Опоздавшие

Уорнерс-театр

Октябрь, 1927



Существовало мнение (Винсент его разделял), что всё полезное человечеству уже изобретено. Щелкни выключателем – и свет зальет комнату. Электричество поджарит гренок, согреет одеяло и даже подожжет сигару. Поднеси к губам черный бакелитовый рожок с дырочками на конце и разговаривай через полстраны, словно собеседник рядом, в той же комнате. Но, конечно, самое революционное и впечатляющее изобретение – автомобиль, который доставит до нужного места вдвое быстрее, чем туда добирался твой дед. В жаркий день летя по новенькому шоссе, можно поднять верх и насладиться освежающим ветерком.

Винсент считал, что это везение – родиться в эпоху моторизации. Вот пожалуйста: шофер правит машиной, в которой он, Винсент, сидит с друзьями, на скорости тридцать миль в час за окном мелькают здания, деревья и кукурузные поля, и для него, в отличие от деда, отца и даже дяди Бенно, всё это вполне естественно.

– Восемь цилиндров, – сказал Хо-Хо (Хорас Шервин), имея в виду новый мотор, разработанный на основе самолетных двигателей. Он расположился на откидном сиденье, уступив удобные места в серой бархатистой обивке своим спутникам – Вину (Винсенту), Гауди (Гарольду Минготту), Даду (Дервуду Уилсону) и Оззи (Осворту Хейдену).

Ехали в лимузине «Дюзенберг». Отец Хо-Хо, банкир, был знаком с голливудским продюсером, знавшимся со спонсором кинофильма, о котором все вокруг только и говорили, но никто пока не видел, – «Певец джаза». На премьере в Уорнерс-театре будет исполнитель главной роли Эл Джолсон. Они ехали в Нью-Йорк на премьеру первого звукового фильма!

Мистер Шервин не только достал билеты, но убедил директора Бьюэлла отпустить мальчиков из интерната в будний день – мол, первый звуковой фильм окажет просветительское воздействие, расширит их музыкальные горизонты. Ребята играли в школьном оркестре «Общество синкопистов», выступавшем на танцевальных вечерах, куда приглашали девочек из женской школы Фармингтона и учебных заведений Порции Манн и Беннеттс. Хо-Хо играл на саксофоне, Гауди – на кларнете, Дад – на аккордеоне, Оззи – на барабанах, Винсент – на фортепьяно (подвергал джазовой обработке пьесы, которые на стареньком пианино разучивал в гостиной Холлингвуда).

На лимузине «Дюзенберг», любимом авто кинозвезд, он ехал первый раз в жизни.

– Что у нас по истории? – спросил Хо-Хо.

– Ратерфорд Хейс, – сказал Оззи. – Победа в один голос выборщика.[11]

Гауди и Дад застонали – они даже не приступали к рефератам, а Оззи свой, конечно, уже закончил. Но он не пансионер, ночует дома, где легче сосредоточиться. И потом, он на стипендии, ради которой вынужден стараться. Винсент все еще корпел над рефератом. В воскресенье он собирался поговорить с дедом о Хейсе.

– Боже правый! – воскликнул Дад. – Жду не дождусь, когда мы закончим учебу. Еще семь месяцев, а потом все свои учебники я отнесу на стрельбище и продырявлю из револьвера. – Родом из Огайо, он был смелее и мыслил свободнее своих товарищей. Все передовые люди страны перебирались на запад.





* * *


Учеба в Троубридже весьма расширила кругозор Винсента.

В детстве его завораживал далекий замок на вершине холма – освещенные солнцем парапеты, пилястры, башенки и донжон. Теперь же он разглядывал суровый лик основательницы школы – портрет ее в золоченой раме висел на стене столовой, отделанной резными панелями. После уроков французского языка, которые в хорошую погоду проходили на кладбище (учитель считал, что на свежем воздухе знания усваиваются лучше, а надгробие – удобная спинка сиденья), ученики, спев «Марсельезу», воздавали почесть благодетельнице: поворачивались лицом к ее могиле, кланялись в пояс и хором произносили: «Мерси, мадам Троубридж!»

