Обсидиановая комната

– Мы бросаем все наши лучшие ай-ти-ресурсы на отслеживание этого адреса, но, похоже, тут использовано двойное шифрование, а потому отслеживание, вероятно, невозможно.

Затем Спанн рассказал о плане, который он выработал для общения с переговорщиками похитителей. План был классический, основанный на многолетнем опыте Бюро – и его собственном – общения с похитителями. Не соглашайся, отвергай первое предложение, не давай преступникам ни секунды роздыха, выигрывай время мелкими требованиями. Утоми их, постепенно отними у них главенствующее положение, а тем временем пусть твои лучшие агенты пытаются их отследить.

Он обсудил этот план с группой и назначил по одному агенту ответственным за каждый пункт расследования. Ведение переговоров он оставил за собой.

– И наконец, – сказал он, – у нас есть резервный вариант: если эта стратегия не срабатывает, то мы выполняем их требования. Отпускаем Арсено. И получаем Пендергаста.

Он замолчал и оглядел всех в ожидании комментариев.

– Вы, конечно, понимаете, что они в любом случае собираются убить Пендергаста, – тихо проговорил Лонгстрит.

– Убийство федерального агента означает для них смертный приговор, – возразил Спанн. – Если их человек будет освобожден, зачем им идти на такие крайние меры?

– Затем, что Пендергаст будет свидетелем, чьи показания упекут их пожизненно.

Молчание. Спанн размышлял над ответом.

– Мистер Лонгстрит, эти люди явно не глупы.

Лонгстрит неторопливо поднялся со стула и прошел в переднюю часть кабинета:

– Извините за прямоту, агент Спанн, но я считаю, что ваш план практически гарантирует смерть Пендергаста.

Спанн уставился на него:

– При всем уважении, я с вами не согласен. Это классический метод, исчерпывающе исследованный и опробованный.

– Именно поэтому он и приведет к поражению. – Лонгстрит повернулся к группе. – Пендергаст находится на судне. Это почти наверняка наркоконтрабандисты. Они выловили его из воды, сумели установить его личность и разработали этот план. Это очень глупый план, а они очень глупые люди, хотя считают себя очень умными. Вот почему жизнь Пендергаста под страшной угрозой. Будь они умными, как вы о них думаете, ваш план сработал бы. Но они глупы. Что бы мы ни делали, они собираются сбросить его мертвое тело в воду и сбежать.

– Наркоконтрабандисты? – спросил Спанн.

Откуда ему это известно, черт побери?

– Арсено – наркоконтрабандист. Логично предположить, что это его коллеги. Они отчаянно хотят его освободить, пока он не запел.

Лонгстрит принялся расхаживать по кабинету.

– Что же нам делать? – Он поднял корявый палец. – Первое: мы демонстрируем панику. Сразу же уступаем всем их требованиям. Мы делаем вид, что готовы на все, лишь бы спасти нашего драгоценного агента. Мы вовлекаем их в переговоры. Пока мы с ними говорим, Пендергаст будет жив. – Он поднял второй палец. – Второе: мы начинаем давить на Арсено, но полегоньку. Может быть, он расколется и сдаст их. Третье: они скрываются где-то на своей посудине, поэтому мы прочесываем атлантическое побережье. Четвертое, и самое важное: мы их выкуриваем. Как? Мы переводим Арсено из Синг-Синга в Нью-Йорк. Я могу добавить, что вся операция должна проводиться в условиях абсолютной секретности – не только от прессы, но и от нью-йоркской полиции и даже от других отделов ФБР. Посвященными будут только эта команда и несколько человек на самом верху.

Глава отделения Спанн перевел взгляд с Лонгстрита на свою ударную группу. Они слушали легенду ФБР навострив уши. Каким-то непостижимым образом Лонгстрит перехватил инициативу и взял верх. Спанна охватило жгучее чувство унижения и злости.





