняла, что больна отвратительной и постыдной болезнью.

Свое заболевание Надежда Георгиевна назвала «серпантиновой болезнью» и довольно удачно скрывала ее от окружающих. Через полгода она установила, что высыпаются даже имена сотрудников, и возникающие в результате этого паузы она научилась заполнять всякими безличностями типа «дорогая моя», «голубчик», «дружочек»…

Привыкшая уже получать все ответы на все вопросы в интернете, Надежда Георгиевна запросила: отчего ухудшается память и как с этим бороться. Информация хлынула огромным потоком, и исследование показывало, что имеет место когнитивная деструкция, которая и приводит к сбою оперативной памяти – предлагались прогулки, витамин В12, какие-то яблоки-репки для легких случаев, а для более серьезных – препараты от глицина до ноотропила и еще целая куча.

Она все закупила, написала на бумажке, что и в какой последовательности принимать.

В трех экземплярах. Одна записка возле кровати, вторая на кухне, третья в прихожей, возле двери… Было такое впечатление, что немного помогает. Но – странное дело! – слова продолжали убегать, теряться, а когда она сосредотачивалась и пыталась уловить за хвост пропажу, на место покинувших ее русских слов стали всплывать эти самые слова, но на немецком или английском языке. Почему-то родной русский оказался самым летучим, и ветер забвения все чаще сдувал именно русские слова. Вместо этого приходили слова на немецком, первом ее иностранном языке, которому учила мама в детстве. Die Deutsche Sprache… Ich erinnere mich… kleines Mädchen… – или какие-то ненужные английские – keep silence, you, crazy guy… I can’t help you, my honey… serpentine…2


Эта чертова забывчивость начиналась с завтрака, который она могла пропустить, считая, что он уже съеден, или позавтракать второй раз, позабывши о только что съеденном. Растворялось знание о том, что было только что, вчера, неделю назад, но чем дальше от сегодняшнего дня вглубь уходило воспоминание, тем крепче оно держалось.

Надежда Георгиевна взяла отпуск. У нее отпуска скопились за последние три года.

Пришел сын Миша. Она не могла вспомнить, когда видела его в последний раз.

– Что ты так долго не забегал? – спросила его.

– Мам, да я позавчера у тебя был, ты что?

И тогда она призналась, что стало плохо с памятью, все забывает… Миша был человек очень занятой, перегруженный своими делами, но в этот момент он сразу же понял, что надо включаться. И включился.

Он был далек от медицины, как от неба. Все дела его были чрезвычайно земными, в ту пору он торговал какими-то подмосковными участками, строил коттеджи, продавал, покупал, перепродавал. И он немедленно занялся матерью с той же четкостью и последовательностью, которая была в нем заложена. Может, как раз ею и заложена…

Он отправил ее по знаменитым и дорогим врачам – сначала к терапевтам и неврологам, которые прописывали ей те самые таблетки, которые она нашарила в интернете, делали какие-то вливания, но ничего не помогало. Становилось только хуже. Тогда Миша зашел по второму кругу – гомеопаты, китайцы с прижиганиями и иглоукалыванием, настоящий тибетский травник, работающий с переводчиком. Мишина жена Светлана, склонная к простонародной мистике, притащила к Надежде Георгиевне знаменитую колдунью в мужской меховой шапке, которая в принесенной с собой грязной кастрюльке вскипятила воду, насыпала в нее волшебного сора, долго смотрела на бурлящие в воде ошметки корешков, потом воду остудила, смешала с каким-то маслом и обмазала Надежде Георгиевне уши, нос и рот, а остаток велела выпить… Дрянь какая-то.

Когда старуха ушла, Надежда Георгиевна пошла в ванную, смыла волшебное снадобье и сказала: «Всё, дети… Genug… Finita la commedia3… хватит».

Кажется, это было последнее в ее жизни решение.