На уроках риторики Винсент обучился побеждать в диспутах на малознакомые темы, применяя простые стратагемы Шопенгауэра: ссылайся на авторитетный источник, не приводя доводы; принимай тезисы, но отвергай выводы оппонента; преувеличивай его возражения и так далее. На еженедельных воскресных обедах он отрабатывал эти приемы на домашних, чем приводил в замешательство отца и веселил деда.

Он научился ценить латынь не меньше музыки. Самое значительное достижение римлян – их язык, говорил доктор Лауэр, преподаватель философии и латыни. Даже в самые лютые зимы Квентин Лауэр ходил без пальто. И без шапки. Через заледенелый школьный двор он передвигался в развевающейся профессорской мантии, и это настолько впечатлило учеников, что многие (в том числе Винсент) до конца жизни отказались от пальто.

Учитель английского языка научил его не верить всему, что пишут в книгах. Роковой ошибкой отряда Доннера, говорил мистер Хокинс, стало то, что они не поверили горцу, встреченному на их пути. «Так вам не пройти», – сказал горец, взглянув на карту в «Путеводителе переселенцев по Калифорнии». Но ему не поверили. Книжку написал не он! Путешественники слишком поздно поняли, что автор путеводителя никогда не ходил тем маршрутом и просто-напросто всё сочинил.

Учитель математики возил учеников в Нью-Йорк слушать оперы Вагнера.

С помощью «волшебного фонаря» учитель физики устроил им полет на Луну.

Винсент был вечно благодарен за эти уроки, превзойти которые не смогла даже учеба в Йельском университете. Позже он сокрушался об упразднении классического среднего образования, что, на его взгляд, привело к нравственному упадку молодежи и прискорбному конфликту поколений.





* * *


На скорости машина вошла в поворот, Винсента бросило к целлулоидному окошку, и он рассмеялся. Сколько воды утекло с тех пор, как его, пятилетнего испуганного малыша, стошнило во время первой в жизни автомобильной поездки!

Хо-Хо глянул на золотые наручные часы. Карманные часы никто из ребят не носил. Это было старомодно.

– Почти семь, домой заехать не успеем, – сказал Хо-Хо, обращаясь к шоферу в фуражке и белых перчатках. – Сразу к театру, Кларенс. Опаздывать нельзя.

Он был из рода Шервинов, обитавших на Пятой авеню. Именно там хотел бы жить Винсент, переберись он в Нью-Йорк, но это казалось невозможным.

Одним из самых удивительных открытий, сделанных в Троубридже, было то, что пансионеры знать не знали о Холлингвуде, – факт, который вначале ошеломил, а потом стал этаким освобождением от бремени, прежде не ощутимого. О величественном особняке, расположенном на другом берегу озера прямо напротив замка Троубридж, кое-что слышали только ребята из местных. Для прочих он был все равно что на другом конце света. Остальные ученики на противоположный берег наведывались редко и лишь за тем, чтобы перетянуть струны теннисной ракетки или же постричься, в очереди к парикмахеру коротая время за содовой, сливочным мороженым и журналами, которые только проглядывали, не покупая. Никого не привлек даже лодочный причал, построенный отцом для Винсента и его друзей из клуба «Полярный медведь».

Безвестность стала ранее не изведанной свободой. Прежде, с кем-нибудь знакомясь, Винсент как можно дольше утаивал, что он – Холлингворт, дабы оттянуть неизбежную перемену, происходившую с лицом нового знакомца: либо вскидывалась бровь, либо подобострастно трепетали веки, либо осуждающе поджимались губы. Но любой такой отклик не имел отношения к нему, Винсенту.

Ведь он, по сути, не Холлингворт.

Маленький, он преисполнился благодарности, видя, как дед вписывает его имя рядом с именами всех Холлингвортов на странице семейной Библии. По пергаментной бумаге скользило то самое перо, что увековечило представителей прошлых поколений.

Иногда он позволял себе думать о женщине, которая его родила. Как ее звали? А как звали его отца? На пергаментной странице других ирландцев не значилось, и благодаря стечению обстоятельств, приведших его в Веллингтон, он тоже не ирландец. Смутные воспоминания о приюте не отличались теплотой, но он был благодарен монахиням за то, что его отдали американцам коренным, а не какого-нибудь там происхождения.