21




В бескрайних пространствах подземелья под домом 891 по Риверсайд-драйв, за рабочим столом в своей маленькой библиотеке, сидела, наморщив лоб и сосредоточив взгляд, Констанс Грин. Все ее внимание было направлено на предмет, стоявший на столе, – на старинную японскую вазу с простой идеограммой, выжженной на глазури. В вазе стояли три веточки миниатюрного дерева айвы, цветочные бутоны слегка подрагивали, пока Констанс работала.

Последние сорок восемь часов, озабоченная собственным душевным состоянием, Констанс посвятила духовным умственным упражнениям, способным помочь ей сохранить эмоциональное самообладание, а кроме того, она укрепляла в себе абсолютное безразличие к внешнему миру – качество, которое когда-то было предметом ее гордости и способом самозащиты. Она начала вставать в четыре часа, чтобы медитировать, созерцая трансцедентальный узел на шнуре серого шелка – подарок Цзеринга, англоязычного монаха из монастыря Гзалриг Чонгг, где ее обучали тонкостям тибетской духовной практики, известной как чонгг ран. С помощью длительного тренинга Констанс овладела способностью за несколько минут достигать стонг па нийд – состояния чистой пустоты – и каждое утро около часа пребывала в этой похожем на транс медитативном состоянии. Она с облегчением обнаружила, что это помогает ей справляться с беспокойством. Она больше не чувствовала сонливости днем и не просыпалась ни с того ни с сего по ночам.

И в других смыслах это ей тоже помогло.

Ее невидимый компаньон или поклонник – или как там его назвать поточнее – в последние сорок восемь часов никак не давал о себе знать. Если бы не реальность оставленных им даров, то она могла бы счесть его плодом своего больного воображения. Ее кушанья стали проще. Их больше нельзя было считать деликатесами, хотя они оставались более экзотичными и подавались с большей элегантностью, чем обычные блюда, предпочитаемые миссис Траск (последним были равиолини с лисичками и лесной курицей). И ни к одному из двух последних обедов не прилагалась бутылка вина.

Констанс старалась как можно меньше думать о таинственном компаньоне.

Теперь, немного привыкнув к своей особенной ситуации и все более примиряясь со смертью своего опекуна, она вернулась к любимому занятию – икебане, японскому искусству составления букетов. Икебана привлекала ее не только своей древностью, но и красотой и утонченностью. Год назад в одной из ниш кабинета диковин Еноха Ленга Констанс установила фосфорную лампу мощностью четыреста ватт, а под ней – деревянный ящик и стала выращивать миниатюрные деревца: апельсин, абрикос, хурму. Она предпочитала стиль икебаны сёка, используя в каждой композиции только три веточки, символизирующие небо, землю и жизнь: ей казалось, что эта буддистская философия дополняет дисциплину чонгг ран.

Констанс любила использовать веточки фруктовых деревьев не только из-за их красоты и недолговечности, но еще и из-за их изящества и необычных форм, затруднявших работу с ними. Она творила терпеливо, с исключительным вниманием, все время помня о хрупкой природе цветков. Если результат ее порадует, она поместит свое произведение в комнату с японскими гравюрами, в пустую нишу напротив тибетской танка с изображением ее сына…

Внезапно она замерла. Откуда-то, эхом отдаваясь в лабиринте каменных помещений за ее покоями, донесся призрачный звук клавесина.

Констанс выпрямилась на стуле. Это была не музыка из сна, пробуждавшая ее: эта музыка исполнялась здесь и сейчас, в нижнем подвале и, весьма вероятно, в старинной музыкальной комнате.

Она сидела и слушала, и ее хрупкое самообладание зашаталось под напором нахлынувших эмоций. Музыка была лирическая, хватающая за сердце, исполняемая с какой-то неземной прочувствованностью. Констанс нашла эти звуки поразительно красивыми.

Оставив композицию незаконченной, Констанс сняла белые шелковые перчатки и поднялась, держа в одной руке стилет, а в другой – фонарик. Она скинула с ног туфли, чтобы не производить шума в гулких каменных коридорах. Быстро дойдя до центрального прохода, она замерла у двери и прислушалась. Не было никаких признаков чьего-либо присутствия в нижнем подвале – ни запаха, ни движения воздуха, только доносящаяся издалека эфемерная музыка. Это был не Алоизий – он не умел играть на клавесине. Да и вообще, ее мимолетная надежда на то, что он все еще жив, была лишь глупой мечтой.

