Охота на пиранью

— О высоких материях, — сказал Мазур. — Галактика, понимаешь, куда-то несется в пространстве, планеты вертятся, кометы кружат, повсюду благолепие и мировая гармония — и надо ж так, чтобы обитал в тайге такой поганец, как ты, старче божий…

— Не любишь ты меня, сокол, — печально вздохнул Кузьмич. — Не глянулся я тебе, убогонькой…

— Так а за что мне тебя любить?

— За душу мою добрую, — сказал Кузьмич с просветленным лицом. — Я тебя не мучил, красоточку твою на баловство не давал, хоть и приставали, как с ножом к горлу, иные охальники. Живешь ты у меня, как у Христа за пазухой, лопаешь от пуза, ребяток моих увечишь совершенно безнаказанно, да вдобавок обзываешь бедного старика похабными городскими словами…

— Ох, попался бы ты мне, старче бедный, в вольной тайге… — мечтательно сказал Мазур.

— Убил бы? — радостно догадался старик.

— Да уж не пряниками бы кормил.

— По таежному закону, одним словом? Где медведь — прокурор? А? Так что же ты злобой исходишь, когда не ты меня, а я тебя по тому же таежному закону посадил на цепь — и за ногу к конуре?

— Ты не передергивай, — хмуро сказал Мазур. — Я, понимаешь ли, плыл и никого не трогал…

— А ты за всю жизнь никогда ничего не делал поперек закона? Это на военной-то службе, сокол?

— Философский ты старичок, — сказал Мазур.

— Уж пытаюсь, как умею, — сказал Кузьмич. — Есть грех, тянет иногда замысловато умствовать. И приходит мне тогда в голову, что вся наша жизнь — это бег меж законами, как меж деревьев. То я тебя поймаю, то ты меня…

Возница натянул поводья. Повозка остановилась посреди глухой тайги, оба всадника тут же спешились и принялись старательно привязывать коней к низким сучьям ближайших кедров.

— Ну, слезайте, гости дорогие, — распорядился Кузьмич, спрыгнув на землю с юношеской ловкостью. — Уж простите, что пешком вас гонять приходится, да лошадей жалко мучить. У нас там медведь обитает, коняшки пугаться будут… Майор, коли ты такой прыткий, с медведем подраться не желаешь на потеху честной компании? топор тебе дам, будешь, как римский гладиатор… И чем бы ни кончилось, я твою женушку отпущу вовсе даже восвояси…

— Не юродствуй, старче, — сказал Мазур. — Что-то ты не похож на дурака, который свидетелей отпускает…

— Ну вот, снова ты обо мне плохо думаешь, — грустно молвил Кузьмич и первым направился по колее в глубь тайги, не оглядываясь.

Остальные поневоле двинулись за ним, бренча цепями. Метров через сто старик свернул с дороги на видневшуюся меж деревьев поляну. Навстречу к нему прытко двинулся молодой здоровяк, на бегу сдергивая картуз. На поляне просматривалась какая-то конструкция, белевшая свежими досками. В нос Мазуру ударил запашок гниющего мяса.

Это оказалось нечто вроде неширокого помоста, стоявшего под углом к земле, градусов в двадцать — на крепко сбитых козлах-подпорках. А на помосте был распят… негр? снежный человек?

Только сделав еще несколько шагов, Мазур разглядел, что к чему. Человек, чьи запястья и лодыжки накрепко привязаны веревками к вколоченным в помост костылям, был голым и, как выразился бы индеец, бледнолицым. Но мелкий таежный гнус облепил его так густо, что распятый казался то ли чернокожим, то ли покрытым темной шерстью. Воздух над ним дрожал, как раскаленный — но это опять-таки роился гнус. Вот и источник запаха — возле помоста два деревянных ящика с кучками уже почерневшего мяса. Приманка для мошки.

Скованные люди стояли неподвижно, ни одно звенышко не брякнуло. Теперь Мазур видел, что рот у человека плотно забит кляпом, а дергать головой он не может оттого, что голова прихвачена к помосту — поперек лба идет прочный ремешок, поперек шеи, ремни опутывают уши. Сквозь темное, неустанно мельтешащее облачко, как сквозь клубы густого дыма, все же удалось рассмотреть сведенное гримасой, оскаленное лицо, а там и узнать. Это был не кто иной, как «штабс-капитан», опрометчиво нарушивший дисциплину.

Мошка — произносится непременно с ударением на последнюю букву — пострашнее любого зверя. Еще и потому, что способна довести любого таежного зверя до безумия. И даже не оттого, что она кусается. Кусают комары — а мошка, гнус, скопище разнообразных мушек, чье точное научное название как-то не тянет выяснять, всего-то навсего садится на кожу, щекочет, ползая, выясняя, не попадется ли ей мертвого мясца. Но это еще хуже. Неостановимо, с тупостью механизма, сотни крохотных тварей лезут в ноздри, в рот, под веки, в уголки глаз, они неисчислимы и неутомимы, сплошь и рядом ничуть не помогают разнообразные жидкости и аэрозоли, остается разве что безостановочно курить — но мошка лезет и сквозь дым… Самые хладнокровные люди быстро сатанеют — а зверь бесится, бросается в воду, катается по земле…

Мазура затрясло — едва он представил себе, что ощущает распятый. Хорошо еще, солнце невысоко, в полдень станет и вовсе невыносимо… К вечеру привязанный человек вполне может рехнуться — а то и раньше…

— Все прониклись? — спросил негромко Кузьмич. — Вот так, гости мои дорогие, у нас принято поступать с безалаберными нарушителями дисциплины. И показываю я вам это насквозь поучительное зрелище не из пустого запугивания, а чтобы осознали: коли у нас так наказывают своих, с чужими могут и еще почище поступить… Уяснили, соколы, орлы, голубки и твари дрожащие? Да посмотрите на него, посмотрите, это вам не театр, это все всерьез… — он остановился перед Мазуром и посмотрел на него беззлобно, со спокойным сознанием собственной силы. — А если мы в корень посмотрим философски, то червяка из тебя, сокол, сделать — что два пальца описать. Велю твою бабу сюда вместо этого дурака положить — ты мне через час на сапоги полный глянец языком наведешь…

— А ты на моем месте? — спросил Мазур.

— Да точно так же, ибо плоть слаба и на дух способна влиять самым унизительным образом. Ежели ты это хотел услышать. Только палочка-погонялочка, майор, не у тебя в руке, а у меня… — он помолчал и вдруг расплылся в улыбке. — А не устроить ли нам, друзья, в завершение прогулки судилище? Очень мне интересно на вас поглядеть и души ваши потрогать… Устроим мы все, как, прости господи за срамное слово, в Государственной Думе… Большинство рук поднимете за то, чтоб ему до вечера здесь прохлаждаться — будет прохлаждаться. Велите избавить — избавлю. Ну, процесс пошел, как говорил наш придурок, сатаной меченый… Обмозгуйте — и тяните рученьки в демократическом процессе… Кто у нас, стало быть, за то, чтобы этого оглоеда отвязать и отправить на милые забавы — нужники вычищать?

Мазур, не колеблясь, поднял руку — тут же звякнула Ольгина цепь.

— Двое, — сказал Кузьмич равнодушным тоном опытного спикера. — Что ж так мало-то, миряне? Смертный приговор ведь выносите…

— Вика… — умоляюще сказала Ольга соседке по цепи.

— А пошла ты! — Лицо Виктории прямо-таки исказилось. — Тебя этот подонок во все щели не трахал — с прибауточками… Вот и пусть дохнет, раз уж такие игры…

Кузьмич терпеливо ждал. И наконец заключил:

— Ну, коли уж все демократично, трое против двух — пусть себе кукует до вечера в теплой компании мелких божьих тварей. Спасибо, милые. Потешили старика, наглядно доказали, что человек человеку — волк. И обид не прощает… — Он прошелся вдоль строя, остановился перед Викторией, задумчиво шевеля губами: — А если я тебе, милая, пистолетик дам, ты этого ирода порешить сможешь? там и дел-то особых нет, покажу, куда пальчиком нажимать… Нажмешь, пуля и выскочит.

Виктория закусила губу, глаза у нее нехорошо горели.

— Нажмешь… — сказал Кузьмич убежденно. — На что хорошее человека не подвигнешь, а на пакость — за здорово живешь, с полным нашим удовольствием… — Он потрепал молодую женщину по щеке, кивнул: — Ну что, дать пистолетик?

Со стороны долины послышался заполошный конский топот. Вскоре к ним подлетел верховой на высоком гнедом коне — тот, храпя и разбрасывая пену, пошел боком, чуть не налетел на скованных, и они шарахнулись, — наклонился с седла к Кузьмичу и прошептал на ухо что-то короткое. Потом развернул коня на месте, подняв его на дыбы, наметом ускакал прочь.