Он ужасно обрадовался, когда его волосы, в детстве огненно-рыжие, стали каштановыми. Перед отъездом в Троубридж новенькой безопасной бритвой, подаренной отцом, он сбрил ярко-рыжие волоски на руках, надеясь, что и они отрастут каштановыми. Не вышло. Больше он их не трогал – пусть прикрывают веснушки.


Еще малышом он понял, что должен соответствовать имени Холлингворт. Из старого фолианта, найденного в книжном шкафу, он узнал, что у Холлингвортов был собственный герб – оглянувшийся олень. И девиз: «Переноси, что выпало на долю». Подростком он заказал себе визитные карточки с гербом и девизом, но в прихожей дед случайно перехватил посыльного, их доставившего, и запретил ими пользоваться. Люди знатного рода не называют свои дома особняками и не присобачивают гербы на визитки, сказал он. Это свидетельство дурного вкуса.

Винсент задумался над словами деда и решил, что взгляды его, пожалуй, устарели.

Однако Троубридж подтвердил мудрость этих слов. Винсент был обескуражен, поняв, что имя «Холлингворт» не такое уж яркое. Его затеняла череда имен куда ярче: Дуайт, Гочкис, Бак, Вандерпул. А их, в свою оче[12] редь, затмевали такие имена, как Вандербильт, Уинтроп, Астор, Дюпон. Отпрыски этих семей учились не в Троубридже, но в Гротоне. Говорили, новоиспеченные папаши, сами выпускники этой школы, первой телеграммой извещали своих родителей о рождении внука, а второй – школьного директора о будущем ученике.[13]

Еще он понял, что Нью-Йорк – вовсе не однообразная глыба, какой представал во время поездок с отцом (по делам) и с матерью (за покупками). До поступления в Троубридж Нью-Йорк казался этаким крокетным полем, на котором сталкивается огромное число цветных шаров, пребывающих в хаотичном движении. Но после разговоров о воскресном комендантском часе для несовершеннолетних, школьных культпоходов, визитов в семьи одноклассников он понял, что Манхэттен больше похож на мозаику, где у каждого кусочка свое место и значение, и мельчайшее нарушение порядка обретает особый смысл. Мало жить на Пятой или Парк-авеню, иерархическое положение зависело также от номера дома и стороны улицы.

«Вы должны знать Тинсли, они живут в вашем доме!» После обмена адресами разговор мамаш либо оживлялся, либо мгновенно увядал.

Матери. И о них школа дала знания, от которых как-то легче вздохнулось. Многие одноклассники отдалялись от своих матерей, вовсе не похожих на матушек из романов. Наверное, иначе и быть не могло. Во-первых, они женщины, и потом, всё их время заполнено делами, чуждыми их сыновьям и мужьям, – собрания, бридж-клубы, волонтерство, составление меню, уборка и прочие домашние хлопоты, настолько неинтересные мужчинам, что они даже не ведают их названий.

С любой неурядицей Винсент шел к Бидди, своей няне, знавшей его лучше, чем он сам. Она заботилась о его пищеварении, отварами унимала простудный жар, раствором хинина смачивала ветряную сыпь. Стоило Бидди его увидеть, как глаза ее вспыхивали, лицо розовело. Ему уже стукнуло восемнадцать (шестой класс!), а она до сих пор баловала его вкусненьким: пончиками с повидлом, пирожками, теплыми ломтями картофельного хлеба. Обернутое плотным полотенцем, угощение лежало в корзинке, которую доставлял молочник, чей маршрут в Троубридж пролегал через Холлингвуд.

Бидди он любил, но старался изменить их отношения. С двенадцати лет не показывался ей голым. Не позволял целовать себя в губы. Перестал делиться интимными подробностями вроде работы кишечника, чем она периодически интересовалась. Он стал мужчиной, которому не нужна нянька.

Оказалось, многие одноклассники столкнулись с той же проблемой – как отдалиться от женщины, вытиравшей тебе попу. (Слава богу, Бидди этого никогда не делала: они встретились, когда ему было пять лет и он вполне мог себя обслужить.)