Мир ее сжимался, белые пятна ускользнувших и забытых вещей расширялись, уходили имена людей, названия книг, воспоминания не только вчерашнего дня, но и драгоценные зарубки детства: как укусила собака во дворе, как пролила чернила на белый школьный фартук, как сломала ногу, сдавая нормы БГТО в шестом классе. Забыла мать, отца, мужа… И растворилось все абстрактное, отвлеченное, что было добыто в жизни чтением, учением, общением с людьми. Все огромное библиотечное знание, которым она так дорожила. Мысли как будто спускались с высоты в низинку, где чайник на плите – забыла, опять забыла, весь выкипел и почернел… сын принес электрический… вот рычажок, вот огонек горит…

Пришла дочь Лида. Надежда Георгиевна приветливо улыбнулась, кивнула и спросила: «Как ваши дела, дорогая?..» Лида заплакала.

Сын поместил Надежду Георгиевну в особый, за большие деньги, дом престарелых в Подмосковье. Ей там было хорошо, она успокоилась – выпадение слов ее уже больше не мучило, отчасти потому, что они покинули ее окончательно и больше не раздражали своим временным отсутствием, отчасти потому, что ей кололи специальные препараты, укрепляющие и успокаивающие, от которых она все больше спала. Иногда она вставала, садилась в красивом сиреневом халате у окна и смотрела. Там была снежная успокоительная белизна, и она сливалась с той, которая простиралась внутри нее и прежде так мучила. Теперь эта внутренняя пустота была совершенной, в то время как прежняя была пятнистая, хаотическая, в ней происходила борьба за окрашенные любовью, беспокойством, жаждой деятельности островки, была подвижной, как в детской игре, игре… игре… нет, название забыла… Теперешняя белизна была не тревожная, не опасная, как бывает в операционных, а совсем иного рода – успокоительная, тихая, вызывающая доверие. Равная плотному и мощному снежному покрову, открывающемуся за окном…





В то утро Надежда Георгиевна съела с помощью медсестры овсяной каши и творогу, выпила кофе с молоком, который всегда пила по утрам, и долго сидела перед окном, предаваясь чувству белизны внутри и снаружи, без начала и без конца… И сидела в сосредоточенном оцепенении до того мгновения, пока эту неподвижную белизну вдруг не разорвал целый пучок синих молний, и одна из них ударила ей в голову. Этот удар взломал эту успокоительную белизну, она треснула с тонким звоном и оказалась всего лишь завесой, и завеса эта упала.

Надежда Георгиевна вскрикнула. Картина, открывшаяся ей, была гораздо больше того мира, в котором она жила. Ни пробелов, ни пустот – плотная и прекрасная ткань была космосом, в котором и земля, и все живое на ней, и все знания растений, микробов, муравьев, слонов и людей собраны были вместе и общались между собой, перетекая одно в другое. Это было знание полное, совершенное и постоянно прирастающее.

Всю жизнь она читала книги, заполняла каталожные карточки и удивлялась тому, как много на свете всякого разнообразного, несты-кующегося между собой знания. А когда пришел компьютер, оказалось, что границы знаемого простираются гораздо дальше, чем казалось прежде. И она училась ходить по новым тропинкам…

Но здесь был мир не учения, а совершенного знания, и границ ему не было… Все, что она знала из книг – от школьного учебника по грамматике до хрестоматии по истории Древнего мира, от доказательства пифагоровой теоремы до строения флоэмы, – было лишь малой частью открывшегося ей пространства.

…Этот умный хаос приглашал ее к себе, он в ней нуждался.

«Где очки?» – мелькнуло. Но тут же поняла, что зрение ее прекрасное и видит она все иным образом, чем прежде, как будто не в привычном трехмерном, а в каком-то ином измерении. Это была великая красота, про которую она догадывалась, сидя в своей библиотеке, в отделе новых поступлений, но не мыслила, не надеялась увидеть себя в этом месте, и она наполнилась счастьем до отказа, до потери собственных границ? потому что почувствовала – принята сюда навсегда, и то, что она любила больше всего в жизни – учиться, узнавать новое и расширяться своим знанием до самых далеких точек, которые только могло вместить ее заболевшее, перегруженное, уставшее от работы сознание, – всё ей было дано сразу и навсегда. Границ не было у этого сияющего мира. Он двигался, развивался, расширялся и разворачивался, как серпантин…



* * *





notes


1




– Вы говорите по-английски? – Я лучшая в классе! (англ.)





2




Немецкий язык… Я помню… Маленькая девочка… (нем.) Потише, вы, безумный парень… Я не могу тебе помочь, милая… Серпантин… (англ.)