Констанс не ощущала страха. Теперь она была уверена, что эта неизвестная личность действительно пытается очаровать ее в своей эксцентричной манере.


Она свернула направо, к музыкальной комнате, двигаясь опять настолько быстро, насколько это было возможно, не нарушая тишины. Пока она шла, лишь изредка подсвечивая фонариком кирпичную дорожку под ногами, музыка становилась все громче. Констанс прошла под шестью или семью арками, миновала столько же больших помещений с особой коллекцией Еноха Ленга в каждом и наконец остановилась как вкопанная перед двумя средневековыми гобеленами, подвешенными к каменной притолоке. За ними находилась музыкальная комната.

Музыка прекратилась.

Забыв об осторожности, Констанс раздвинула гобелены и направила фонарик в темную комнату, обшаривая ее лучом, готовая в любой момент нанести удар стилетом.

Там никого не оказалось. Комната была пуста. Алого цвета клавесин одиноко и безмолвно стоял в центре комнаты.

Констанс бросилась к нему, яростно водя вокруг лучом света, проверяя каждый темный угол, каждый дверной проем. Но музыкант исчез. Она положила руку на подушку табурета – та все еще оставалась теплой.

– Кто здесь? – громко спросила Констанс. – Кто это играл?

Эхо ее голоса смолкло в тишине. Она оперлась на инструмент, чувствуя, как бешено колотится в груди сердце. Клавесин был одним из лучших инструментов в коллекции Еноха, когда-то он принадлежал венгерской графине Эржебет Батори, социопатке и серийной убийце, которая, если верить легенде, принимала ванны из крови девственниц, чтобы сохранить молодость. Какая краска или лак придали клавесину этот алый оттенок, так никогда и не получило удовлетворительного объяснения, хотя у Констанс были свои предположения.

Она опустилась на сиденье, продолжая шарить лучом света в темноте.

– Кто бы вы ни были, прошу вас, откройтесь.

Ответа не последовало. Констанс ждала, бездумно поглаживая пальцами клавиши. Музыкальная коллекция была самой диковинной из всех диковин Еноха Ленга. Самого Ленга музыка не интересовала. Каждый предмет этой коллекции появился здесь по причинам, не имеющим отношения к способности производить звук: все инструменты были каким-то образом связаны с насилием и убийством. Например, скрипка Страдивари под стеклом у дальней стены принадлежала Габриэлу Антониони, печально знаменитому убийце, орудовавшему в Сиене в 1790-е годы: он перерезал горло своим жертвам и наигрывал им на скрипке, пока они умирали. Рядом со скрипкой лежала серебряная труба, под звуки которой войско Ричарда III строилось перед битвой при Босворте – воистину кровавым событием.

Глаза Констанс остановились на подставке для нот – на ней стояла раскрытая рукопись произведения неизвестного композитора. Охваченная любопытством, Констанс положила стилет на поднятую крышку, так чтобы до него можно было легко дотянуться, прикоснулась к клавишам и сыграла легкое арпеджио.

Насколько ей было известно, на этом инструменте не играли много лет, много лет его и не настраивали. И тем не менее, пробежав пальцами по клавишам, она услышала, что инструмент настроен идеально.

Она снова обратила внимание на ноты. Оказалось, что это фортепианный концерт в переложении для клавесина. На первой странице сверху было посвящение, написанное той же рукой, что сделала надпись на книге с любовными стихотворениями: «Для Констанс Грин». Только теперь она поняла, что почерк выглядит знакомым.

Чуть ли не против воли она начала играть. Ей понадобилось всего несколько тактов, чтобы убедиться: это та самая музыка, под которую она проснулась, которая вторгалась в ее сны, которая только что разносилась по коридорам нижнего подвала. Она была мучительно прекрасна, но без сентиментальности. Ее задумчивая взволнованная мелодия напоминала Констанс давно забытые фортепианные концерты музыкантов вроде Игнаца Брюлля, Адольфа фон Гензельта, Фридриха Киля и других композиторов романтической эпохи.

Дойдя до каденции первой части, она остановилась. И тут, когда смолкло звучание струн, из древних теней раздался голос. Он произнес одно слово – всего одно:

– Констанс.





22




Констанс мгновенно узнала этот голос. Она схватила стилет и вскочила с табурета, опрокинув его. Откуда донесся этот голос? Ощущение униженности, оскорбления и насилия смешалось в ней с удивлением и убийственным гневом.

«Он выжил, – подумала она, стоя посреди комнаты и освещая один темный угол за другим в поисках того, кому принадлежал этот голос. – Каким-то непонятным образом ему это удалось».

– Покажись, – прошипела она.

В комнате стояла тишина. Констанс затрясло. Значит, вот кто так искусно срежиссировал эту театральную сцену. И подумать только, что она позволила себе наслаждаться всем этим. Восхищалась орхидеей, которую он открыл, а затем принес в ее сокровенное обиталище. Получала удовольствие от еды, которую он приготовил. Дрожь отвращения прошла по ее рукам, и без того трясущимся от ярости. Он выслеживал ее, охотился за ней. Наблюдал за ней, пока она спала.

Луч, обшаривший стены, подтвердил, что, кроме нее, в комнате никого нет, – но здесь имелось несколько дверей и многочисленные висящие гобелены. Он был рядом. Безмолвно смеялся, видя ее смятение.

Что ж, если он хочет играть в игры, она ему подыграет. Констанс выключила фонарик, погрузив подвал в темноту. Возможно, он был неплохо знаком с этим подземным пространством, но не мог знать его так хорошо, как знала она.

Констанс ждала, сжимая стилет, ждала, что он заговорит снова, шевельнется, выдаст себя. Стыд и ужас при мысли о том, что она так позорно одурачена, не давали ей покоя. Эти декадентские кушанья с вином… Поэма с пером вымершей птицы… Его собственный перевод стихов на полях книги… Новый вид орхидеи, названный ее именем… Не говоря уже о том, что он узнал, где находится ее сын, а потом сделал для нее танка с его изображением.

«Мой сын…» Тревога переплелась с яростью. Что именно хочет сделать – или, того хуже, уже сделал – Диоген с ее сыном?

Она его убьет. Один раз у нее не получилось, но во второй раз она не даст промашку. Если уж на то пошло, в подвальных коллекциях имелись яды и самое разнообразное оружие.

Пожалуй, ей стоит вооружиться получше. А пока… стилет великолепно заточен и, если уметь с ним обращаться, будет более чем эффективен.

– Констанс, – снова прозвучал голос из темноты.

Звук был странный, искаженный коридорами из камня, приглушенный гобеленами. Самый звук этого голоса был для нее горьким, как желчь или полынь, он вызывал в ней внутреннюю ярость, в равной мере физическую и эмоциональную.

Констанс бросилась вперед, в темноту, в неясном направлении источника звука, и вонзила кинжал в висящий гобелен, потом в другой. Она продолжала колоть и полосовать все подряд. Раз за разом клинок ударялся о камень, лишая ее удовлетворения, которое она получала, когда удар приходился в ткань. Она двигалась по темной комнате, опрокидывая инструменты, натыкаясь на выставочные витрины, и единственным звуком, ласкающим ее слух, был звук вспарывания и разрывания ее ножом тканых гобеленов, за одним из которых – она была в этом уверена – и прятался Диоген.

Наконец ее ярость стала стихать. Она вела себя как сумасшедшая – реагировала именно так, как и ожидал от нее Диоген. Тихо дыша, Констанс вернулась в центр комнаты. В этом помещении, как и во многих других в нижнем подвале, имелись каменные вентиляционные шахты для удаления нездоровых испарений из подземного пространства и рассеивания их в воздухе наверху. Этими шахтами Диоген и воспользовался, чтобы сбить ее с толку. Он мог быть где угодно.

– Fils a putain! – бросила она в темноту. – Del glouton souduiant![20]

– Констанс, – снова раздался голос – отовсюду и ниоткуда.

На сей раз он прозвучал скорбно, но мягко.