* * *


«Певец джаза» начался, как все другие фильмы: вступительная заставка под музыку. И тут вдруг Винсент сообразил, что мелодия льется не из оркестровой ямы, но с экрана.

Пошли титры. Это было необычно – титры в звуковом фильме. Потом Эл Джолсон запел. Титров не было, он пел по-настоящему! После первых же нот весь зал вскочил, зааплодировал, засвистел и восторженно заорал. Наконец публика успокоилась и уселась, чтобы слушать дальше. Слушать – фильм! О чудо! Вновь и вновь зрители опять вскакивали и разражались овацией. Когда Эл Джолсон, маша руками, точно крылышками, и по-птичьи посвистывая, спел «Пока, крошка», Винсент был сражен напрочь. Кто бы мог подумать, что кино способно на море звуков?

После того как бархатный занавес закрылся, на сцену взошел Эл Джолсон, дабы выразить благодарность «Вайтафону», но его слова потонули в криках и топоте восхищенной публики. Винсент пожалел, что этого не видит дед. Надо будет сводить его в кино, когда фильм привезут в Веллингтон. Правда, у деда чахотка, но сейчас ему вроде лучше. Если кашель отпустит, он высидит сеанс.

Потом мистер Шервин отвез ребят в знаменитый французский ресторан отеля «Никербокер» (любимый ресторан Карузо). Метрдотель, обращавшийся к нему по имени, усадил гостей за столик, где они отведали куропатку, фаршированную улитками, лягушачьи лапки и другие деликатесы, неведомые кухне Троубриджа. Затем подъехал лимузин, и ребята машинально расселись по тем же местам, какие занимали на пути в Нью-Йорк. Захлопнулись дверцы, машина двинулась по Шестой авеню, въехала в парк. Хо-хо достал из кармана серебряную фляжку, подаренную братом, и, сделав глоток, передал ее приятелям.

– Брат обеспечил и дозаправкой. – Он показал приятелям бутылку коричневого стекла. – Из родительских запасов. В подвале их столько, что пропажу одной никто не заметит.

Винсент уже был знаком с вином и пивом, но еще не пробовал крепкие напитки. О тайных частных складах он слышал. Сухой закон ввели семь лет назад, но перед тем состоятельные люди закупили спиртное впрок, дабы спокойно пережить годы засухи.

Прикладываясь к фляжке, ребята смеялись, обсуждали фильм и спорили о звуковом кино: есть ли у него будущее или оно останется мимолетным увлечением. Потом сморило всех, кроме Винсента. В одиночестве он прикончил фляжку, и его вырвало.





* * *


– Просыпайся! Тебя к директору! – Староста тряс его за плечо.

Утро. Голова разламывалась, во рту словно табун ночевал. Первое в жизни похмелье одарило пониманием, почему церковь призывала к воздержанию от спиртного.

Комната закружилась, когда он с трудом оторвал голову от подушки, но ему все-таки удалось встать, натянуть валявшиеся на стуле брюки и непослушными пальцами застегнуть пуговицы. Как же объяснить свое безобразное поведение? Наверное, мистер Шервин подаст иск за изгаженное сиденье. Какое счастье, что родители за границей.

Понурившись, он вошел в кабинет директора. Странно, мистер Бьюэлл смотрел не сердито, но печально. Он вышел из-за массивного стола и обнял Винсента за плечи:

– Мальчик мой, в вашем доме несчастье. Машина ждет тебя на улице.

– Что? – Винсент старался, чтоб его не качало. – Что случилось?

– Несчастье с твоим дедушкой.

Винсент похолодел.

Директор с прискорбием сообщил, что этой ночью скончался мистер Холлингворт.





* * *


День смерти деда показался рубежом, на котором закончилось детство и началась взрослая жизнь со всеми ее обязанностями, хлопотами и отрезвляющими открытиями. Теперь Винсент понимал, что само существование деда, его любовь, похвалы и серьезные беседы о том, что хорошо, что плохо, позволяли ему оставаться ребенком. Он потерял не просто дедушку, но человека, который наравне с Бидди, ухаживавшей за ним, как родная мать, пестовал его, точно родной отец.

Вместе с ним сгинул и тот Винсент, каким он был в глазах дедули, – мальчик, который не может поступить плохо.