Обсидиановая комната

– Неужели ты до сих пор не понимаешь? – раздался голос из бархатной тишины. – Есть простое объяснение тому, почему я здесь. Я люблю тебя, Констанс.





23




В мотеле «Годеррс даунистер» в Катлере, штат Мэн, Дуэйн Смит сидел на кровати, разглядывая четыре одноразовых телефона, лежащих на покрывале. Даже с открытым окном и выключенным обогревателем он потел и волновался. Далка вступил в контакт с ФБР, отправил им письмо по Интернету. Реакция была удивительной и отрадной. Все развивалось, как предсказывал Филипов: похоже, фэбээровцы готовы были уступить требованиям похитителей, а все их угрозы и сопротивление – одна только видимость. Они согласятся на что угодно, лишь бы сохранить жизнь своему человеку. Этот специальный агент был ценной находкой.

Филипов сказал, что ФБР будет настаивать на разговоре с кем-нибудь. Так и случилось. И этим кем-то был Смит. Все было спланировано: через пять минут он позвонит по одному из одноразовых телефонов человеку по имени Лонгстрит в нью-йоркском отделении ФБР. Больше всего Смита заставляло нервничать временно́е ограничение. По словам Филипова, ФБР может определить место, откуда звонят, всего за тридцать секунд. Значит, у Смита на весь разговор двадцать секунд. Через двадцать секунд он должен отключиться, вытащить аккумулятор из телефона и уничтожить сам телефон. Четыре телефона – четыре двадцатисекундных разговора.

Смит выставил таймер на часах на двадцать секунд. Как только часы подадут сигнал, он вытащит аккумулятор из телефона и тем самым прервет разговор. Он взял один из телефонов – они ничем не отличались друг от друга – и снял крышку корпуса. Потом открыл перочинный нож и положил его на покрывало, чтобы быстро выковырять аккумулятор. При уничтожении телефона задержка на считаные секунды может стать фатальной.

Назначенное время наступило. Он набрал номер и в тот же миг запустил таймер.

На вызов ответили сразу же.

– Лонгстрит, – прозвучал отрывистый голос, и, прежде чем Смит сказал хоть слово, человек продолжил по своему сценарию: – Мы сделаем все, что вы просите. Но нам потребуется пара дней, чтобы перевести Арсено из Синг-Синга в городской исправительный центр, оттуда доставить в аэропорт Кеннеди, к рейсу на Каракас.

«Городской исправительный центр». Осталось каких-то десять долбаных секунд.

– Когда вы его переведете?

– Это не ваше дело.

– Нет, это мое дело. Вы потребовали разговора. Теперь у меня тоже есть требование. Когда именно вы его переводите? Мне нужны подробности, или мы убьем Пендергаста сейчас же.

Пауза. Остается пять секунд.

– Завтра в… – (пауза), – три тридцать дня фургон из Синг-Синга подъедет к ГИЦ, въезд со стороны Кардинал-Хайес.

– Посадите Арсено у окна с правой стороны.

– За это я хочу…

Заработал сигнал. Смит отключил телефон и выковырял ножом аккумулятор, потом, действуя методично и аккуратно, открыл гнездо для сим-карты, извлек ее, щелкнул зажигалкой и расплавил сим-карту в пепельнице, превратив ее в небольшую лужицу пластика с металлом. В номере имелся очаровательный кирпичный камин, где позднее этим вечером он сожжет и телефон – на всякий случай.

Настроение у него было приподнятое. Этот тип Лонгстрит сдался, причем довольно быстро. Филипов не ошибся: они и вправду держат ФБР за яйца. Удивительно, насколько легко все получается, если у тебя в руках один из их верхушки. Будь это какой-нибудь хрен рангом пониже, они бы не были так сговорчивы. А теперь, когда они договорились о переводе Арсено на Манхэттен, Далка сможет собственными глазами убедиться, морочит ФБР им голову или относится к договоренности серьезно.





24




Тихий отзвук этого заявления Диогена постепенно замер, и комната погрузилась в тишину.

Констанс на мгновение впала в ступор. Его слова казались искренним, настоящим признанием в любви. Но она быстро избавилась от этого впечатления. Диоген уже подвергал ее унижению благодаря своей необыкновенной способности ко лжи, и это было всего лишь повторение прошлого.

Едва эта мысль промелькнула у нее в голове, как она задумалась: с чего это он решил, что ему снова удастся подобный фарс? К тому же Диоген не был способен на любовь.

«Я не только восхищаюсь тобой, но и боюсь тебя».

«Мы похожи во многом, очень во многом. А во многом ты превосходишь меня. И разве удивительно, что мое почтение к тебе только выросло?»

