Одесский пароход
Часть 26 из 129 Информация о книге
– Так. – Пошел наверх. – Поехал. – Поехал наверх… На какой этаж? – На пятый. – На пятый, на пятый, на пятый… Открыл дверь этим ключом и вошел… – Номер комнаты? – 515, 515, 515, 515, 515! – И лег на какую кровать? – На левую, на левую, на левую! – Все! Вот это вызубри наизусть. – Хорошо. Значит, я Ильченко. Я Ильченко… – А вот и Кац… Ты слышал, о чем мы с ним говорили? – Да. – Скажешь, что ты Кац, если спросят. – Ни за что! Плевал я. – Ты хочешь все угробить? – Не хочу я. Почему я должен прикидываться. Я действительно Кац, и я не желаю… – Ну действительно, действительно. Скажешь, что ты Кац, эти вещи твои, и все! – Не хочу я. – Ты все сорвешь! – Ну и пусть. Я буду говорить правду. – Идиот. Ты его заложишь. Меня – ладно. Его за что. Ильченко в чем виноват? – Слушай, ты хочешь меня заложить? – Ой, отстаньте от меня! Не хочу участвовать в ваших авантюрах. – Вот собака. Все угробит. Посадит всех. – Слушай, если ты не скажешь, что ты Кац, я за себя не ручаюсь, хоть мы друзья, но в тюрьму из-за тебя я садиться не хочу. Ясно? – Все равно сядете. С вашими авантюрами. Жулики! Жулики! Нина Ивановна – а – а! (Ему затыкают рот.) – Тихо, сволочь, убью! Все! Ты сам скажешь, что он Кац. Ничего. С кляпом во рту, но на свободе! Я жду Я жду… Каждый день на этом месте я жду. Время в ожидании тянется медленно. Жизнь в ожидании проходит быстро. И тем не менее я жду, жду, жду… Я часто стоял в очередях. Я смотрел на лица, на которых отражалось только ожидание. Я видел тоскливое, бессмысленное стояние. Я физически чувствовал, как из моего тела уходят минуты и часы. Мне шестьдесят лет. Из них три года я провел в очередях. Я иногда болел. Иногда жаловался. Меня иногда вызывали. Мне назначали прием на двенадцать часов. Ни разу. Ни разу за мои шестьдесят лет меня не приняли ровно в двенадцать. Кому-то нужно было мое время. Полчаса, час, два моей жизни, и я отдавал. Мне шестьдесят лет. Из них на ожидание в приемных ушло два года. Два с половиной года я провел в столовых в ожидании блюд. Два года – в ожидании расчета. Год ждал в парикмахерской. Два года искал такси. Три года валялся на чемоданах в вестибюле гостиницы и смотрел собачьими глазами на администратора. Всем нужно мое время. У меня его мало. Но если нужно… Мне шестьдесят лет. В ожидании я провел пятнадцать. Двадцать лет я спал. Осталось двадцать пять. Из них семнадцать – на счастливое детство. И только восемь я занимался своим делом. Мало. Я бы мог сделать больше. Зато я научился ждать. Ждать упорно и терпеливо. Ждать, не теряя надежды. Ждать, сидя на стуле и покачиваясь. Ждать, стоя и переминаясь. Ждать, прислонясь к стене. Ждать в кресле, пока оно поговорит по телефону. Ждать и ни о чем не думать. И только сейчас, когда мне шестьдесят, я думаю: не слишком ли долго я ждал? Но прочь эти мысли, подождем автобуса. Она Она крадется и подкрадывается со всех сторон. Она так может подкрадываться – не сразу, а постепенно. Окружить и ждать. И мы чувствуем, что окружены. Мы пьем, едим и поем в ее окружении. Играем под ее надзором. Свое присутствие она выдает ойканьем кого-нибудь из нас. Это на слух. Для глаз – седым волоском. Вопросительностью старости перед восклицательной молодостью. Ну что вы? Разве незаметно? Она заметна здесь… А седой волос? А молодая душа, обнаруженная вдруг в старом теле? А дети наши? Она в наших детях. Она постоянна. Мы вертимся. Мы лежим, спим, встаем, работаем… Мы ищем удовольствия. Она с нами. Улыбается и желает успеха. Она, если захочет, может это удовольствие обострить до наслаждения, до экстаза. «Такое бывает только раз», – хрипим мы… Это она. Когда мы говорим «никогда» и «всегда» – она в этих трех буквах «гда»… ГДА! – И она проступит в близком лице, которому всего… ГДА! – И она обостряет твои черты внезапно ночью. ГДА! – Пощипывает твою косточку. Твою желёзку щекочет. Требует острить быстро, здорово, как никоГДА. ГДА! – Юмор, освещенный ею, навсеГДА. ГДА! – Она не любит печали. Печаль, рожденная ею, банальна, и она ее быстро прогоняет. Смех ее вечен, морщины боли она покрывает и разглаживает своей рукой… Великая. С ней пишется навсеГДА. ГДА! – Стоит в отдалении и улыбается, а потом подходит ближе… А потом идет рядом… А потом положит руку на плечо, подымет высоко, до себя – и даст взглянуть… И ты бросишь стол, дела, людей… – Иду к тебе… И улыбнешься неугасимо! Белый свет До чего мне хорошо в Ульянке. Стремлюсь куда-то и все время остаюсь. Одиноко. И прозрачно. Какая-то тишина. Какой-то чистый, ясный белый свет. Хорошо на белом свете. На юге синий, голубой, черно-бархатный… Совершенно беззвучно проезжают троллейбусы. Безмолвные, неподвижные дома. Здесь они действительно неподвижные. Солнце не греет и не светит, а освещает. Четко-четко. +5 °C… Апрель. И не сумерки, а ясный, светлый вечер. Ни одного телефонного звонка. Обманами, скандалами, холодностью добился своего – сообщения перестали поступать. А этот холодный белый свет входит в душу. Один-один средь бела света с белым светом, что придерживаешь губами и веками и выпускаешь из себя только на бумагу, чтобы сохранился подольше. Целую.