Кузьмич мгновенно переменился, лицо стало озабоченным и серьезным.

— Назад, гости дорогие, — скомандовал он хмуро. — К повозке, и живенько. Скажу вам по секрету, хозяин в гости жаловать изволят, так что времени у нас мало…

Назад возница гнал лошадь во всю прыть, повозка прыгала на ухабах, цепи отчаянно звенели. Кузьмич за все время не произнес ни слова, лицо у него было какое-то другое, незнакомое.


Ворота оказались распахнутыми настежь, а две собачьих будки, мощные, как маленькие блокгаузы, — наглухо закрытыми деревянными щитами. Слышно было, как внутри обиженно повизгивают волкодавы, огорченные неожиданным заточением. Посреди двора стоял, широко расставив ноги, незнакомый бородач и орал в пространство:

— Махальщика на башню! Порох где, дармоеды? Запорю!

Возле терема, меж домами суетились люди в старинной одежде, которых оказалось неожиданно много — что-то тащили, что-то устанавливали, трое проволокли черную пушку на зеленом лафете, времен примерно Бородинского сражения — небольшую, но явно тяжелую и потому выглядевшую вполне настоящей. Слева вдруг ударил колокол, замолчал, загремел пуще — похоже, в целях испытания.

Повозка свернула не к тюрьме — вправо, к небольшому домику со столь же крохотными окошками, без решеток, правда.

— Диспозиция вам такая, — сказал резко Кузьмич, соскакивая на землю. — Живенько всем в баню, чтобы вымылись до скрипа, причесались, подкрасились — к мужикам, понятно, не относится, разве что кто захочет… Церемоний разводить не будем, не в Кремле, так что набивайтесь туда, не делая различий меж бабами и мужиками. Не дети, чай, все видели… Живо!

Вокруг повозки полукругом стояли человек семь — кто с автоматом наперевес, кто с карабином.

— Персонально для тебя, сокол, уточняю, — торопливо сказал Мазуру Кузьмич. — Кончились спектакли, так что патроны у всех боевые. Начнешь дергаться, красотка твоя первую пулю огребет, Христом Богом клянусь, так что не егози…

Лицо у него было ожесточенно-деловое, и Мазур, невольно подчинившись общей суете, машинально кивнул, не сразу и опомнившись. Злость куда-то улетучилась, как ни странно. Ему вдруг стало интересно, и это вытеснило все другие чувства.

— Живо, живо! — нетерпеливо покрикивал Кузьмич. — Времени почти нет, час какой-то. Надевайте потом, что на кого смотрит, все одинаковое…

Под зорким и пристальным взглядом нескольких дул с Мазура сняли кандалы и подтолкнули к двери баньки. Войдя в тесный предбанник, он неторопливо принялся раздеваться, движимый сейчас нехитрой солдатской философией: что бы там плохое ни случилось потом, а банька — вещь неплохая, и ею стоит воспользоваться…

Следом появилась Ольга, покрутила головой:

— Что-то интересное завязывается…

— Вот и посмотрим, — сказал он спокойно. — Раздевайся, малыш, хоть вымоемся как следует, а на этих наплюй с высокой колокольни… Ты у меня молодец, неплохо получается — обливать презрением, вот и дальше двигай в том же ключе. Предки твои дворянские, как история гласит, лакеев в таких ситуациях нисколечко не стеснялись…

Они и в самом деле мылись совершенно непринужденно, терли друг другу спины, притворяясь, что никого, кроме них, в жарко натопленной бане и нет. Толстяк, правда, пытался зыркать на Ольгу блудливым взглядом, но с ним Мазур управился моментально: хлопнул по пояснице вроде бы в шутку, однако нечаянно угодил в одну из болевых точек, и господина Чугункова моментально скрючило, а разогнувшись, он убрался в дальний угол и отныне держался совершенно монашески…

Пока мылись, кто-то унес старую одежду и приволок новую — стопу одинаковых штанов и рубах, белых, из толстого полотна, со скупой красной вышивкой на рукавах у запястий и по воротнику. На Мазура пришлось почти впору, Ольге пришлось и рукава, и штанины подвернуть, но и в этом каторжном наряде она оставалась столь прекрасной, что у Мазура захолонуло сердце, и он пообещал себе выжечь здешний клоповник начисто, если это понадобится ради ее спасения.