– Если то, что ты сказал, правда, – холодно произнесла Констанс, – тогда имей мужество доказать это. Появись передо мной.

Ответом ей были несколько секунд тишины. Потом Констанс услышала, как чиркнула спичка у нее за спиной. Она резко развернулась. И он уже был там, стоял у занавешенного гобеленами входа в комнату музыкальной коллекции, сложив на груди руки и прислонившись к стене рядом с только что зажженной свечой в настенном подсвечнике. Он почти не изменился – те же тонкие черты, что и у его брата, и в то же время совершенно другие; точеный подбородок, красиво очерченные бледные губы, коротко подстриженная рыжеватая бородка и странные разноцветные глаза, один орехового цвета, другой мутновато-голубой. Единственным отличием от прежнего Диогена был уродливый шрам от линии волос до челюсти, портивший скульптурное совершенство его левой щеки. В петличку его пиджака был небрежно воткнут цветок орхидеи: Констанс узнала Cattleya constanciana, бело-розовый цветок, названный в ее честь.

Констанс уставилась на него, пораженная неожиданным появлением этой призрачной фигуры из ее прошлого. Внезапно она прыгнула на него, стремительная, как летучая мышь, со стилетом в поднятой руке, целясь ему в глаза.

Но Диоген ожидал этого. Он молниеносно нырнул в сторону и ушел от удара, а когда ее рука с клинком мелькнула в воздухе, не попав в цель, он ухватил ее и сжал стальными пальцами, потом развернул Констанс лицом к себе и прижал ее вторую руку к боку, удерживая ее в тесном объятии. Стилет со звоном упал на пол.

Констанс забыла, какой он быстрый и сильный.

Она отвернула лицо в сторону, яростно и бесплодно сопротивляясь.

– Я тебя отпущу, – сказал он спокойным, ровным голосом, – если ты выслушаешь меня. Это все, о чем я прошу. А если после этого у тебя еще останется желание убить меня – что ж, убивай.


На несколько мгновений оба замерли. Наконец, смирив гнев, она кивнула.

Отпустив одну ее руку, Диоген нагнулся, чтобы поднять стилет. Констанс подумала, не пнуть ли его в лицо ногой, но поняла, что это безнадежно: физически он гораздо сильнее.

Что ж, пусть говорит.

Диоген выпрямился. Он отпустил ее вторую руку и отступил назад.

Она ждала, раскрасневшаяся, тяжело дыша. Диоген неподвижно стоял в свете свечи, словно ожидая ее реакции.

– Ты говоришь, что любишь меня, – сказала наконец Констанс. – Как же глупо с твоей стороны думать, что я тебе поверю.

– Но это правда, – возразил он. – По-моему, ты это уже поняла, даже если не хочешь признаться самой себе.

– И ты в самом деле думаешь, что после всего, что ты сделал, я отвечу тебе взаимностью?

Диоген развел руками:

– Тот, кто влюблен, полон безрассудных надежд.

– Ты упоминал о чувствах, которые я питаю к твоему брату. Тогда с чего бы мне проявлять интерес к его второсортному родственнику, особенно если вспомнить, как подло ты воспользовался моей невинностью?

Это было сказано презрительно, саркастически, с намерением побольнее ранить. Но Диоген ответил ей в той же мягкой, примирительной манере, которая была свойственна ему теперь:

– Мне нет оправдания. Как я и сказал, мое поведение было непростительным.

– Тогда зачем же искать прощения?

– Я не ищу твоего прощения. Я ищу твоей любви. Я был тогда другим человеком. И заплатил за мои грехи – с твоей помощью. – Он на мгновение поднес руку к шраму на щеке. – Что касается моей второсортности по отношению к Алоизию, то могу только сказать, что вы с ним никогда не были бы счастливы вместе. Неужели ты не понимаешь этого? Он никогда никого не любил после Хелен.

– Ну а ты, конечно, стал бы идеальным спутником жизни.

– Для тебя – да.

– Спасибо, но у меня нет ни малейшего желания соединять жизнь с психопатом, мизантропом, асоциальным типом и убийцей.

При этих словах на его лице мелькнула едва заметная улыбка.

– Мы оба убийцы, Констанс. Что же касается мизантропии, то разве и в этом между нами нет сходства? И разве неполная социализация не характерна для нас обоих? Может, будет лучше, если я просто опишу будущее, которое предвижу для нас. И тогда ты вынесешь свое суждение.

Констанс хотела было вставить два-три слова, но заставила себя молчать, чувствуя, что ее ответы становятся визгливыми.

