О теле души

Но официант уже разлил шампанское, и друг Костя поднял бокал…

Костя, седой, щекастый, шарообразный, заговорил: что знакомы они с Сашкой шестьдесят семь лет из семидесяти, что они знают друг друга так хорошо, что иногда не могут разобрать, где проходит граница между их мыслями, что он давно уже не знает, кто первым сказал, кто первым подумал, что они больше чем друзья, и больше чем братья, и что всю жизнь он, Костя, идет за ним следом, но никогда не догоняет… и еще другие слова, которые все были хвалебными и каким-то образом веселыми. А под конец сказал, что рад видеть рядом с Сашкой волшебную Алису, которая пришла к ним из Страны чудес. Алиса прохладно улыбнулась…

Через месяц они тихо и буднично расписались. Александр Ефимович свое обещание выполнил: фарфоровая коробочка, полная зернисто-белого порошка, стояла в столе, позади стопки писчей бумаги, конвертов и старых проездных билетов, Александр Ефимович с удивительной деликатностью вписался в Алисину квартиру, ничего там не нарушив, а наоборот, основательно починив все, что было подклеено пластырем и подвязано веревочкой. Он закрепил провисающий рожок люстры, заменил давно не работавшую конфорку, и у Алисы укреплялось смутное чувство, что его медицинская профессия заключается в лечении всего, к чему он прикасался. Без всякой посторонней помощи расцвел на окне цветок, который прежде никогда этого не делал.

Супруги, которые и прежде не жаловались на здоровье, заметно помолодели.

– Перезапустили гормональные циклы, – смеялся муж.

К весне открылось еще одно непредвиденное и маловероятное событие: младшая дочь Александра Ефимовича Марина в свои неполные сорок лет забеременела. Ее врожденный дефект – расщепление губы и неба и оставшиеся на лице небольшие шрамы от вполне удачной операции – исковеркал больше ее характер, чем внешность. Она с детства избегала какого бы то ни было общения, выбрала себе профессию корректора, при которой она общалась исключительно с текстами, а не с людьми. То обстоятельство, что ей удалось забеременеть, изумило отца. Однако он скорее радовался, понимая, что оставляет дочь не в одиночестве, а с ребенком, который способен заменить собой весь враждебный, как та считала, мир.

Алиса неопределенно кивнула головой: у нее были свои соображения относительно деторождения, но она не считала нужным делиться ими с мужем. Тем более что соображения ее давно потеряли какую бы то ни было актуальность.

В то время, когда Александр Ефимович поделился с Алисой своей новостью, беременность, полгода таящаяся в толстом животе, была незаметна даже внимательному глазу. Всё та же толстая, оплывшая тетка, какой Марина была с молодых лет.

Когда время приблизилось к родам, пожилую первородящую отец устроил в хороший роддом на Шаболовке, где заведовал отделением однокурсник Прицкер. Принимая во внимание возраст и вес, решили делать кесарево сечение. Операцию назначили на утро вторника. Александр Ефимович дождался звонка от хирурга, получил сообщение, что все в порядке – девочка без каких бы то ни было дефектов, во всяком случае, без заячьей губы… Александр Ефимович помнил тот ужас, который испытал, когда жена вынесла из роддома девочку с зияющей треугольной дырой от рта до носа. Теперь вздохнул с облегчением.

– Ну, поеду в роддом, – сказал он Алисе.

Собрали продуктовую передачу для роженицы – кефир, молоко, конфеты и кусок сыра. Он вышел из дому, в ближайшем цветочном магазине ему повезло – как раз привезли прекрасные, любимые Алисой гиацинты, и он купил целую охапку для дочки и медсестер. Продавщица упаковала ему букет в подарочную бумагу. Он вышел на пустую улицу в замершее послеобеденное время с цветами и пластиковым пакетом с продуктами. На автобусной остановке стояла реденькая толпа. Он встал чуть поодаль, чтобы толкающиеся люди не задели прекрасных гиацинтов, когда подойдет автобус.

В этот момент ехавшая посреди улицы на большой скорости черная машина столкнулась с другой, такой же большой и черной, и ее вынесло на тротуар. Машина уткнулась в фонарный столб, сбив по дороге трех человек из очереди. Одного, с букетом цветов, насмерть…

Вечером Алиса позвонила Прицкеру. Тот сказал, что с Мариной и ребенком все в порядке, но Александр не приходил. Алиса начала звонить по телефонам. Через пятнадцать минут Алисе сообщили, что ее муж находится в морге. Они весь день пытались разыскать его семью, но по месту прописки к телефону никто не подходил.

Это был конец. «Да, да, чего-то такого я и ожидала». Фарфоровая коробочка в столе…

Следующее утро Алиса начала с роддома – отнесла Марине молоко, кефир и сыр. Потом поехала в морг. Похороны оттягивались из-за судебной медэкспертизы.

Марине сообщили о гибели отца только на третьи сутки. У нее начался острый психоз, и второй друг Александра Ефимовича, профессор Тобольский, положил ее в институт Кащенко. Девочка оставалась пока в роддоме… Аня, старшая сестра Марины, взять ребенка не смогла – взбунтовался муж, который Марину терпеть не мог.

Через две недели ребенка взяла из роддома бабушка. Алиса Федоровна. То, что счастье ее с Александром Ефимовичем будет недолгим, Алиса предчувствовала, а про новорожденного ребенка никакое предчувствие ей не подсказало.

Девочка жила в коляске, рядом с Алисиной кроватью. Переезжать в более просторную квартиру покойного мужа Алиса не хотела. Там была грязь и ужасная ванна с потрескавшейся эмалью, а здесь – новенькая, сияющая белизной.

Только через полгода Марина вышла из психиатрической лечебницы. Но как можно было доверить маленькую Александру этой рыхлой, психически больной неопрятной женщине?

Коробочка с барбитуратом лежала в ящике стола, но воспользоваться свадебным подарком мужа Алиса уже не могла. То есть теоретически могла. Когда-нибудь… когда обстоятельства созреют…





Иностранка





Сплющенная с боков женщина с целеустремленной грудью искоса разглядывала сидящего на другом конце садовой скамьи молодого человека, уткнувшегося в газету. Он ей чем-то понравился. Пожалуй, газетой. Ей нравились мужчины, читающие газеты. И первый ее недолгий муж, инженер, погибший в цеху при аварии, по воскресеньям перед завтраком выходил в киоск за газетой, и второй, теперешний, тоже читал газеты по утрам. Он приносил их с работы, правда, всегда вчерашние. И этот, на лавочке, читал газету.

«Иностранная! – косым взглядом зацепилась она за большие волнистые буквы заголовка. – А пусть! Даже интереснее!»

Она придвинулась поближе и ткнула пальцем в газету:

– Это ж на каком языке-то?

Газетный человек слегка дернулся, повернулся к ней всем туловищем:

– Что вы спрашиваете меня?

«Точно, иностранец!» – обрадовалась женщина.

– Я говорю, какие буквы интересные, на каком языке читаете?

– Арабский язык, – любезно ответил молодой человек. И подумал: «Наверное, проститутка».

Крашеная блондинка, за сорок, придвинулась к нему еще ближе. Сумка с металлической застежкой, которую она прижимала к изрядному животу, развеяла сомнения: определенно проститутка…

Ему было двадцать семь лет. Второй год он жил в Москве. И не где-нибудь, в Московском университете, в общежитии для аспирантов, в корпусе Л. Он давно уже решил, что заведет себе женщину, – все соседи по общежитию водили к себе каких-то баб, кто по пропускам, кто украдкой, мимо коменданта, мимо дежурных по этажу. И ничего. А он все не мог решиться.

– О, какие буковки красивые, прямо получше нашего! – фальшиво улыбнулась женщина, но он не понял, что она сказала. Он был математик, поступил в аспирантуру к известному профессору, говорил он с ним по-английски, да и какие разговоры у математиков? Понимание без слов, на высшем уровне не понятных простому смертному символов. Русский, конечно, он изучал, но не сильно продвинулся… Работа мысли отражалась в морщинах на его лбу – все не мог построить простую, в общем, фразу: «Сколько стоят ее услуги?» Это был случай, которого он давно ждал, но вдруг оробел, смутился, что ничего не получится. И еще больше испугался – вдруг получится… Не было, не было у него никогда женщины. Он и за руку ни одну девочку не держал. Они, чуть вырастали, замотаны были в непроницаемые платья и платки, одни глаза сверкали в щелях, и разглядеть их было невозможно. Женские прикосновения, которые он помнил, – матери, бабушки, теток. Старухи все. И даже сестры у него не было. Два брата…

Когда отправили учиться к дяде в Багдад, в хорошую школу, там хоть и город большой, но правила были все те же. Да и выбор был его – математика. А уж это было одно из двух – жениться или учиться. У Салиха сомнений на этот счет не было: учиться…


– Надо же, арабский! А у меня дочка английский учит. Тоже трудный язык, – заметила женщина, все разглядывая искоса газету.

– Дочка? – переспросил он, недоумевая.

– Да, дочка у меня есть, Лиля, английский учит. Все на пятерки!

– Хорошо, – сказал молодой человек и уткнулся в газету.

Странная женщина! Если проститутка, зачем она мне про дочку говорит? И он совсем уж решил сбежать, но тут она приподняла руку, положила ее на спинку садовой лавки, и на него пахнуло таким женским нутряным духом, что сомнений никаких уже не было: получится, получится все. И он заволновался, стал строить в голове фразу, которая все не составлялась, сказал только: «Э-э-э… дочка… дома?»

Женщина засмеялась: «Дома, дома дочка. Ей восемнадцать лет скоро. Красивая девочка у меня. А вы, извините, женаты?»

Он покачал головой. Разговор принимал неожиданное направление. Он развернулся к женщине – она посмотрела на него с большим вниманием, заметила, что один глаз у него немного косит, и вообще, не красавец. Но одет в костюм хороший, с галстуком, туфельки чистые. Интересный мужчина, пусть…

– Как вас зовут? – очень решительно повела партию женщина, и он обрадовался, что она взяла дело в свои руки.

– Салих.

Она протянула ему руку – сильную шершавую руку – и энергично тряхнула его вялую кисть.

– А я Вера Иванна. Значит, не женат? А что вы здесь делаете, в Москве-то?

– Я диссертацию делаю.

– О-о! – обрадовалась женщина. – Ученый?

– Математик, – кивнул он, погружаясь в полнейшее недоумение. Ее сладкий подмышечный запах все еще вился вокруг нее, как дымок вокруг кебаба…

– Жениться хочешь?

И все прояснилось, просветлело – сваха! Сваха была эта тетка! Не проститутка!

– Хочу! – улыбнулся он. – Хочу жениться.





Лилька была не как все прочие девчонки. В мыслях у нее не было никакого замужества, напротив, презирала она это замужество, потому что отлично знала его на слух: утренний скрип кровати, пыхтение дяди Коли, отчима и матушкино легкое хихиканье, завершающееся шкрябаньем таза, стоящего под кроватью, и звуком льющейся воды. Под эту музыку она просыпалась в шесть утра, потом еще на час засыпала, а когда вставала в семь часов, то уже никого не было: дядя Коля с матушкой отчаливали на работу.

С дворовыми девчонками, рано начавшими эти скрипучие развлечения, Лиля не дружила, за что они и прозвали ее «воображалой». И были правы: Лиля действительно воображала свою будущую жизнь не очень определенно, без подробностей, но с точными деталями: у нее будет хорошая денежная работа, бухгалтера или учителя, профессия с дипломом, своя комната цельная, без разгородки, и одежда не деревенская, как все во дворе носили, а костюм с блузкой, как у школьных учительниц. И туфли на каблуках. Белые… Почему белые, непонятно, в белой обуви грязь месить как-то глупо. Но мечта ее с этим не считалась. Туфли белые!

В ближайшие Лилькины планы входили экзамены за десятилетку и поступление в институт. В какой – не решила. Был поблизости от дома химический, но химия ей не нравилась. Нравился ей предмет «английский язык», и она узнала, где находится такой институт, чтобы изучать иностранные языки. Их оказалось целых три – институт иностранных языков, педагогический и университет. Теперь, к концу десятого класса, она колебалась, куда подавать – иностранный язык учить или все же в бухгалтерский институт, такой тоже был. Ей по неопытности казалось, что бухгалтер – денежная профессия. Словом, среди жизненных задач ближайшей пятилетки замужество у нее не было запланировано. План был сверстан строго: институт, замужество после окончания, в двадцать три года, в двадцать четыре родить ребенка и так далее… Теперь она готовилась к выпускным экзаменам, зубрила математику.

И тут пришла Вера Иванна. Выражение лица у нее было загадочное. Она часто такое на себя напускала. Принесет сверток с работы, помашет перед носом с этим загадочным выражением: «Ну, что я принесла?» Это понятно – либо красную икру в пергаментной бумажке, либо кусок плывущего сливочного масла. Тоже мне, загадка. Работала она диетсестрой в больнице, в пищеблоке, и постоянно оттуда что-то тибрила. На этот раз выражение было, а свертка никакого.

– Ну, Лилька, нипочем не догадаешься, что я для тебя добыла! – подбоченясь, сказала мать. Лиля едва голову повернула. Она к выпускным экзаменам готовилась, не до мамкиных глупостей. Но мать не отставала:

– Лиль, Лиль, ты послушай!

– Мам, контрольная по математике завтра, отстань!

– Да я, может, такой сейчас тебе подарочек сделаю, всю жизнь за меня молиться будешь.

Лиля встрепенулась:

– Туфли, что ли, белые купила?

– Дура ты, Лилька! – обиделась Вера Иванна.

По поводу белых туфель второй месяц шла дискуссия – покупать или не покупать. Выпускной вечер, считала Вера Иванна, не такое уж и событие, чтоб белые туфли покупать: Лилька обувь плохо носила, все скашивала на один бок, а уж туфли на каблуках точно испортит, до свадьбы не хватит.

А белые только на парад, другое дело черенькие – такая между ними шла дискуссия.

– Дура ты, говорю! Здесь такое дело наворачивается, что и туфли белые, и платье белое, и вообще!

Лиля встрепенулась:

– Мам, шутишь, что ли?

– Какие шутки! Жениха тебе нашла! Иностранца! Вот! – выложила на стол свои карты Вера Иванна.

– Мать, ты что? Я даже об этом и думать не думаю! На что мне оно? Забудь! Ты мне туфли белые или так купишь, а чтоб замуж идти, тогда никаких туфель мне не надо! – решительно отказалась Лилька.