Полотенец хватило, чтобы как следует высушить Ольгины великолепные волосы, а на лавке нашлись и гребень, и пара косметичек — хозяину явно намеревались показать товар лицом. Выйдя первым на крылечко, Мазур опять угодил под прицел полудюжины стволов, на запястьях и лодыжках звучно щелкнули кандалы.

— Ну вот, — довольно оглядев его, заключил Кузьмич. Теперь и на люди показаться не стыдно. Что жена замешкалась?

— Косу заплетает. Сигаретку дай, старче, а то мои с одеждой унесли…

— В горнице подымишь потом, — отрезал Кузьмич. — Будешь еще двор табачищем поганить…

Мазур вспомнил: он и в самом деле ни разу не видел курящим ни Кузьмича, ни кого-то из его подручных, и табачным духом от них не пахло. Ну да, естественно — «трава никоциана»…

— Ты смотри, на хозяина хвост не подымай, — сказал Кузьмич, пристегивая его к общей цепи — А то кто его знает, с какой он сегодня ноги встал. Велит в яму с медведем кинуть — придется исполнять скрепя сердце…

Мазур оглядывался. Пушка уже стояла у главного крыльца обширного терема — и возле нее выжидательно переминался мужик с дымящимся фитилем. Теперь Мазур хорошо рассмотрел, где размещались колокола: на специальной звоннице, высокой башенке, под шатровой крышей на четырех резных балясинах. Колоколов — целых пять, два больших и три помельче.

Слушай-ка, старче божий, — сказал Мазур. — Насколько я помню, это вроде бы не в раскольничьей традиции — колокола на церковь вешать…

— А они и не на церкви. Вон, звонница особая.

— Да я не то имел в виду… Колокольным звоном встречать — это вроде бы не по вере, а?

— Ты не лезь в то, чего не понимаешь, — сказал Кузьмич, и лицо у него на миг определенно омрачилось. — Вера тут ни при чем — хозяина встречаем…

— А он-то не старовер, а?

— Он — хозяин. Тебе достаточно. Мне, положим, тоже…

Один за другим выходили остальные — и попадали на цепь, конечно. Вокруг, сбившись в несколько кучек, маялись принаряженные обитатели заимки, они старательно держались подальше от пленников, не переступая пределы невидимого круга, но, судя по лицам, что-то не ощущали себя вольными орлами. Заранее можно сказать, что здешний хозяин свою челядь держит в кулаке без всякой старинной сибирской патриархальности…

— Что они, старче, у тебя такие скучные? — не выдержал Мазур. — Сколько помню, всегда говорилось, что староверы есть люди независимые и несгибаемые…

— Молчи ты! — цыкнул на него Кузьмич, остервенев лицом.

Мазур замолчал. Подобострастная суетня вокруг и боязливые лица удручали его сами по себе. Все-таки места здешние испокон веков были вольными. Еще при Николае Первом, когда только что приехавший из России и никогда не бывавший прежде в Сибири новый губернатор попробовал было объясняться со здешними мужиками так, как привык за Хребтом, финал получился для него крайне унизительным: казачий конвой был шантарскими таежными жителями мгновенно обезоружен, побит и связан, а у самого губернатора долго вертели под носом ядреными кулаками и, как умели, объясняли ему простыми словами, что тут ему не Россия. Как ни удивительно, особых репрессий не последовало…

— Едут! — отчаянно заорал кто-то поблизости. — Машет!

Мазур задрал голову, уставясь куда и все, — на вершину могучей стометровой башни. Там отчаянно мотался над ограждением смотровой площадки ярко-алый лоскут.

— Становись! — заорал Кузьмич. — Близко уже!

Неразберихи и сутолоки не было — процедура, видимо, давно отработана, как парады на Красной площади. Все проворно выстроились в две шеренги вдоль воображаемой линии, направленной от ворот к «красному» крыльцу терема — мужчины по одну сторону, женщины по другую, чуть ли не с военной четкостью. Что касается пленников, им отвели местечко в мужской шеренге, на ее левом фланге, у самого терема.

У крыльца появился Кузьмич в компании доктора, добавившего к прежнему наряду еще и черный котелок. Меж ними маялась довольно красивая деваха в роскошном сарафане и вышитой рубахе, с русой косой из-под белого расшитого платка. Мельком оглядев ее, Мазур машинально отметил, что у Ольги коса не в пример роскошнее.

Выскочила толстая баба, торопливо подала девахе хлеб-соль — красивый каравай, увенчанный золотой, судя по цвету, солонкой, на блюде с рушником — пошептала что-то на ухо и вновь скрылась.