– Ты – существо из другой эпохи, – начал Диоген.

– Когда-то ты назвал меня уродом.

Диоген задумчиво улыбнулся и махнул рукой, словно признавая это.

– Простой факт состоит вот в чем: ты не принадлежишь ни этому месту, ни этому времени. Нет-нет, ты предпринимала нечеловеческие усилия, чтобы интегрироваться в двадцать первый век, в сегодняшнее серое, бессодержательное общество. Я знаю, потому что наблюдал издалека за некоторыми из твоих попыток. Но это оказалось непросто, правда? И на каком-то уровне ты, вероятно, стала задавать себе вопрос: а стоит ли оно таких усилий? – Он помолчал. – Я тоже не принадлежу этому времени, но совсем по другой причине. Ты не могла ничего изменить в своей судьбе – в твою жизнь вмешался Енох Ленг, он убил твою сестру, взял тебя… под свое крыло. Как ты сказала, я тоже асоциальный тип. Мы как две горошины из одного стручка.

Услышав это банальное сравнение, Констанс нахмурилась.

Рассуждая, Диоген играл со стилетом. Теперь он положил его на клавесин и сделал шаг вперед:

– У меня есть остров, Констанс, собственный остров в архипелаге Флорида-Кис. Он находится к западу от Но-Нейм-Ки и к северо-востоку от Ки-Уэст. Остров невелик, но это настоящий бриллиант. Называется он Идиллия. У меня там дом, обдуваемый ветерком особняк, в котором есть книги, инструменты и картины. Из него можно наблюдать восходы и рассветы, и в нем немалый запас редких вин, шампанского и деликатесов, каких только пожелает душа. Я много лет готовил эту идеальную Идиллию, вкладывал в нее всю душу. Я готовил ее как бастион – мой последний и окончательный уход от мира. Но, выздоравливая в хижине в Джиностре, я понял, что такое место, каким бы идеальным оно ни было, будет невыносимо одиноким без другого человека – без того идеального человека, с которым я должен его разделить. – Он сделал паузу. – Мне нужно называть имя этого человека?

Констанс попыталась сформулировать ответ, но не смогла подобрать слова. Она ощущала слабый запах одеколона. Этот неповторимый и таинственный запах вызвал в ее памяти воспоминание о той единственной ночи…

Диоген сделал еще шаг к ней:

– Идиллия будет нашим бегством от мира, который не нуждается в нас и не интересуется нами. Мы можем прожить вместе сорок или пятьдесят отведенных нам лет, вместе, открывая себя друг для друга, прожить в удовольствии… и интеллектуальных занятиях. В теоретической математике есть проблемы, которые я хотел бы закрыть, проблемы, которые противились решению на протяжении столетий. Например, гипотеза Римана и распределение простых чисел. Мне всегда хотелось прочесть Фестский диск или сделать полный перевод этрусских надписей. Все это, конечно, крайне трудные задачи, на решение их потребуются десятилетия… если их вообще можно решить. Для меня, Констанс, важно путешествие, а не конечный пункт. И мы совершим это путешествие вместе. Мы родились, чтобы совершить его вместе.

Он замолчал. Констанс ничего не ответила. Это все происходило слишком, слишком быстро: заверение в любви, видение интеллектуальной утопии, приманка убежищем, спасением от мира… Некоторые его слова невольно трогали ее.

– У тебя, Констанс, будет все время, какое есть в мире, чтобы предпринять свою собственную одиссею разума. Подумай о тех проектах, которые ты сможешь осуществить. Ты можешь заняться писательством или живописью. Или изучением новых инструментов. У меня есть великолепная скрипка Гварнери – она будет твоей. Подумай об этом, Констанс: мы будем жить абсолютно свободными от этого серого, коррумпированного мира, отдаваясь самым сокровенным занятиям и желаниям.

Он замолчал. Мысли Констанс метались в наступившей тишине.

Немалая часть из того, что он сказал о ней, была правдой. После того как он так жестоко обошелся с ней, Констанс перестала думать о Диогене как о человеке. Он стал просто объектом ненависти, одноцветным существом, и ее интересовало в нем только одно – его смерть. Что она знала о его истории, его детстве? Очень мало. Алоизий намекал, что его брат был любознательным, очень умным, замкнутым мальчиком, – будущий капитан Немо, судя по его библиотеке и интересу ко всему странному и загадочному. Кроме того, Алоизий делал завуалированные ссылки на некое событие из детства, он не желал о нем рассказывать, но считал себя трагически ответственным за его последствия.

Все это слишком давило…

Диоген тихонько откашлялся, нарушив ход ее мыслей: